I
Я всегда верила — или, скорее, внушала себе — что у нас никогда не было настоящего выбора. Ни у меня, ни у Римо, ни у Нино. Мы все, каждый по-своему, оказались втянутыми в эту жизнь без возможности свернуть с проложенного пути. А у Савио с Адамо и вовсе не было даже шанса — они появились на свет прямо посреди ада, где воздух пах гарью, а детство было раздавлено грохотом чужих решений. Их первые шаги были сделаны среди дыма и обломков, и никто не протянул им руку, чтобы вывести в более светлое место.
Мы просто продолжали двигаться вперёд. Потому что всё, что оставалось позади, было слишком разрушено, слишком мрачно или слишком болезненно, чтобы оглядываться назад. Назад — там, где пустота, где ошибки, где раны, которые не заживают. Назад — туда, где, возможно, когда-то был шанс, но он давно сгорел вместе с домами, с доверием, с мечтами.
Путь вперёд казался единственным вариантом. Не потому что он был правильным, не потому что мы знали, куда идём. А потому что другого пути просто не существовало.
Сейчас мне двадцать пять. Я замужем.
Иногда я произношу это вслух — медленно, отчётливо, как будто чужими губами. Словно пытаюсь нащупать в этих словах опору, вес, убедить саму себя, что всё происходящее — не сон, не чья-то выдумка, не моя фантазия, рожденная в бессонные ночи, когда разум дрейфует между прошлым и тем, что мы называем настоящим.
Что это не просто красивая обёртка вокруг слишком сложной жизни.
Римо — Капо Каморры.
Вот уже два года как.
Он не рвался к этой власти, не стремился быть тем, кто решает, кто живёт, а кто исчезает навсегда. Он просто встал там, где рухнуло всё. Где стены были разворочены, а воздух пропитан гарью, страхом и кровью. Он стал тем, кто не мог отступить.
Наш отец шёл к вершине десятилетиями — строил империю руками, зубами, через кровь и молчаливые жертвы. Он поднимал её кирпич за кирпичом, годами. Римо же понадобилось всего два года, чтобы поднять её из праха. Возродить. Вынуть сердце из мрака и заставить снова биться.
И всё же...
Иногда мне кажется — нет, я чувствую — что он погиб тогда же, когда погиб наш отец. Что не только тело отца было сожжено той ночью, но и Римо — прежний Римо — тоже исчез в пламени.
Будто вместе с последним выстрелом что-то внутри него оборвалось, обуглилось, сгорело дотла.
И на его месте осталась лишь оболочка. Лёд, завернутый в дорогой итальянский костюм, с безукоризненно сидящими лацканами, с часами, стоящими как полмашины. Оболочка, где внутри не пульсирует кровь — только пепел. Холодный, безжизненный, тихий.
Он не улыбается больше без причины.
Он не смеётся.
Он не задаёт лишних вопросов и не позволяет себе роскошь слов.
В нём больше нет случайностей, нет срывов, нет мягкости. Он стал человеком без времени — вечным, как мрамор, и таким же холодным. Иногда мне кажется, что он больше не человек вовсе. Что-то другое. Может быть, больше, чем человек. Может быть, меньше. Я не знаю.
Я знаю только одно: Римо больше не тот, кем он был.
И может быть, теперь — это и есть его настоящая суть. Суть того, кем нужно стать, чтобы выжить в этом мире, где любовь — это слабость, а память — это яд.
А я...
Я вышла замуж.
Не за святого — святые не выживают в нашем мире.
Не за мечтателя с глазами в небеса и цветами в руках. Не за того, кто шепчет любовные признания в темноте и носит рубашки с запахом моря.
Я вышла замуж за мужчину, в чьих пальцах крепче сжимается пистолет, чем рука. За того, кто умеет молчать — так, что в этом молчании звучит больше, чем в любом крике. За человека, чья тишина давит на грудь сильнее любой угрозы.
Я вышла замуж за человека, имя которого произносят с уважением в Неаполе, с опаской — в Милане, а с почти суеверным страхом — в Лас-Вегасе.
