VI
Я сидела у окна в доме братьев, глядя на огни улицы, как будто пытаясь выудить из них ответы, спрятанные где-то среди мерцающих ламп и отражений в мокром асфальте. Воздух в комнате висел тяжёлым, вязким, застоявшимся, и каждый вдох отдавался странной горечью, будто он нес с собой запах старых секретов и неподвижного времени. Но внутри меня царила куда более мучительная духота — та, что приходит не от жары или сырости, а от мыслей, которые не дают покоя, от воспоминаний, от жгучей тревоги и тихого, почти неуловимого страха.
Каждый день я ловила себя на том, что мои мысли всё чаще возвращаются к сыну Доменико. К его маленьким, ещё не привыкшим к миру рукам, к глазам, которые были как зеркала его отца, и всё же в них блестело что-то чистое, не тронутое ни мафией, ни грязью, ни теми глубокими, больными шрамами, что оставляет жизнь. В них было что-то настоящие, хрупкое, не принадлежащее никому, кроме него самого. Но рядом с этим ребёнком я всегда чувствовала ледяной холод чужого дома, чужой женщины, присутствие матери, которая никогда не могла быть мне сестрой, и любовь, которая принадлежала другому. Любовницы моего мужа.
Я прижималась лбом к стеклу, ощущая, как прохлада от стекла едва касается лица, словно напоминание о том, что мир за окном живёт своей жизнью, полной света, шума и спокойствия, в то время как внутри меня царит другой мир — мир страхов, вины и невозможной тоски. Все детали комнаты казались усиленными: скрип половиц под шагами домашних, приглушённый шорох занавесей, запах старой кожи кресел, от которых веяло строгостью и властной тишиной. Каждое движение, каждый звук усиливал ощущение замкнутости, словно сама комната пыталась удержать меня в этом состоянии внутренней тревоги, в этом вечном ожидании, в котором я всегда была на грани.
Смотрела на улицу, на светящиеся окна, на силуэты людей, которые шли своим путём, не зная о тайнах, о боли, о том, как сложно любить кого-то, кто уже не может быть твоим. И в этом огненном контрасте — между чистотой глаз ребёнка и холодом чужого дома — рождалась во мне смесь тоски и безысходности, которая тянула вниз, заставляла замереть на месте и одновременно думать о том, что никогда нельзя будет исправить.
Доменико проводил с ними слишком много времени. Слишком. Иногда я ловила себя на мысли: а была ли я вообще нужна ему? Или всё, что связывало нас, — это имя, род, союз, долг, что оборачивалось холодной рутиной, где любовь казалась чужим словом, потерявшим значение.
Воспоминания о том, как он уходил к ней, к их дому, к их маленькому сыну, а потом возвращался ко мне с пустыми глазами, словно выполняя долг, а не возвращаясь к жене — эти воспоминания душили. Я чувствовала, как тёплый воздух комнаты, тяжелый от застоявшегося сигаретного дыма и едва уловимого аромата старого дерева, словно сжимается вокруг меня, плотно, не давая возможности вдохнуть по-настоящему.
Каждый раз, когда до меня долетал отголосок их смеха, шаги по коридору, тихий шёпот — грудь сжималась, и в горле поднимался ком, который невозможно было проглотить. Я пыталась сосредоточиться на мягком свете фонарей, отражающихся в стеклах окон, на ряби теней, ползущей по улицам, но мысли неизменно возвращались к ним, к их смеху, к его равнодушию, к тому, как я оставалась невидимой в этом доме, где всё дышало чужой жизнью и чужими радостями.
Даже шелест ткани, когда я передвигалась, казался слишком громким, слишком чуждым, словно весь мир напоминал о том, что мое место — на краю, рядом, но никогда не внутри. И это чувство, холодное и тяжёлое, заполняло каждый угол моего сердца, оставляя лишь пустоту, через которую просачивался только стон тихой боли, безысходной и непримиримой.
И в груди рос другой страх — куда более тяжёлый, чем любой другой, что я испытывала прежде. Маттео. Его имя звучало в мыслях, как тихий удар сердца в полной тишине, пробуждая одновременно желание и ужас. Каждая встреча с ним была словно долгожданный вдох после долгого удушья, мгновение свободы в затхлом мире моих обязательств. Но за этим вдохом всегда следовал холодный прилив опасности, предчувствие катастрофы.
