III
В зале было удивительно тепло — не только от температуры, но от золотого, уютного света, который струился из-под резных люстр, мягко ложась на лицо каждого, кто сидел за этим длинным столом. Несмотря на прохладный июльский вечер, особняк был наполнен ощущением плотного, почти осязаемого уюта, где тепло рождалось не столько от огня, сколько от самой атмосферы — густой, почти удушающе насыщенной.
Хрусталь звенел тихо, бокалы искрились, отражая свет, как будто вино внутри них было не напитком, а янтарной живой субстанцией. Белоснежные скатерти ровными волнами спадали с дубового стола, отливая серебром от свечей. Запахи — насыщенные, щедрые, домашние — витали в воздухе: жареный перец, свежий базилик, тёплый чеснок, подрумяненный сыр. Здесь пахло кухней, в которой готовили с душой. Но под всей этой оболочкой пряталось напряжение — вязкое, как густой соус, не выговариваемое вслух.
Я сидела между Саверио и Доменико. Бокал в руке, пальцы легко обвивали ножку, а взгляд то и дело скользил по столу, по лицам. Слева — Римо, мой младший брат, и в то же время — Капо. Он сидел прямо, с тем почти незаметным величием, которое не требует доказательств. Его лицо было спокойным, но я видела — каждый взгляд, каждое слово фиксировались в его сознании, как строки в священной книге. Он был здесь не просто братом, не просто мужчиной, родившимся в Неаполе. Он был центром — тихим, железным, неоспоримым.
По правую руку от меня сидел Доменико. Он был вежлив, сдержан, разговаривал, поднимал бокал, как и положено. Но я чувствовала, как его бедро напрягается рядом с моим. Он почти не смотрел на меня, будто боялся — или не хотел — чего-то увидеть. Его голос звучал спокойно, даже деловито, когда он разговаривал с Лукой. Но я знала: под этой сдержанностью — раздражение. Холодная ревность, которая бурлила в нём с момента, как он увидел, как Маттео поцеловал мне руку.
А Маттео, к слову, всё ещё не появился.
Собрание было полным: мужчины Каморры и их ближайшие, важные союзники. Женщины тоже — пусть и не в центре стола, но были. Однако даже они понимали: ужин был не столько про еду, сколько про расстановку сил.
Напротив меня, немного по диагонали, сидел Лука Витиелло. Человек, которого невозможно было игнорировать. Он был спокоен, как море перед штормом. Безупречный костюм, рубашка с лёгким крахмалом, лицо — будто вырезанное из старого римского мрамора. Он говорил мало, но его слова были точны. Он отвечал Марко, кивал Саверио, сдержанно соглашался с Доменико. Всё в его поведении было выверено до миллиметра — настоящая дипломатия в человеческой форме.
Но я видела.
Я видела, как его взгляд то и дело метался в сторону входной двери. Не резко — сдержанно, почти лениво. Но челюсть при этом каждый раз будто едва заметно двигалась вперёд. Скулой проходила волна — раздражение. Его брат опаздывал. И это, как ни странно, придавало Луке ещё большую живость — за фасадом спокойствия ощущалось напряжение, которое, если бы не сдержанность, вырвалось бы наружу.
— Пробки? — кто-то, кажется Марко, усмехнулся, бросив фразу в воздух, как пыль.
Я чуть склонилась к бокалу, поднесла его к губам и почти шепотом, будто только для себя, произнесла:
— Учитывая, кто он, я бы сказала — намеренное опоздание.
Вино коснулось губ, обожгло лёгкой терпкостью. Я почувствовала, как Доменико краем глаза посмотрел на меня. Я не обернулась.
Я знала: этот вечер только начинается.
И когда Маттео войдёт, всё изменится.
Даже если никто этого не скажет вслух.
Доменико молчал.