Он — не выстрел, он — тень до него. Он — не ярость, он — расчёт. Один из тех, кого раньше презрительно называли "псы Каморры", пока псы не перестали лаять... и не начали рвать. Молча. Метко. Без следов.
Я не люблю его.
В той любви, которую мы привыкли видеть в кино — нет, не люблю.
Но я уважаю его.
А в нашем мире уважение — крепче страсти, важнее прикосновений.
Любовь может сделать тебя уязвимой.
Уважение — никогда.
А значит, быть с тем, кого ты уважаешь, — это, возможно, самая надёжная форма близости, какую мы вообще можем себе позволить.
Его зовут Доменико Бруно.
Ему тридцать пять. Он старше меня на десять лет, и, кажется, на целую эпоху.
У него широкие, крепкие плечи, тёмные, бездонные глаза и руки — с мозолями, со шрамами, с историей, о которой он никогда не говорит. Он не обещает ни вечности, ни рассветов. Он не шепчет "люблю" под утро. Он просто смотрит прямо в глаза и говорит:
— Ты под моей защитой.
И в нашем мире это значит больше, чем тысяча признаний.
Мы поженились год назад.
Это была не свадьба мечты. Это было соглашение, обет, договор, щит.
Я помню, как Римо смотрел на меня в тот день. Не как брат, не как защитник. Как палач, который сам отвёл свою кровь к алтарю. Он не проронил ни слова, пока всё не закончилось. А потом тихо сказал:
— Ты не обязана.
Но я уже знала — я обязана. Мы все были.
Я вышла за него ради фамилии. Ради веса этой фамилии. Ради стабильности, которую она давала. Ради Римо, ради нас, ради мёртвых, чьи имена мы больше не произносим вслух. Ради семьи, которая выжила — и за это должна платить.
И я платила.
Каждой ночью, каждым взглядом. Плела паутину из самообладания, из гордости, из чёткого понимания: это не сказка, это сделка. И я выбрала её сама.
Я помню день своей свадьбы до мельчайших деталей.
Помню, как дрожала ткань фаты от лёгкого ветра. Как туго затягивало корсет. Как билось сердце — глухо, упрямо, будто хотело вырваться наружу.
Я была в белом. Не потому что была невинна — я давно утратила ту наивную чистоту, которую это платье должно символизировать. Я надела белое потому, что в нашей семье нет другой формы траура. У нас не носят чёрное, когда теряют себя. У нас надевают белое, когда хоронят свободу.
Доменико стоял рядом. Прямой, молчаливый, как камень, на котором выбивают имена погибших. Ни жеста, ни дрожи в голосе — лишь сдержанная сила и взгляд, острый, как лезвие. Он не улыбался. Он никогда не улыбается без причины.
Мать Доменико стояла в стороне, словно гостья на чужом празднике. Лицо её было сухим, напряжённым.
Сестра Доменико плакала — тихо, искренне, будто понимала, какой вес лег на мои плечи. Может, в ней ещё осталось что-то человеческое.
Римо курил у входа, как будто хотел остаться как можно дальше от алтаря. Он ненавидит свадьбы. Особенно такие. В его глазах не было ничего — ни одобрения, ни сожаления, только привычная сталь.
Адамо стоял чуть в стороне. Мой мальчик. Слёзы блестели на его ресницах, но он сдерживался, как взрослый. Я видела, как он смотрел на меня, не понимая до конца, почему я должна уйти. Оставить его. Оторвать от себя. Он думал, что мы — навсегда вместе. А я думала, что смогу защитить его, если приму этот путь.
И вот я — стала женой.
Я, которая всегда была только своей. Я, которая не верила в принадлежность, в подчинение, в роли. Я, которая росла с кровью Фальконе в венах и с железом в позвоночнике. Я никогда не думала, что стану чьей-то. Но теперь я — часть. Часть структуры, системы, фамилии, которую несут, как оружие. Не просто женщина. Фигура на доске. Крепость, за которую идёт игра.
Сестра Капо.
Жена убийцы.
Фальконе по крови.
Бруно по документам.
И, возможно, где-то внутри — я всё ещё та, что была раньше.
