39. Звенящая тишина
Tom
Тишина была самым ужасным. Она продолжала звенеть в ушах после того, как смолкли крики и грохот. Я вернулся в наш — нет, уже не наш, а мой — пустой дом. Билл пытался говорить, строить теории, сыпать именами и адресами. Но его слова разбивались о пустоту в моей голове. Ту пустоту, что осталась после ее последнего вздоха у меня на губах, после хлопка двери.
Я стоял посреди гостиной и не видел ничего. Ни разбросанной мебели, ни осколков той самой тарелки, что разбилась утром. Я видел только ее. Она улыбалась, уходя. Как ее черные волны скрылись за поворотом. И как я, гребаный идиот, позволил ей уйти.
— Том! — Билл тряс меня за плечо, его лицо было искажено тревогой. — Ты меня слышишь? Отец не стал бы прятать ее в старых портах и складах. Это слишком очевидно. Он знает, что их ты первым делом обыщешь.
— Где еще? — Мой голос прозвучал чужим. Треснутым. — Где, Билл? В пятизвездочном отеле?
— У него есть дома. Те, о которых знают только свои. Которые не числятся ни на кого. Личные.
Личные. Да. У моего отца всегда было странное понятие о личном. Старые особняки, купленные за миллионы долларов у обанкротившихся аристократов. Виллы на озерах, где никто не жил. Он коллекционировал их, как другие коллекционируют марки. Мрачные, пыльные памятники своему тщеславию.
Мы сели в машину. Первый адрес. Особняк в Грюневальде. Заброшенный, с заколоченными окнами. Я выбил дверь плечом, не дожидаясь, пока Билл найдет отмычки. Внутри — запах пыли, смерти и сырости. Я бежал по пустым комнатам, крича ее имя, пока голос не сел. Сбрасывал с мебели белые простыни, ворошил хлам, искал хоть какой-то след, знак, намек. Ничего. Только крысиный помет и собственное эхо, издевательски отвечавшее мне из темноты.
— Его здесь не было лет двадцать. — Устало сказал Билл, освещая фонариком заплесневелые стены. — Смотри, повсюду паутина.
Я не слушал. Вломился в подвал. Темно, сыро, пахнет землей. Как раз то, что мог выбрать отец, чтобы запугать ее. Я метнулся по этой каменной клетке, выкрикивая ее имя до тех пор, пока горло не сжалось и не начало выдавать лишь хриплый шепот. Билл молчал. Его молчание было хуже любых слов. Оно говорило: "Ее здесь нет. Ты зря надеешься. Ты теряешь время".
Второй адрес. Вилла на Ванзее. Дорога казалась вечностью. Каждый красный свет, каждый пешеход — это нож в грудь. Каждая потерянная секунда — пытка. Я давил на газ, не глядя на светофоры, ревя мотором, пытаясь заглушить этот навязчивый голос в голове: "Они уже делают с ней что-то. Прямо сейчас. А ты ездишь по пустым особнякам".
Вилла была заперта. Я выстрелил в замок и вломился внутрь. Здесь пахло дорогим деревом. Я снес двери в спальню, в кабинет, в гардеробную. Искал потайные ходы, люки. Ничего. Только звуки прошлого и пыль.
— Том, остановись... — Билл схватил меня за руку, когда я занес кулак, чтобы разбить огромное зеркало в прихожей. — Ты себя измотаешь. Этим ты ей не поможешь. Дыши.
— Отпусти! — Я выдернул руку. — Она там одна! Она меня ждет! Она верит, что я приду! А я тут... бегаю по этим чертовым музеям!
Я рухнул на пол, уткнувшись лицом в ладони. Внутри все горело. Картины, что рисовало воображение, были невыносимы. Ее испуганное лицо. Ее слезы. Руки, которые трогают ее. Слова отца, которые он говорит ей. Он наверняка сказал ей, что это я во всем виноват. Что из-за меня она здесь.
— Это я, — прошептал в ладони, и голос сломался. — Это я ее отпустил. Это я все испортил. Я должен был быть рядом, а в итоге подвел ее.