Его пальцы всё так же скользили по ножке бокала, словно этот круговой ритуал мог удержать его от того, чтобы сказать что-то резкое, чтобы сорваться, чтобы выдать себя. Каждое движение — выверенное, отточенное, но слишком размеренное, чтобы быть естественным. Он не ел. Я — тоже. Мы лишь делали вид, что участвуем в этом ужине, но внутри оба были в другом месте — в ожидании, в напряжении, в ощущении, что что-то приближается. Что-то, чему нельзя дать имя — но можно почувствовать.
На подобных ужинах невозможно быть голодным. Здесь не про еду. Здесь — про демонстрацию силы, про лица, про молчаливые игры. Здесь не вкушают — здесь удерживают равновесие. Особенно если ты женщина, особенно если сидишь рядом с мужем, который пытается выглядеть безразличным, и знаешь, что это не так.
— Он приедет, — негромко сказал Лука, не глядя на нас, словно устало, словно для себя. — Он всегда приходит. Только по-своему.
В его голосе было что-то странное — не раздражение и не раздражённое терпение, нет. Это было что-то иное. Как будто в этих словах звучало родственное знание. Лука знал своего брата. И знал, что тот появится именно тогда, когда решит, что момент пришёл. Ни минутой раньше. И это, как ни странно, придавало ситуации особую остроту. Ждать человека, который всегда играет по своим правилам — значит признать, что он их устанавливает.
Он пришёл позже. Когда вечер уже вошёл в силу, как вино, настоявшееся в бокале.
В зале витали густые запахи жаркого, томатов, душистого базилика и красного вина. Звенел тонкий хрусталь, женщины смеялись — одни искренне, другие из вежливости. Мужчины вели свои разговоры — сдержанные, осторожные, с подтекстами, в которых сквозили расчёт и память.
Я сидела, держа бокал одной рукой, другой едва касаясь подлокотника. С виду — спокойная, расслабленная, почти изящно отстранённая. Но внутри было другое. Там — будто звенел тонкий металл. Настороженность, нетерпение, едва ощутимое внутреннее ожидание, как будто приближалась гроза.
И вдруг дверь распахнулась.
Тихо. Без звона. Без объявлений.
Он вошёл.
Маттео Витиелло.
Я почувствовала его, прежде чем увидела. Как будто воздух сдвинулся, стал гуще, тяжелее, как в момент, когда в комнату входит человек, способный изменить расстановку сил просто своим присутствием.
Он шёл спокойно. Не спеша. Не проверяя взглядами, кто где сидит, кто на него смотрит. Он двигался так, как движется человек, уверенный в своём положении — не в роли гостя, а в роли кого-то, к чьему приходу всё, по сути, и готовилось. Он был в тёмном костюме, рубашка расстёгнута на верхнюю пуговицу, галстук — чуть ослаблен. Всё в нём было немного небрежно — но в этом и заключалась угроза. Он не старался — и именно поэтому был опасен.
Жесты — уверенные.
Взгляд — прямой, спокойный, с холодной искрой, которая проскальзывала в его глазах и вызывала напряжение в чужих челюстях.
Он здоровался с мужчинами. Коротко, по-мужски. Крепкие рукопожатия, лёгкие наклоны головы. Он был здесь, как дома. Он не нуждался в одобрении.
Я увидела, как Саверио незаметно подался вперёд. Как Лука чуть напряг плечи. Как Римо смотрел на него с лёгкой, почти непроницаемой полуулыбкой. Ни один из них не ждал от Маттео простого появления. Все знали — он пришёл не просто ужинать. Он пришёл показать, что его время — начинается.
И я почувствовала рядом — Доменико.
Как он замер.
Как, не двигаясь, всё-таки изменился.
Он не посмотрел в мою сторону.
Но я почувствовала: его бедро каснулось моего с чуть большей силой.
Его пальцы сильнее обжали бокал.
Нога сдвинулась.
Всё — мелочи. Но я знала: в нём — напряжение.