Но сегодня — я это всё сразу.
И я научусь носить это на себе, как броню.
Иногда, когда ночь медленно опускается на город и покрывает улицы, дома и сердца густой пеленой тишины, я лежу рядом с Доменико. Его тело неподвижно, словно каменная статуя, вытесанная из мрамора без единого признака дыхания или тепла. Между нами — зияющая пропасть молчания, наполненная невысказанными словами, страхами и желаниями, которые мы так и не решились озвучить. Эта пустота кажется тяжёлой, словно её вес может сломать хрупкие границы нашей связи.
Я ловлю себя на мысли, сколько ещё мы сможем прожить вот так: без ласки, без прикосновений, которые согревают душу и лечат раны, без слов, которые лечат и связывают. Только с этим тяжёлым, холодным уважением, словно тонкий слой льда, который покрывает всё между нами, не позволяя проникнуть ни теплу, ни слабости. Тишина, которая давит на грудь, сжимая сердце в тисках, будто груз в сотни килограмм.
Иногда, просыпаясь посреди ночи в полной темноте, я забываю, как звучит мой собственный смех — этот звук, который когда-то наполнял меня жизнью и светом. Забыла, когда в последний раз позволяла себе улыбаться по-настоящему, без масок и защитных оболочек, без боли, которую приходится прятать за холодной улыбкой или равнодушным взглядом. Похоже, я уже привыкла растворяться в серости повседневности, в бесцветности дней и бессмысленности мелочей, словно моё "я" исчезло, растворившись в тени этого дома, в стенах этого брака, в цепях этой жизни, которую я выбрала — или которая выбрала меня.
Но стоит мне всего лишь взглянуть на Римо — моего брата, мою кровную связь, моего мальчика с глазами, в которых хранятся все мечты и надежды, когда-то обещанные нам миром — и всё становится ясным. Его лицо — это напоминание о том, ради чего я продолжаю бороться, ради чего не могу сдаться, даже когда сила покидает меня. Он — мой король из пепла, воскресший из руин и огня, символ того, что даже после самой страшной бури можно встать и идти дальше.
И если ради него мне придется стать женой камня — холодной, непроницаемой, неотзывчивой, лишённой чувств, тех самых, которые заставляют дрожать сердце и опускать щиты —
что ж,
я научусь не чувствовать.
Я научусь скрывать своё сердце под толстым слоем льда, чтобы ни одна рана, ни одна слабость не прорвались наружу, чтобы не было ни единой трещины, через которую могла бы пролиться боль.
Потому что в этом аду, в мире, где каждый день — как бой, где уязвимость равна смерти, выживает лишь тот, кто умеет быть бессердечным.
И я готова стать такой.
Готова забыть, что значит любить, чтобы сохранить тех, кого люблю.
______________________________________
Он вошёл в меня молча — словно сквозь сон, будто время замедлилось, растянулось и весь мир вокруг погрузился в мягкую, почти призрачную полутень предрассветного утра. За окном ещё не наступил настоящий рассвет: едва уловимая дымка серого тумана медленно опускалась на землю, словно лёгкое покрывало, смягчая и скрывая острые контуры реальности. Воздух был наполнен смесью сырой пыли и тонким ароматом ещё не сваренного кофе — этот запах обещал новый день, хотя город, казалось, ещё дремал, погружённый в собственный, неспешный ритм.
Я лежала на боку, согнув колени, обвившись тёплым, мягким одеялом — этот уютный кокон казался единственным местом, где можно было спрятаться от шумного мира и его неумолимых требований. В этот безмолвный миг я почувствовала, как он медленно, почти осторожно, скользнул ближе, наклонился, и его губы коснулись моей шеи — лёгкий, едва ощутимый поцелуй, в котором смешивались непрошеная страсть и глубокая уверенность.
Это было медленно, без слов и без просьб — так делает мужчина, который знает: у него есть право, и он не нуждается в разрешении. Его уверенность ощущалась словно невидимая сила, словно невидимая нить, связывающая нас двоих и наполняющая пространство между нами особым напряжением.