Билл молча подошел, сел рядом на корточки.
— Она сильная, Том. Сильнее, чем ты думаешь. Она продержится. А мы найдем ее.
Но его слова тонули в океане моего отчаяния. Я снова видел эти гребаные яблоки на асфальте. Ее разбитые покупки. Ее веру в меня.
Мы объехали еще три места. Каждое — очередной удар в грудь. Пустота. Молчание. Ни намека на то, что здесь недавно кто-то был. Казалось, земля просто поглотила ее. Мой отец был призраком, чьи тюрьмы были невидимы.
Уже ночь. Мы стояли на очередном пустыре, где должен был быть еще один дом. От него остался только фундамент. Я смотрел на звезды, холодные и безразличные, и чувствовал, как последние силы покидают меня. Даже просить помощи у звезд было бесполезно. Никто не поможет. Ярость сменилась леденящей, абсолютной пустотой. Он меня переиграл.
Я опустился на колени на мокрую землю, не в силах больше стоять. Билл что-то говорил в телефон, его голос доносился будто из под воды. Я не слышал. Я слышал только ее смех. Ее шепот перед сном. Ее..
—...старый молочный завод на Фридрихсхайнской набережной. — Вдруг донесся до меня обрывок фразы Билла. — Да, тот самый, что он купил на подставку в девяностых. О нем никто не помнит.
Я поднял голову. Молочный завод. Стокгольмский синдром. Отец всегда любил это ироничное название. Говорил, что это идеальное место, чтобы сломить чью-то волю. Я бы никогда не вспомнил о нем. Это было слишком давно и слишком незначительно.
Но Билл помнил. Его сеть старых связей, его память — это то, что я не учитывал в своем ослеплении яростью.
Я поднялся с земли. Вс усталость,вся апатия мгновенно испарились, сгорели в адреналиновом всплеске. Я подошел к Биллу и выхватил у него телефон.
— Адрес. Точный адрес. Сейчас, — Мои пальцы впились в аппарат.
Билл, не моргнув глазом, кивнул и полез в бардачок за картой. Его пальцы уверенно легли на старый район.
— Вот здесь. Заброшен уже лет десять. Идеальное место. Никто и не сунется.
Я не стал ждать. Я развернулся и побежал к машине. Сердце наконец заколотилось не как у загнанного зверя, а как у хищника, учуявшего кровь.
Они ошиблись. Они оставили след. Самый маленький, самый ничтожный, за который зацепилась память моего близнеца.
И этого было достаточно. Тишина в голове наконец смолкла. Ее место занял низкий, нарастающий гул — гул мотора, гул собственной крови, гул приближающейся расплаты.
Я завел машину. Взгляд в темноте был острым, как клинок.
— Поехали. — Бросил я Биллу, уже выруливая на пустырь.
***
Melissa
Дверь открылась не с привычным уже грубым скрипом, а с почти вежливым щелчком. В проеме стоял не очередной головорез с пустыми глазами. Он был другим. Дорогой, идеально сидящий костюм, ухоженные руки, расчетливая улыбка на слишком гладком лице. Лука Вульф. Тот, кому меня продали.
Он вошел, не спеша, окидывая подвал взглядом аукционера, оценивающего лот. Его взгляд скользнул по сырым стенам, по лужам на полу и наконец остановился на мне. Не как на человеке. Как на вещи.
— Вынести отсюда этот мусор. — бросил он через плечо своим людям, даже не удостоив взглядом охранников Алоиса. — И осветить получше. Нельзя же рассматривать товар в таких условиях.
Его люди быстро установили мощную переносную лампу. Резкий белый свет ударил в глаза, заставив зажмуриться. Я сидела на холодном полу, пытаясь втянуть голову в плечи, стать меньше, незаметней.
Лука Вульф приблизился. Его тень накрыла меня целиком.
— Поднять. — Скомандовал он.
Меня грубо подняли за руки, заставив встать. Ноги, затекшие от холода и неудобной позы, подкосились. Я бы упала, если бы меня не держали.
