24. Безмолвное страдание
Tom
Ее губы. Ее руки. Ее тело, извивающееся под моими прикосновениями. Черт возьми, я снова потерял контроль.
Я не в силах перед ней устоять.
Каждый ее стон был и пыткой, и наградой. Каждый раз, когда она шептала мое имя, я чувствовал, как трещит броня, которую я пытаюсь выстраивать.
Я должен был остановиться. Должен был быть сильнее.
Но когда она смотрит на меня этими глазами — полными доверия и желания, — что-то во мне сломалось. И позволило себе взять то, о чем я мечтаю каждый день.
А потом... Потом она сама взяла контроль. И это было одновременно самым восхитительным и самым унизительным моментом в моей жизни.
Она руководила, я подчинялся. И черт, мне это нравилось.
Когда мы наконец выдохлись и рухнули без сил, ее дыхание горячим бархатом касалось моей кожи, я чувствовал себя одновременно опустошенным и завершенным. И тут же возненавидел себя за это. Слабость. Чистая слабость.
Я обещал защищать ее. А вместо этого позволил себе стать тем, кто представляет для нее наибольшую опасность — человеком, который не может контролировать свои желания.
Утром я проснулся первым. Она спала, прижавшись ко мне. Ее рука лежала на моей груди. Нежная. Беззащитная.
Я не заслуживаю этого. Не заслуживаю ее.
Я осторожно высвободился из ее объятий, натянул штаны и вышел на балкон. Холодный утренний воздух обжег легкие.
Она доверяет мне, а я? Только и делаю, что подвожу ее.
Из-за деревьев поднималось солнце. Красивое. Спокойное. Но с моей девочкой не сравнится.
Вернее, я только мечтаю называть ее своей. Балую себя этой фразой максимум в мыслях.
Я сжал перила так, что кости затрещали.
Нет. Никакой больше слабости.
Дверь заскрипела. Я не обернулся, но почувствовал ее приближение.
— Том? — Ее голос был еще хриплым от сна. — Все в порядке?
Я закрыл глаза, чувствуя, как ее руки обвивают меня сзади. Ее тепло проникало в спину, вызывая одновременно желание и стыд.
— Все хорошо. — Я солгал, натягивая улыбку. — Просто наслаждаюсь видом.
Она прижалась щекой к моей спине.
— Вчера было... — она замолчала, и я почувствовал, как учащается ее пульс.
— Было ошибкой. — Я закончил за нее. Мои пальца сжали перила снова. — Я перешел черту.
— Ты правда так думаешь?
Ее глаза были чистыми. Ясными. Без тени сожаления.
И это было хуже всего.
Потому что я знал — чтобы защитить ее, мне придется, рано или поздно, стать тем, кого она возненавидит. Холодным. Жестоким. Неприступным.
Даже если это разобьет мне сердце.
Она смотрела на меня с таким пониманием, что хотелось кричать. Ее глаза говорили: "Я принимаю тебя всего", а моя душа рвалась на части от стыда.
— Мэл... — Я отстранился, разрывая этот контакт, который стал слишком болезненным. — Это не должно было произойти.
Ее рука повисла в воздухе, и я видел, как дрогнули ее пальцы. Боль, мелькнувшая в ее глазах, ударила меня сильнее любого ножа.
— Что? — Ее шепот был едва слышен.
— Я твой защитник. Не... — Я сглотнул, отвернувшись к лесу. — Не любовник. Это неправильно.
Она замерла. Я чувствовал ее взгляд на своей спине, чувствовал, как нарастает ее недоумение.
— Ты... сожалеешь? — голос ее дрогнул.
— Да, — Я солгал, впиваясь в перила так, что металл впивался в ладони. — Это слабость. А слабости убивают.
Она не ушла. Вместо этого ее руки мягко обвили меня сзади, прижимаясь щекой к моему плечу.