Я не сопротивлялась. Не потому что была обязана — просто потому что это было приятно, и я позволяла себе это чувство, доверяясь инстинктам и ощущениям. Он знал, как держать меня — когда быть нежным, а когда непреклонным. Его ладони плавно скользнули по моим бёдрам, ласково поглаживая, затем провели по животу, будто запоминая каждый изгиб, каждую трещинку моей кожи. Его пальцы прикоснулись к внутренней стороне колена — тому месту, где я всегда замирала от волнения и тайного страха, месту, которое он знал лучше всех.
Его пальцы были теплыми, настойчивыми, но при этом нежными — словно пытались рассказать без слов всё то, что не поддаётся описанию. Я чуть выдохнула, разворачиваясь к нему навстречу, и наши взгляды встретились — в его глазах была глубокая сосредоточенность, словно он искал нечто большее, чем просто утреннюю близость, нечто, что связывало нас глубже слов.
Он оказался надо мной — горячий, тяжёлый, настоящий. Его движения были ритмичны и упрямы, как будто он доказывал что-то — либо мне, либо самому себе. Его влажное дыхание касалось моих волос, а рука, скользнувшая под моей спиной, крепко удерживала меня. Пальцы сжимали запястье с такой силой, что я чувствовала каждое его движение, каждое усилие, каждое желание.
В этом моменте, в этом ритме, в этом молчании заключалась вся правда нашей связи — без слов, без громких признаний и обещаний, но с бесконечной глубиной эмоций, которую можно было прочесть только в его прикосновениях и взглядах.
Это было больше, чем просто близость. Это было как безмолвное признание — тонкий язык тел, которые знают друг друга без единого слова.
Он хотел ребёнка.
Я знала это, хотя он никогда не произносил эти слова вслух. Его желания были спрятаны между строк, в каждом его движении, в каждом взгляде, что задерживался на мне чуть дольше, чем следовало бы. В тишине наших ночей, когда слова казались лишними, его тело говорило громче всяких признаний.
Он задерживался в объятиях дольше, чем это было нужно — словно пытаясь удержать миг, который мог бы стать чем-то большим, чем просто утренней близостью. Его руки мягко касались моего живота, и в этих прикосновениях таилась просьба — тонкая, едва уловимая, но такая настоящая. Он целовал меня там, где ещё не было жизни, но могло бы быть будущее, он смотрел в мои глаза после — долго и пристально, словно пытаясь прочесть ответы, спрятанные в моей душе.
Но я...
Я не хотела этого.
Не сейчас. Не от него. Возможно, никогда.
В глубине своего сердца я понимала, что это решение — не просто отказ. Это защитная стена, которую я воздвигла вокруг себя, вокруг нашей жизни, вокруг тех осколков, что уже были разбиты и ещё не зажили. Я боялась — не столько боли и ответственности, сколько того, как эта новая жизнь изменит всё. Как она разрушит ту хрупкую тишину между нами, этот лёд, под которым мы оба прячемся.
Я боялась потерять себя в этом — в ребёнке, в роли матери, в тех ожиданиях, которые придут вместе с новой жизнью. Боялась, что этот ребёнок станет ещё одним поводом для разочарований, для сожалений, для битвы за то, что уже никогда не вернуть.
И, может, это была эгоистичная правда — но я не могла сделать шаг вперёд, пока не была готова. Пока не была уверена, что смогу отдать больше, чем заберу.
Он хотел ребёнка.
А я — ещё не была готова подарить ему будущее.
И поэтому, когда он, всё ещё тяжело дыша, словно выжатый до последней капли, медленно скатился на бок и прикрыл глаза, я тихо, почти незаметно встала с кровати. Без резких движений, без единого лишнего звука — я стала тенью, которая боится потревожить даже самый хрупкий покой. Я знала, что он ещё заснёт на десять, а то и пятнадцать минут — он всегда так делал после, когда тело наконец отпускало напряжение, а разум погружался в объятия сна.