Вульф медленно, с преувеличенной вальяжностью, обошел меня вокруг, изучая каждую деталь.
— Брюнетка. Хорошо. — Пробормотал он себе под нос. — Харт постарался на славу. Худовата, но это поправимо.
Его пальцы в белых перчатках коснулись моей щеки, там, где еще цвет синяк от пощечины Алоиса. Я дернулась назад, но его захват лишь усилился.
— Тихо, дикарка. — Он усмехнулся. — Я же должен оценить, за что плачу такие деньги.
Его рука скользнула ниже, по моей шее, к ключицам, грубо ощупала плечи, проверяя целостность костей. Я замерла, внутри все сжалось в комок леденящего ужаса и унижения. Я смотрела куда-то в сторону, сквозь него, пытаясь мысленно улететь отсюда, в наш сад, к его розам, к запаху кофе.
— Красивое лицо. Не испорчено. У Каулитца хороший вкус. — Продолжал он свои констатации, будто осматривал лошадь. Его пальцы потянулись к вороту моего худи. — Теперь посмотрим, что под тряпкой...
В этот момент я подняла на него глаза. В них не было страха. Только чистая, бездонная ненависть. Я плюнула. Прямо в его гладко, идеальное лицо.
Время замерло. Охранники застыли. Лука медленно, с театральной плавностью, вытер перчаткой щеку. Его глаза сузились, вся маска любезности исчезла, обнажая животное нутро.
— О, — Он тихо прошипел. — с характером. Мне это нравится. Ломать таких... особое удовольствие.
Он больше не трогал меня. Он отошел на шаг, смотря на меня с новым, хищным интересом.
— Привести в порядок. Помыть. Переодеть. И доставить ко мне. Я закончу осмотр в более... подходящих условиях.
Он развернулся и вышел, не оглядываясь. Его люди последовали за ним. Охранники Алоиса остались. И их взгляды из нейтральных стали злобными. Они получили новый приказ. Не просто охранять. Готовить.
Первый удар кулаком в живот пришел без предупреждения. Воздух с шумом вышел из легких, я сложилась пополам, захлебываясь кашлем. Второй удар — по почкам. Тупой, глубокий, отдающий огненной болью во всем теле.
— Ну что, принцесска, — Прошипел тот самый, со шрамом на брови, приседая передо мной. — Над кем тут решила возвыситься? Над Вульфом?
Меня повалили на пол. Удары посыпались со всех сторон — ногами, руками, чем-то твердым, похожим на дубинку. Я пыталась свернуться калачиком, закрыть голову руками, но они отдирали их, целясь именно в лицо, ребра и живот.
— Скоро твой мальчик приедет! — Орал один из них, всаживая каблук мне в бедро. — Он увидит, во что превратили его прекрасную куклу.
— Предатель клана! — Выкрикнул другой, плюнув. — Из-за таких, как ты, все рушится.
Боль стала абстрактной. Я не кричала. Я стиснула зубы до хруста, глотая кровь и ненависть. Я ловила взгляды, запоминала лица, клялась себе, что не умру от их рук.
Они не просто избивали. Они издевались. Тыкали в меня дубинкой, заставляя вздрагивать. Лизали кровь с моего лица с отвратительным хохотом. Шептали гадости про Тома, про то, что он уже мертв, что он бросил меня, что он сам это и подстроил.
И сквозь эту боль, сквозь унижение, одна мысль билась, как раненная птица: Он приедет. Он увидит это. И он сломается. Они этого и хотели. Они ломали не меня. Они ломали его через меня.
Меня отпустили. Я лежала на холодном бетоне, вся избитая, униженная, истекающая кровью и болью. Дышать было больно. Двигаться — невыносимо.
Но внутри, глубоко-глубоко, под слоями агонии, тлела одна единственная надежда. И месть.
Он приедет. И когда он приедет, этот ад обернется против их самих. Они пожалеют о каждом ударе. О каждом слове.
Я закрыла единственный глаз, который еще мог видеть, и стала ждать. Ждать звука его шагов.
Ждать начала конца.