Он был спокоен. Слишком. А значит — злился.
И тогда — Маттео подошёл ко мне.
Среди всех женщин в зале.
Среди утончённой Кьяры — жены Луки, рядом с которой царило спокойствие и сдержанность.
Среди элегантных спутниц братьев, чьё место за этим столом было подтверждено годами.
Среди девушек, чей смех был напускным, а украшения — настоящими.
Он выбрал именно меня.
Я не удивилась.
Но внутри что-то болезненно сжалось.
Он подошёл. Молча.
Как будто всё уже было решено.
Взял мою руку.
И поцеловал её.
Медленно. Неформально.
Не как родственник.
Не как знакомый.
Даже не как поклонник.
А как мужчина, который не просит разрешения.
Он склонился низко. Ниже, чем позволительно.
Его губы коснулись не только пальцев, но и тонкой кожи чуть ниже костяшек.
Это было не касание. Это было утверждение.
Я смотрела на него.
Без улыбки.
Но и не отводя взгляда.
Между нами — искра.
Острая. Жгучая.
На одно сердцебиение — слишком длинная.
На одно дыхание — слишком близкая.
— Синьора, — сказал он, с той самой полуулыбкой, от которой не защищает ни имя, ни статус. — Сегодня вы затмите весь юг Италии.
Голос у него был низкий, слегка хрипловатый. С примесью иронии.
Он не флиртовал. Он провоцировал.
Я ничего не ответила.
Лишь чуть склонила голову.
Улыбнулась — глазами.
Тем взглядом, которым улыбаются те, кто не позволяет прочитать себя до конца.
Он отпустил мою руку.
Медленно. Словно не хотел.
И пошёл дальше.
К остальным.
К Луке. К Римо. К столу.
Будто ничего не произошло.
А рядом со мной — Доменико.
Он не посмотрел на меня.
Он не сказал ни слова.
Он просто поднял бокал и сделал глоток.
Долгий.
Словно ему нужно было не пригубить вино, а проглотить собственное раздражение.
И в этот момент я поняла — всё только начинается.
Маттео сел напротив.
Уверенно, небрежно, с тем типом уравновешенности, который нельзя разыграть — он либо в тебе есть, либо нет. Он перебросился парой слов с Лукой, тихо, вполголоса, будто на языке, понятном только им двоим. Лука кивнул, едва заметно, и что-то ответил, глядя в бокал. И всё. Больше — ни одного лишнего взгляда, ни жеста, ни улыбки. Словно ни меня, ни Доменико за столом и вовсе не существовало. Словно этот ужин — очередной рабочий вечер, один из многих.
Но я знала — теперь всё будет иначе.
Теперь каждое слово за этим столом будет звучать по-другому. Каждый взгляд — иметь второй смысл. Вино на губах станет горче, хлеб — суше, воздух — плотнее. Потому что он здесь. Потому что с ним приходит не просто человек — с ним приходит вызов. Движение. Неизбежность перемен.
И я знала — этот вечер только начинается.
⸻
Мы сидели за длинным столом, под хрустальными люстрами, чьё мягкое сияние касалось стекла, серебра, тканей, создавая иллюзию уюта. Иллюзию, в которую уже никто по-настоящему не верил.
Вокруг — привычные лица: Саверио, Марко, Римо — с его спокойной, но настороженной сосредоточенностью, Кьяра — рядом с Лукой, грациозная, немногословная, будто специально растворённая в пространстве. Все они — часть этой машины, часть фамильного механизма, в котором ужин был не застольем, а ритуалом. Театром, где роль имеет вес, а каждое слово может стать сигналом.
А напротив — он.
Маттео Витиелло.
Сидел легко, немного откинувшись на спинку стула. Его ладонь покоилась на столе, пальцы играли с краем бокала, но не в нервозности — в терпеливом контроле. Он не суетился. Не стремился занять внимание. Но именно этим — и привлекал.