Мой взгляд ненадолго задержался на нём — на том мужчине, что лежал рядом, на этом холодном и одновременно живом существе, которое было частью моей жизни и одновременно чужим. Его широкие плечи медленно поднимались и опускались в ровном, почти гипнотическом ритме, который казался мне одновременно далеким и удивительно родным. Его лицо было расслабленным, без привычного напряжения и грима, который он носил днём. Лёгкая щетина придавала ему суровость, делая образ ещё более мужественным и неоднозначным. Тёмные, слегка растрёпанные волосы ложились на лоб и виски — он не уделял им внимания по утрам, и именно эта непринужденность делала его ближе, чем любое слово.
Я смотрела на его профиль — чёткий, выточенный, словно высеченный из камня: высокий лоб, чуть острый нос, губы, которые редко улыбались, но всегда говорили правду, пусть и без слов. В этот момент он казался одновременно сильным и уязвимым — без броней и масок, без тех масок, что он носил перед миром и передо мной. Он просто был — настоящий и беззащитный в своем снах.
Я чувствовала, как внутри меня разгорается странный коктейль из нежности и отчуждения, любви и тревоги, желания и страха. Он был и моим домом, и моей тюрьмой одновременно — человеком, который хотел от меня слишком много, а я не могла дать ему того, чего он жаждал. Порой мне казалось, что мы существуем в параллельных мирах, соединённых лишь этими ночами и молчаливыми касаниями.
Не сводя с него глаз, я осторожно встала и, словно призрак, вышла из комнаты, тихо направившись на кухню. Там, в полумраке, под тусклым светом лампы, я открыла верхний ящик, аккуратно отодвинула тяжёлую упаковку с чаем и взяла маленькую серебристую баночку. Внутри лежали таблетки — маленькие, круглые, холодные, тихие убийцы надежд и иллюзий. Те самые, что он никогда не должен был увидеть, о которых вслух не говорили, но которые висели над нами, словно невидимый приговор.
Я проглотила одну, ощущая горький привкус, будто сама жизнь стала горькой и несладкой. Запила водой из-под крана — холодной, резкой, словно отблеск моей решимости и страха. Затем подошла к зеркалу, и взгляд мой встретился с отражением. Я увидела себя — женщину, усталую, но сильную; женщину, которая ещё пытается удержать контроль, хотя внутри всё пылает бурей.
— Пока нет, малыш, — тихо прошептала я себе. Не ему. Себе. Себе, которая когда-то верила, что семья — это не просто план, не расписание и не холодный расчёт продолжения крови.
Семья — это было тепло. Это был дом, объятия, смех и доверие.
Но сейчас... сейчас это казалось слишком далеко. Как мираж, растворяющийся в дымке утреннего тумана, словно ответ, который ещё не готов дать мой страх и моя боль.
И я знала — сегодня не время.
Сегодня — я выбираю себя.
⸻
Он уехал в 8:30.
Как всегда — точно, спокойно, уверенно.
Поцеловал меня в висок, нежно, почти рассеянно, как будто между делом, но с той своей тяжёлой, молчаливой привязанностью, которую он никогда не умел выражать словами.
Улыбнулся уголками губ, тепло, почти искренне, и сказал, не отводя взгляда:
— Сегодня будь дома.
Я кивнула.
Как всегда.
Тихо, послушно. Как умеют кивать те, кто давно научился прятать свои желания поглубже — туда, где никто не увидит.
Но уже через пятнадцать минут я сидела в машине.
Машина была новой — подарок от Римо на мой последний день рождения.
Чёрная, с мягкой обивкой, гладким кожаным рулём, который приятно ложился в ладони. Салон пах табаком, терпким, обволакивающим, будто папой, будто детством, будто ночью, когда весь мир сжимается до глухого сердца улицы. Я никогда не просила эту машину — он просто подарил её. Без объяснений. Без слов. Просто оставил ключи на мраморной стойке у входа и ушёл.
Это был его способ любить. Или извиняться. Или контролировать.
Я до сих пор не разобралась.
Я включила радио, в динамиках заиграла какая-то старая итальянская песня, знакомая до боли. Откинула волосы со лба, глубоко вдохнула — и поехала.
Я ехала туда, где можно было дышать.
Где не нужно было притворяться.