Что будет, если узнают братья? Если их холодные, расчётливые взгляды заметят хотя бы тень сомнения, мелькнувшую в моих глазах? А если Римо — бесстрашный, проницательный, словно камень с лицом без эмоций — поймёт хоть часть того, что я тщетно пытаюсь скрыть? Эти мысли сжимали грудь, словно невидимые руки, лишая возможности дышать свободно.
Я не могла разочаровать их. Ни его, ни других. Они смотрели на меня как на часть семьи, как на женщину, на которую возложена честь и слава фамилии, на хранительницу порядка и достоинства. Я была обязана держать эту маску безупречно, пряча свои желания, страхи и слабости. Я не имела права обесчестить их выбор, их имя, их наследие. И чем сильнее росла эта тревога, тем плотнее сжималась в моём сердце ледяная хватка страха и ответственности, оставляя лишь холодное чувство, что каждый неверный шаг может разрушить всё, что они построили.
Я уткнулась в ладони, чувствуя, как в висках стучит кровь, словно каждая клетка моего тела напоминала о собственной уязвимости и невозможности дышать спокойно. Тепло моих рук обжигало кожу, но внутри всё горело сильнее — тревогой, страхом, напряжением, что сжимало грудь и делало каждый вдох тяжёлым, почти болезненным. Я пыталась найти опору в ладонях, как будто сама форма их могла удержать расползающийся хаос мыслей.
Сердце билось так громко, что казалось, что звук его стука отражается от стен комнаты, от полированного паркета и тяжёлых занавесок, от темных деревянных шкафов и хрустальных ваз, стоящих на полках, словно мир вокруг застывал в ожидании чего-то неизбежного. Я закрыла глаза, но это не помогало — образы сына, Доменико, Маттео, прошлое и настоящее смешивались, сплетались в спираль тревоги и смятения, от которой невозможно было оторваться.
— Oh mio Dio... — выдохнула я тихо, почти беззвучно, словно эти слова были уместны лишь для моего внутреннего мира, для тех самых мыслей, что никогда не должны были покидать пределы моей головы. Шёпот дрожал на губах, скользил в воздухе, едва уловимый, растворяясь в густой тишине комнаты, но в нём заключалась вся моя бессилие, вся моя боль и страх. Я чувствовала, как кровь стекает к груди, к животу, как будто каждая капля требовала внимания, напоминая о том, что то, что скрыто внутри, нельзя просто отпустить.
Внутри меня нарастало ощущение беспомощности, странное и знакомое одновременно, когда тело реагирует быстрее разума, когда мысли и эмоции плетут паутину, из которой нет выхода. Я чувствовала себя в ловушке между прошлым и будущим, между долгом и желанием, между страхом быть разоблачённой и тем, что я больше не могу сдерживать. Каждое мгновение становилось слишком долгим, слишком насыщенным тем, что я пыталась скрыть. И в этот момент всё, что оставалось, — это тихий, почти молитвенный выдох, скользящий сквозь пальцы
И именно в этот момент дверь в комнате скрипнула, разрезав тишину, словно острое лезвие, и я вздрогнула, непроизвольно поднимая голову. Мои глаза встретили силуэт Римо, который вошёл в комнату, каждый его шаг отдавался тяжестью, словно пол под его ногами ощущал всю тяжесть его присутствия. Его движения были размеренными и уверенными, без лишней спешки, но каждый шаг звучал как утверждение власти, контроля и безусловного авторитета.
Глаза его горели холодом, ледяным, непроницаемым, в котором не было ни намёка на мягкость, сострадание или сомнение. Он остановился напротив меня, словно намереваясь измерить меня взглядом, прочесть каждую скрытую мысль, каждый страх, что я пыталась спрятать. Руки он скрестил на груди, создавая жест, одновременно защитный и вызывающий — как будто он сам был стеной, через которую никто не сможет проникнуть, и в то же время — вызовом для меня, испытавшей слишком многое.
Воздух между нами стал плотным, тяжёлым от неизречённого напряжения. Я ощущала, как каждый его взгляд проникает глубоко, словно пытаясь заглянуть в самое сердце, оценить и взвесить. В комнате больше не было ничего лишнего — только мы, холодная решимость Римо и моя тихая, почти осязаемая тревога, что переплелась с каждым стуком сердца, каждым дрожащим вздохом.