Периодически он переводил взгляд на Римо, бросал реплики, вставлял комментарии, словно от скуки. Его голос был низкий, ленивый, с хрипотцой, как будто каждый слог проходил сквозь фильтр утомлённого равнодушия. Но я видела — он наблюдал. За каждым. Особенно — за мной.
И это не был флирт. Это было... испытание.
Как будто он смотрел не на женщину — а на фигуру на шахматной доске, которую выбрал для первого хода.
Я чувствовала, как рядом напрягся Доменико.
Он по-прежнему молчал, но в этой тишине было больше слов, чем в любом разговоре. Его поза чуть изменилась — плечи стали строже, бедро напряглось, а его ладонь на ножке бокала сжималась всё сильнее. Я даже слышала, как хрустнуло стекло — не треснуло, но издало этот тонкий тревожный звук, как будто предупреждало.
Я знала, что он чувствует.
Молчаливое "эта женщина — моя", которое он не скажет вслух. Потому что не позволит себе унизиться. Потому что слишком горд. Но он скажет это телом, тишиной, тем, как перестаёт дышать, когда Маттео снова переводит на меня взгляд.
Я не отводила глаз.
Сидела спокойно. Делала вид, что слушаю Саверио, который рассказывал какую-то историю о поставках. Смеялась, когда положено. Наклонялась к бокалу, будто сосредоточена на вине. Но я чувствовала — каждую секунду — их обоих.
Доменико — как огонь под кожей. Острый, обжигающий, едва сдерживаемый.
Маттео — как лёд. Медленный, ползущий, завораживающий. В нём не было ярости. Но было — намерение.
Разговоры текли вокруг нас — про бизнес, про цифры, про склады, людей, налоги, контракты. Мужчины обсуждали планы. Женщины говорили о вечеринках, о детях, о платьях и предстоящем августе. Всё — по ритуалу. Всё — правильно. Но я чувствовала, как под этим ложным покоем зреет другое. Как каждый из нас ждёт, кто скажет что-то первым.
И тогда я вновь поймала взгляд Маттео.
Он смотрел прямо. Не прячась. Не торопясь.
Как будто у него было всё время мира — и вся власть.
Как будто он знал: в этой игре он только сделал первый шаг.
А следующий — за мной.
И я поняла: вечер действительно только начинается.
И его ход — был не последним.
В тот момент, когда ужин уже начал впадать в ритм монотонных разговоров, Лука повернул голову в мою сторону. Его голос прозвучал спокойно, почти мягко, но за этой мягкостью чувствовалось нечто большее — возможно, забота. А может быть, просто дипломатия.
— Аурелия, — произнёс он, медленно, выделяя имя, — как ты справляешься после всех перенесённых изменений? Это ведь было нелегко... даже со стороны это видно.
Я чуть наклонила голову, давая себе время — не потому что не знала, что сказать, а потому что подбирала не слова, а способ — как сказать. Как оголить правду, но не выдать себя. Как быть искренней, но не слишком уязвимой.
— Перемены, — сказала я наконец, глядя в глубину бокала, — это как тренировка. Иногда болезненная. Иногда разбивающая до кости. Но всё же — полезная. Если выживаешь, конечно.
И в этот момент я почувствовала его взгляд. Не просто взгляд — как прикосновение. Как тихий толчок под рёбра.
Маттео.
Он смотрел прямо. Его голос, когда он заговорил, был низким, ровным, почти не выделялся среди окружающего говора — но для меня он прозвучал, как отдельная мелодия в шуме оркестра.
— Аурелия, — сказал он с лёгким акцентом и непрошеной теплотой в тоне, — ты всё прошла. И осталась собой. Даже больше — стала сильнее. Я это вижу.
Не флирт. Не лесть. Просто факт. Но высказанный им — он прозвучал иначе. Как признание. Как вызов. Как будто он видел во мне что-то, чего не видел никто. Или не хотел замечать.