Где можно было смеяться по-настоящему, не проверяя, не уместно ли, не слишком ли громко, не слишком ли живо.
Туда, где до сих пор пахнет мармеладом, пролитым апельсиновым соком, полуденным солнцем и грязными носками, забытыми под диваном.
Туда, где стены всё ещё помнили мой голос — не холодный, не ровный, не взрослый. А настоящий. Живой.
Где никто не называл меня "сеньора", "жена", "сестра Капо".
Где меня звали просто: Аури.
Я ехала к ним.
К своим мальчикам.
К Савио — вспыльчивому, раненому, настоящему.
К Адамо — тихому, глубинному, самому доброму из всех нас.
Я ехала домой — в единственное место, где моё сердце не стучало в клетке.
Где я могла быть не женой убийцы. Не частью фамилии. Не пазлом в чужой стратегии.
Я ехала туда, где меня ждали.
Не потому что должны. А потому что любят.
Когда я подъехала к особняку, передо мной предстал особняк моих братьев.
Особняк возвышается на просторном участке земли, окружённый высоким кованым забором с автоматическими воротами, украшенными витиеватыми узорами. Уже с дороги видна внушительная архитектура здания — это трёхэтажное строение, сочетающее в себе элементы классики и современности.
Фасад выложен светлым песчаником, а углы и оконные рамы выделены темно-серым камнем. Высокие арочные окна, обрамлённые декоративной лепниной, смотрят на сад, отражая в стекле голубое небо и стройные кроны деревьев. Центральная часть здания украшена колоннами, поддерживающими балкон второго этажа с коваными перилами.
Главный вход представляет собой массивную двойную дверь из красного дерева, украшенную резьбой. Над ней — полукруглое окно с витражами. К двери ведёт широкая лестница из белого мрамора, с обеих сторон обрамлённая статуями в античном стиле и цветочными вазами.
Кровля особняка тёмно-грифельная, с несколькими мансардными окнами, башенками и ажурными дымоходами. Вокруг дома — аккуратно подстриженные живые изгороди, ухоженные газоны и мощёные дорожки. Позади особняка виднеется стеклянная пристройка — зимний сад, а вдалеке, в тени деревьев, угадывается форма бассейна и беседки с ротондой.
Слева от главного корпуса расположена крытая автостоянка с колоннами, выдержанная в едином архитектурном стиле, а справа — тенистая аллея, ведущая к фонтану с мраморными ангелами.
Особняк выглядит не просто как дом — он словно хранит в себе целую историю, впечатляя своим величием, безупречным стилем и тонким чувством вкуса владельцев.
Дверь открыл Савио.
Уже высокий, но всё ещё с детскими ушами и взъерошенными волосами.
— Аурииии! — заорал он так, что где-то в глубине дома что-то упало.
И тут же на него сверху прыгнул Адамо — босой, в пижаме, с книжкой в руке и мороженым на щеке.
— Ты опоздала! — обвинительно сказал он.
— На что? — смеюсь.
— На завтрак! Мы уже всё съели. Кроме овсянки. Но её никто не ест. Даже собака.
Я подхватила его на руки, кружанула по комнате, и он захохотал.
Савио прятал в спину пластиковый пистолет, Адамо пытался запустить в меня подушку.
Я чуть не упала от их энергии, их глупостей, их смеха.
— У тебя крошки на кофте, — шепнул Савио, вытирая меня салфеткой.
— Ну так я ваша сестра, а не принцесса, — хмыкнула я.
Мы сели на диван. Они наперебой стали рассказывать, что было в школе.
Как Адаму подрался с кем-то "потому что он сказал, что Савио — ботан", и как Савио выиграл шахматный турнир, а потом уронил кубок в унитаз.
Я смеялась, гладила их по головам.
И думала:
Вот ради этого я глотаю таблетки.
Не потому что боюсь быть матерью.
А потому что... я уже была.
Для них.
И пока этого достаточно.
___________________________
Оставьте пожалуйста отзыв!
Я надеюсь глава не маленькая.
Скоро выйдет новая, также появление Маттео все приближается.