— Что с тобой, sorella? — его голос прозвучал низко, тяжело, с жесткой, неумолимой точностью. В нём не было ни капли сочувствия, ни намёка на заботу — только требование, будто сам воздух вокруг него подчинялся его воле и ждал ответа.
Я поспешно выдохнула, чувствуя, как сердце стучит быстрее, а ладони невольно сжимаются на коленях. Стараясь скрыть тревогу и дрожь, я натянула на лицо выученную улыбку, ту, что привыкла показывать в присутствии братьев, когда слабость недопустима.
— Всё в порядке, — проговорила я ровно, но с легким дрожанием в голосе, словно пытаясь убедить не только его, но и себя. — Просто... устала.
Слова прозвучали банально, привычно, но внутри меня рвалась буря мыслей и опасений: страх за собственное сердце, за тайны, которые я храню, за каждую встречу с Маттео и за маленького сына, чья невинность была заложена в сложный узел семейных обязательств и человеческих страстей. Я ощущала, как напряжение между нами растёт, как каждая секунда молчания тянет нить, по которой можно пройтись по самым хрупким граням доверия и страха.
Он прищурился, медленно, словно взвешивая каждое мое движение, каждое слово, и в его взгляде была холодная точность, которая пронзала насквозь, не оставляя ни малейшего укромного уголка для лжи. Несколько секунд тишины растянулись, как вечность, каждое мгновение давило на грудь, будто сама комната сжалась вокруг нас.
Я ощущала, как кровь стучит в висках, а мысли кружились вихрем: он может заметить всё, что скрыто, даже самое малое. Я знала, что держать это в тайне невозможно — скрывать свои встречи с Маттео было лишь иллюзией, хрупкой и мимолётной. Его проницательность была безжалостной, и я понимала: рано или поздно он узнает правду, узнает о каждом тайном взгляде, о каждом скрытом прикосновении, о каждом моменте, который я пыталась спрятать.
Сердце сжалось, а дыхание стало прерывистым. Внутри меня разгоралось одновременно и чувство вины, и острое напряжение, предчувствие неизбежного столкновения с реальностью, которую я так долго пыталась отсрочить.
Он говорил ровно, почти без эмоций, но в каждом слове ощущалась тяжесть власти — не той, что в семейных делах, а личной, неотвратимой. Его взгляд, холодный и сосредоточенный, пробегал по мне, словно считывая каждый нерв, каждое колебание души, не позволяя спрятать ни малейшую дрожь или сомнение.
Я опустила глаза, чувствуя, как внутренняя борьба сдавливает грудь. Слова застряли в горле, как камни, но мысль о том, что он «разберётся», одновременно тревожила и успокаивала — слишком много было на кону, слишком много тайн, которые ещё не раскрыты.
Внутри меня бурлили страхи: страх перед его проницательностью, страх перед последствиями, если правда о Маттео и наших встречах когда-либо всплывёт наружу. И всё же, несмотря на это, я понимала: молчание больше не даёт мне покоя, а его спокойная уверенность только усиливала напряжение, как невидимая петля, плотно затянувшаяся вокруг моей груди.
Сердце стучало ровно, но в груди стоял тяжёлый ком тревоги, словно я в любой момент могла утонуть в собственных мыслях.
— Никаких проблем, — выдохнула я тихо, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, ровно, почти без эмоций, — скоро пойду домой. Если это место вообще можно назвать домом...
Мои пальцы едва касались холодного стекла, а взгляд скользил по неону на улицах, по теням домов, где жизнь текла своим чередом, где никто не знал моих тайных страхов и переживаний. Слова звучали спокойно, но внутри меня бушевала буря: страх, вина, воспоминания о сыне Доменико, тревога за братьев, чувство вины перед самой собой за чувства, которые не имели права существовать.
Я чувствовала, как Римо стоит за спиной, как его взгляд пронзает меня насквозь. И хотя я старалась держать маску безмятежности, сердце подсказывало: он видит всё. Он видит тревогу, он видит мои тайные страхи, он видит всё, что я пыталась спрятать. И мысль о том, что скоро мне снова придётся возвращаться в чужой мир — мир, где каждый шаг контролируется, а каждая эмоция подчинена правилам — сжимала грудь ледяными пальцами.
