Пролог
...Где бы ни был дом, он начинается с тех, кого ты любишь.
Она родилась летом — в то неаполитанское лето, когда воздух становился почти живым, как густое красное вино: терпкий, горячий, медленно стекающий по коже. В таких днях всё будто бы замирало — даже старинные башенные часы в центре города тикали реже, а женщины на балконах переставали жаловаться на жару, и только веяли своими кружевными платками.
12 июня 1996 года, в доме на холме, с зелёными ставнями, облупленной штукатуркой и мраморной лестницей, пропитанной запахом лимонов и сигарного дыма, на свет появилась девочка с глазами цвета тёмного кофе и душой, в которой, как позже скажут, уже с первых секунд жила буря.
Её появление не стало праздником.
Это был не радостный вздох новорожденной, не объятия, не смех. Это был момент тишины, когда все в доме ждали — и ошиблись. Все ждали сына, и даже стены, казалось, надеялись на наследника. Но родилась дочь. Первая. Не запланированная. Не нужная. Не важная. Не он.
Малышка Фальконе. Первая кровь новой линии.
Бендетто Фальконе, её отец, великий и холодный, не закричал. Он не рассмеялся, не разорвал на себе рубашку, как делали отцы в старых фильмах. Он лишь посмотрел. В его взгляде была пауза — долгая, как замирание сердца перед ударом. А потом он сказал, спокойно, беззвучно, почти равнодушно:
— Сделаем следующего.
Никаких поздравлений. Никаких слёз радости. Только ожидание следующего. Того, кто будет иметь значение.
Но она уже была. Она уже кричала. И этот крик будет звучать всю жизнь — в каждом её поступке, в каждом её решении, в каждом ударе сердца.
Рождённая не ради любви, а назло.
Мать — Нера — в ту секунду смеялась. Смех её был тонким, почти музыкальным. Тогда она ещё не была монстром, ещё не была безумной. Она была капризной богиней в шёлке, женщиной с руками, пахнущими жасмином, и губами, которыми она читала итальянские сонеты под фонарём на террасе.
Она была разной. Невероятной.
В один день она шептала сказки дочери, сидя у кроватки с рассыпавшимися волосами. А в другой — швыряла тарелки в стены, кричала, что в зеркале сидит демон, что его глаза смотрят на неё через отражение. Она могла обнимать и в тот же вечер бить, могла целовать — и тут же исчезнуть на несколько дней, не оставив ни записки, ни следа.
Нера была такова: в ней никогда не было полутонов.
Только всё. Или ничего.
Аурелия росла в хаосе. Но в этом хаосе — цвела.
Она училась выживать не в тишине, а в грохоте — криков, звон бьющейся посуды, грома итальянских ссор, заглушающих даже стук сердца.
Она поняла рано: чтобы тебя услышали, нужно быть громкой. Чтобы тебя не сожрали — нужно смеяться первой. Смеяться — звонко, нагло, так, чтобы обжигало.
Она была дерзкой, шальной, слишком яркой для девочки, которую никто не ждал.
Босиком бегала по мраморным плитам отцовского дома, в платьях, которые с неё спадали, танцуя под музыку, которую слышала только она, — в то время как взрослые за дверью делили жизнь, смерть и кровь.
А потом — стали рождаться братья.
Сначала — Римо.
Светлый. Быстрый. Хитрый. Он смеялся чаще других, и если в доме звучал детский смех — это был Римо. Аурелия обожала, как он строит ей рожицы за ужином, как морщит нос, когда обманывает, и как всегда первый прижимается к ней, если становится страшно.
Затем появился Нино.
Суровый взгляд, тяжёлое молчание, упрямство, будто рождённое не из ребёнка, а из стали.
Потом — Савио.
Маленький, хрупкий, с тонкими пальчиками и вечным жаром. Он часто болел, его дыхание сбивалось от одного сквозняка, а глаза были полны чего-то не по-детски глубокого. Он был её золотым мальчиком, тихим и тёплым.
Только на её груди он мог уснуть. Только рядом с ней его лоб становился прохладным. Она сидела ночами, прижимая его к себе, гладила волосы, и шептала сказки, выдуманные на ходу. Для него она была не просто сестрой.
Она была его миром. Миром без боли. Миром, где никогда не кричат.
А потом — Адамо.
2012 год. Ей — шестнадцать. Ему — первый крик.
Он был маленьким, как капля дождя, с ясными, неестественно осознанными глазами. Он родился в доме, где уже давно не жили ни любовь, ни надежда.
А Нера... Нера к тому времени уже не была женщиной. Она была — тенью. Пустотой, набитой страхом, бредом и злобой.
Она не взяла ребёнка на руки ни разу.
Шептала, что он проклят. Что в нём зло. Что он — чужой. Что он принесёт смерть.
И однажды, в глухой ночи, Аурелия вошла в детскую и увидела, как мать стоит над кроваткой с ножом в руке, глаза пустые, как у мертвеца.
Она вырвала нож и швырнула мать в стену, не думая.
— Не прикасайся к нему. Никогда.
Это был её рубеж. Её бой. Её присяга.
С тех пор Адамо спал только с ней.
Он тянул к ней руки, гладил её щёку, бормотал бессвязные слоги, пока однажды не сказал:
— Мама.
И она не поправила. Потому что он был прав.
Она была ему мамой. И сестрой. И подушкой. И теплом. И той, кто будет рядом всегда.
Она — была ему всем.
Жизнь текла дальше. Но это была уже не жизнь, а ткань из боли и тишины.
Дом Фальконе жил на остатках власти и на грани с безумием.
Каждый вечер был либо пиром, где звучал смех и кости, либо адом, где ломались двери, и кто-то замирал в углу, прикрывая уши ладонями.
И посреди всего этого стояла она —
девочка, которая не должна была быть важной,
и которая стала единственным, что удерживало семью от падения в бездну.
А потом — 2015 год. Ночь, которой лучше бы не было.
Отец мёртв. Кто? Почему?
Пули, визг, свет фар, и... огонь. Настоящий.
Нера сошла с ума окончательно.
Сказала, что "очистит семью от греха". Облила стены бензином, подожгла угол дома, когда дети ещё спали.
Савио был в своей комнате.
Тот самый момент, когда огонь дошёл до его дверей — она выбила её ногой, сорвала с кровати мальчика, прижимая к себе, как грудничка.
Крики.
Пламя.
Запах горящего дерева и детских игрушек.
Римо тащит Нино, она — Савио и Адамо, которые даже не плачут, а только вцепились в неё.
Они бегут. Босые. Шрамами. Сгоревшими детствами.
С тех пор — всё изменилось.
Из богатства — остались только рубашки на спине. Из друзей — только друг друга.
Они жили в бегах. В заброшенных квартирах. В дешёвых мотелях.
Иногда — в машине, втроём на заднем сиденье, с одним пледом и термосом на всех.
Аурелия работала официанткой под чужим именем. Римо воровал еду. Савио боялся спать один. А Адамо тянул к ней руки и говорил:
"Ты не мама, ты — Аурелия. Но ты самая мама."
И это была правда.
Семьи Фальконе больше не существовало.
Была только она — девятнадцатилетняя львица с четырьмя братьями на руках.
И они не умерли, потому что она отказалась позволить им погибнуть.