Что-то внутри меня вздрогнуло. Искра — не романтическая, не наивная, а горячая, устойчивая. Словно сердце вспомнило, что у него есть сила. И не нужно разрешения, чтобы жить.
Я взглянула на него, спокойно:
— Благодарю, — сказала я, чуть улыбнувшись. — Только не стоит идеализировать то, что не даётся просто. Особенно, когда всю жизнь смотришь на маски.
Он чуть наклонился вперёд, улавливая наклон моего взгляда, как будто мы вели разговор в другом измерении — вне общего зала, вне времени. Его улыбка была почти незаметна, но в ней — что-то острое, распознающее.
— Маски — это удобный щит, — сказал он. — Но истинной силы стоят разоблачения.
— В этом я с тобой согласна, — произнесла я тихо. — Правда требует смелости. Но иногда... и тишины.
И между нами повисла та самая тишина. Не глухая, не неловкая — а наполненная. Почти интимная.
Раздался едва слышный плеск вина — слуга доливал бокалы. Кто-то что-то говорил о переговорах с Лос-Анджелесом. Кто-то смеялся. Но между мной и Маттео будто возник тонкий, невидимый мост. Связь. Не флирт — глубже. Уважение. Признание. Зеркальное отражение одиночества.
И тогда — словно почувствовав это — Доменико наклонился ближе. Его рука, будто невзначай, легла на мою, но с той силой, которая больше напоминала якорь.
— Он всегда смотрел на тебя дольше, чем позволено гостю, — прошептал он, тихо, ровно, почти незаметно.
Я не повернулась к нему. Но почувствовала, как в спину вонзился холод. Не от страха. От ясности. От того, что всё стало на свои места.
Маттео убрал взгляд и, улыбнувшись всем, произнёс:
— Я рад быть здесь. С вами. Уважение — это слово, которое стоит не меньше любых союзов.
Он говорил всем, но слышала — я. И знала: сказано было для меня.
⸻
После его слов атмосфера за столом чуть сдвинулась. Почти незаметно. Как будто комната выдохнула — но теперь уже в другом ритме. Свет люстр казался чуть теплее, голоса — чуть резче, смех — натянутей. Всё стало... живым, но с оттенком тревоги.
А во мне тем временем — загоралась искра. Не опасная. Не страстная. Но слишком сильная, чтобы её игнорировать.
⸻
Разговор медленно перешёл в обсуждение дел. Мафия. Бизнес. Семьи. Контракты. Кто-то упомянул Вегас. Кто-то — о старых связях, влиянии, о переходе власти.
И вдруг Лука снова обратился ко мне:
— Вернёмся к тебе, Аурелия. Ты думаешь, старые связи с Лас-Вегасом способны укрепить нынешние позиции?
Я чуть подняла бровь. Вопрос, казалось бы, стратегический. Но я чувствовала — он испытывает. Хочет понять, где я теперь: в структуре или вне её. В игре — или в зрителях.
Я не колебалась:
— Важно не только, на ком держится власть, но и на чём она основана. Связи — это инструмент. Но доверие... доверие — это валюта. И оно хрупкое. Старое не заменит искренности. Не сейчас.
Маттео тихо кивнул.
— Согласен, — сказал он, спокойно. — Искренность важнее любых связей.
И снова — это тепло. Внутри. Не от вина. А от того, что кто-то услышал. Понял. Не облик — суть. И ответил честно.
Доменико коснулся моей руки. Его прикосновение было уже мягче. Но в нём — упрямая потребность сохранить. Удержать.
— Я рад, что ты сказала это, — тихо произнёс он.
Я лишь кивнула, позволяя себе быть рядом. С ним. Здесь. Сейчас.
Но уже зная: прежнего больше не будет.