На мгновение тишина опустилась, словно плотное одеяло, закрывая всё вокруг. Я стояла у окна, ощущая холод стекла сквозь лёгкую ткань платья, и слышала только тихое биение собственного сердца. Взгляд Римо, невидимый мне, но ощутимый всей кожей, словно впивался в каждый мой жест, в каждое движение пальцев, сжимавших подоконник.
— Следи за собой, Аурелия, — его голос прорезал тишину, низкий, хрипловатый, но с ледяной чёткостью, — Я не люблю сюрпризов. Особенно от тех, кто носит мою кровь.
Слова прозвучали как удар колокола, глубокие и тяжёлые. Не было в них ни угрозы в открытую, ни ласки — только строгая, безжалостная уверенность человека, который держит власть не только над домом, но и над тем, что происходит в твоей душе. Каждое слово Римо оставляло след на моём внутреннем ландшафте — тревога ползла по позвоночнику, сжимая лёгкие, а разум пытался перебить предчувствие, которое медленно, но неумолимо росло: каждое моё движение, каждое вздохновение было теперь под его наблюдением, и никто, даже самый осторожный шаг, не останется незамеченным.
Я медленно опустила взгляд на руки, ощущая холод и тяжесть, будто в них сжалась вся моя скрытая боль. Слова Римо резонировали в груди, оставляя горький привкус: предупреждение, без компромиссов, без шансов на мягкость. И внутри меня снова зазвучал этот тихий, но неудержимый страх — страх, который всегда приходит, когда власть сталкивается с тайной.
Дверь закрылась. Комната снова погрузилась в тишину, но эта тишина уже была иная — тяжёлая, давящая, словно сама тень Римо осталась здесь, в углу, наблюдая за каждым моим вздохом.
А я всё сильнее чувствовала: петля вокруг моей шеи начинает затягиваться.
Я вышла из дома братьев, обхватив пальцами ремень сумки, и почувствовала, как прохладный вечерний воздух бьёт в лицо. Лас‑Вегас светился тысячами огней, отражённых в стеклах высоток, но для меня всё это было лишь размытым фоном, через который прорывались мои собственные мысли. Сердце билось учащённо — не от спешки, а от чувства, которое всё сильнее стягивало грудь. Мысли о сыне Доменико, о его маленьких руках, о том, сколько времени муж проводил с любовницей, с её собственным ребёнком... и о Маттео, чьи встречи всегда оставляли после себя жар, как будто в груди оставалась тлеющая уголья.
Я села в машину, закрыла дверь и вдохнула длинно, стараясь отпустить тревогу. Руль был холодным под ладонями, фары проезжающих машин ослепляли на мгновение, а в зеркалах я видела отражение себя — уставшее, напряжённое, но всё ещё держащее маску уверенности. Машина покатилась по улице, и Лас‑Вегас открывался передо мной — длинные проспекты, огни казино, запах жареного мяса из уличных лавок и сладкий дым сигарет.
Я думала о том, как тяжело держать всё внутри: свои страхи, свои тайны, свои желания. Каждый взгляд на улицу, на людей вокруг, казался испытанием — в любой момент кто-то мог заметить дрожь, дрогнувшую улыбку или слишком глубокий вдох. Я старалась сосредоточиться на дороге, но мысль о Маттео снова и снова всплывала в голове, заставляя сердце биться быстрее.
Вдруг на перекрёстке, в отражении фар, я заметила машину, которая медленно двигалась за мной. Не прямо рядом, но достаточно близко, чтобы вызывать лёгкое беспокойство. Сначала я списала это на случайность, на привычку следить за дорогой, на городскую суету. Но через несколько поворотов машина всё так же держалась позади.
Я ускорилась, надеясь, что это просто случайный автомобиль, но сердце уже стучало, будто предупреждая о чем-то. И тогда произошло мгновение, которое прошло почти незаметно, но навсегда изменило всё. Слева, на тихой улице, моя дверь резко открылась, и сильная рука ворвалась в салон. Я закричала, но чья‑то другая рука быстро закрыла мне рот. Запах духов, смешанный с холодным металлом, заполнил пространство, а машина резко дернулась, и я ощутила, как пол исчезает из‑под ног — в переносном смысле и буквально.
— Спокойно, Аурелия... — раздался голос, низкий, ровный, с той самой холодной уверенностью, которая всегда сопровождала Маттео. — Я всё контролирую.
Я не успела опомниться, как автомобиль резко повернул, унося меня прочь от улиц, огней и привычного мира. Сердце колотилось в груди, адреналин разливался по венам, а мысли — хаотичные, пульсирующие — метались между страхом и удивлением. Кто он такой, чтобы решать за меня? Почему я не могла спрятаться, почему всё так стремительно выскользнуло из-под контроля?
И пока ночь опускалась на Лас‑Вегас, город продолжал жить своей привычной жизнью, а я — в запертой тьме машины, с чьей-то уверенной рукой, что направляла меня туда, куда я не хотела идти.
Я зажмурилась, сердце будто вырвалось из груди, пытаясь прорваться наружу. Машина мчалась по пустым улицам, и только свет редких фонарей разрезал тьму, отражаясь в стеклах и в моих дрожащих глазах. Каждая ямка, каждый поворот казались усиленными стуком крови, а запах кожи и духов, смешанный с холодным воздухом, проникающим через слегка приоткрытое окно, давил на грудь.
— Сними руки с меня! — выдохнула я сквозь сжатые зубы, ощущая беспомощность и одновременно возмущение.
— Спокойно, Аурелия, — голос Маттео был низким, ровным, как всегда, но в нем звучало что-то большее, чем просто спокойствие. — Я не причиню тебе вреда.
Я открыла глаза и в темноте увидела его силуэт, чуть наклонившийся к моему лицу. Лицо было знакомо до мельчайших черт: глаза, которые могли прожечь насквозь, губы, изогнутые в уверенной, почти самодовольной улыбке. Я сжала ремень сумки так, что пальцы побелели, но сопротивляться было сложно. Он был рядом, и вся его уверенность обволакивала меня, как тёплое, но едва заметное давление.
— Почему? — тихо спросила я, и в голосе прозвучала смесь страха, раздражения и отчаяния. — Почему ты забираешь меня, будто я принадлежу тебе?
Он усмехнулся, медленно опуская руку, которая удерживала моё плечо, но не отпуская полностью.
— Потому что ты была моей с того самого момента, когда всё было решено, — сказал он, и в его голосе сквозило то самое неудержимое притяжение, которое я знала: смесь желания и силы. — И потому что теперь никто не сможет держать тебя от меня.
Я резко отвернулась, взгляд упал на улицу, где мелькали огни города. Внутри меня бурлила смесь страха и возбуждения, невозможности сопротивляться и гнева на себя за это.
— Я не твоя собственность! — выдохнула я, хотя голос дрожал. — И даже если ты думаешь иначе... это ничего не меняет.
Он тихо рассмеялся, почти как шепот, и наклонился ближе, так что я почувствовала тепло его дыхания.
— Может, и меня это раздражает, — сказал он мягко, — но факты остаются фактами. Ты была обещана мне. И я не позволю этому остаться прошлым.
Я почувствовала, как всё внутри напряглось, как будто каждый мускул тела ждал следующего движения: угрозы, попытки сопротивления, жеста, который выведет меня из этой ситуации.
— А если кто-то узнает? — выдохнула я, понимая, что даже мысли о братьях, о Доменико и сыне сковывают меня как железный обруч. — когда Римо поймёт, что ты здесь, что ты...
— Они узнают, когда я решу, — перебил он, холодно, но с той же уверенностью, что всегда. — Пока что мы одни. И ты будешь со мной. Только со мной.
Я сжала глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь унять пульсирующую дрожь. Машина неслась по ночному Лас‑Вегасу, а я понимала: теперь всё изменилось. Этот момент, этот захват контроля над моим телом, над моими мыслями, он стал началом чего-то, чего я не могла предвидеть, но что уже запечатлелось в каждом вздохе, в каждом ударе сердца.
И в этом полумраке, между страхом и притяжением, я поняла, что впереди ночь будет долгой, а мои решения решающими.
___
Знаете, я сама не люблю, когда читаю фанфик, в котором всё происходит слишком медленно — тогда становится скучно. Но и слишком быстрый темп тоже не нравится. Когда я начала писать свой фанфик, сначала составила схему и решила, что события должны развиваться немного быстрее, ведь в оригинале Коры всё тоже не затягивается. Я не хочу и даже не собираюсь себя с ней сравнивать. Как вы думаете, не слишком ли быстро всё развивается, или темп нормальный и история развивается гармонично?