⸻
Когда ужин подошёл к концу, и гости переместились в гостиную, тёплый свет торшеров мягко заполнил комнату. Кто-то смеялся, кто-то ушёл на балкон покурить. Кто-то рассказывал анекдот. Всё — как всегда. Всё — по сценарию.
Но внутри меня уже бурлило. И не только от чувств. От предчувствия.
Маттео встал. И, проходя мимо, снова посмотрел на меня.
— Спасибо за приятный вечер, синьора, — сказал он. Его голос был на полтона ниже, чем раньше. Его пальцы снова коснулись моих. И я снова почувствовала, как тонкая нить натянулась — между ним и мной.
Он ушёл в другую комнату.
⸻
Мы с Доменико вышли почти одновременно с другими. Он не держал меня за руку. Шёл рядом, но... отстранённо. Его шаги — быстрые. Жесткие. Словно он сдерживал лавину внутри. Я молчала. До машины.
Но стоило мне сесть, захлопнулась дверь, завёлся мотор — и всё началось.
— Он целовал тебе руку, — его голос был сдавленным, будто он прожёвывал гвозди.
— И?
— И ты позволила. Слишком охотно.
Я повернула голову, удивлённо, но спокойно:
— Это был жест вежливости, Доменико. Он поздоровался со всеми. И со мной — как подобает.
Он резко повернулся ко мне, на его лице — раздражение, нет, уже гнев:
— Он смотрел на тебя так, будто давно знает, что ты вкусная. И ты это позволяла. Наслаждалась этим.
— Прекрати, — тихо сказала я, — сейчас же.
— Я не слепой, Аурелия! Я видел, как ты на него смотрела. Улыбалась. Слушала. Твои глаза... — он сжал руль, будто хотел сломать кожу, металл и себя — всё разом. — Ты не смотришь так на меня уже давно.
Я чуть наклонилась вперёд, голос мой был всё ещё тихим, но слова — острые:
— А как, по-твоему, на тебя можно смотреть, когда ты с каждым днём всё дальше? Когда я просыпаюсь рядом с тобой, но чувствую, будто лежу одна?
Он хрипло рассмеялся — один короткий смешок, больше похожий на стон:
— Так значит, ты решила искать тепло в чужом взгляде? В Маттео? В том, кого даже Римо держит на расстоянии?
Я отвернулась к окну, видя в отражении своё лицо. Слишком усталое, слишком знакомое. Голос мой был уже холодным:
— Я не ищу тепло. Я просто хочу, чтобы хоть кто-то заметил, что я живая.
Тишина. Несколько секунд. Только звук шин по асфальту.
— Ты — моя жена, — тихо, но угрожающе произнёс он. — Не забывай об этом.
Я повернулась к нему — резко, внезапно. Он не ожидал.
— А ты не забывай, что это не значит — владеть.
Он ударил ладонью по рулю, машина чуть качнулась.
— Маттео тебе не нужен, — сквозь зубы, как приговор. — Он чужой. Опасный. Не из нашего круга.
— А кто из нас вообще в круге, Доменико? — я усмехнулась с горечью. — Ты? Я? Или ты просто привык, что я у тебя — по умолчанию? Удобная. Молчаливая. Красивая, когда надо. Тихая, когда просишь.
Он резко затормозил на светофоре. Машина рывком встала. Мы оба замерли.
— Ты не понимаешь, что с ним опасно играть, — тихо сказал он. — Он не просто гость. Он игрок.
— А может, я тоже? — я взглянула на него. — Может, я тоже устала быть фигурой на твоей доске?
Светофор сменился. Машина поехала дальше. Он не ответил. Но пальцы его сжимали руль так, будто это был его единственный способ не сорваться.
А я отвернулась к окну. И впервые за долгое время позволила себе улыбнуться — горько, но искренне. Потому что всё, что он сказал... значило только одно.
Он ревнует.
А значит — ещё не отпустил.
.....
Жду ещё комментарий и лайков!!