— Ты неправ. — ее голос был тихим, но твердым. — Сила - не в том, чтобы быть железным, Том. Сила — в том, чтобы позволить себе чувствовать. И все еще оставаться сильным.
Я попытался отстраниться, но ее пальцы сцепились на моей груди, не отпуская.
— Я не хочу, чтобы ты отдалялся, Том. Не из за этого. — Ее губы коснулись моей спины. — Я хочу того же, чего и ты. Чтобы мы были живыми. Настоящими. Даже если это порой больно.
Я обернулся, глядя в ее глаза — без страха и сомнений. Только с пониманием, которое обжигало сильнее любой ярости.
— Ты не понимаешь... – Начал я, но она прижала палец к моим губам.
— Понимаю. Что ты боишься. Что ты хочешь контролировать все, потому что мир рухнул однажды. — Ее ладони прижались к моей груди, прямо над бешено бьющимся сердцем. — Но ты можешь расслабиться. Хотя бы со мной.
И в этот момент что то во мне сломалось. Не броня — стены, которые, я выстраивал годами. Я опустил голову ей на плечо, позволив себе момент слабости. Всего момент.
Ее пальцы вплелись в мои брейды, мягко массируя.
— Мы можем быть сильными вместе. — прошептала она. — Но для этого ты должен позволить мне быть твоей силой тоже.
И я понял — это не поражение. Это капитуляция перед чем то большим, чем страх.
Чем-то, что определенно стоило риска.
Я не заметил, как мы переместились обратно в спальню. Не помню как оказались на кровати, ее голова на моей груди, а мои пальцы медленно перебирают ее волосы. Занавески были полуоткрыты, и первые лучи солнца золотили ее кожу.
— Я не умею... быть уязвимым. — признался я, и слова эти прозвучали как чужие. Грубо.
— Я научу. — она поднялась на локоть, ее глаза были серьезными. — Это проще, чем боевые приемы. Просто... позволь себе чувствовать.
Ее палец коснулся шрама на моем плече. Старый. От пули.
— Откуда? — она спросила мягко.
— Отец. Мне было шестнадцать. За отказ стрелять в невинного.
Она не отшатнулась. Не пожалела. Просто коснулась губами шрама — легкое, исцеляющее прикосновение.
— А этот? — Ее пальцы скользнули к шраму на ребрах.
— Нож. От какого-то головореза.
Ее губы снова прикоснулись к коже, и я почувствовал, как что-то тает внутри меня. Целый айсберг.
— Ты не твои шрамы, Том. — шепчет она, перебираясь выше, к моим губам. — Ты — личность. Несмотря ни на что.
И когда она поцеловала меня, это был не поцелуй страсти. Это было обещанием. Признанием. Прощением.
Мы лежали так еще час — молча, просто слушая, как наше дыхание синхронизируется. Никаких масок. Никаких стен.
Потом она села, протягивая руку.
— Голоден? Могу попробовать приготовить тосты. Без подгорания.
Я рассмеялся по настоящему.
— Звучит опаснее, чем встреча с Вульфами.
— Рискнешь? — Ее глаза сверкнули озорным блеском.
Я принял ее руку.
— С тобой — любой риск оправдан.
Мы стояли на кухне. Пахло дымом и по комнате разносился смех Мэл. Она пыталась спасти тосты, а я — не обжечь язык о только что заваренный кофе.
— Может, все таки доверим завтрак мне? — осторожно предложил я, забирая у нее вилку с обугленным хлебом.
— Ни за что! — Она выхватила вилку обратно, ее глаза сверкнули решимостью. — Я научусь! Просто нужна практика...
В этот момент я вспомнил. То, что хранил годами. То, что не показывал никогда.
— Подожди тут. — сказал я, исчезая в коридоре.
На чердаке, в потайном отсеке за балкой, лежала маленькая коробочка. Пыльная, неприметная. Я не открывал ее три года.
Когда я вернулся, она все так же стояла у плиты, с подозрением глядя на сковороду.
— Закрой глаза. — Попросил я, пряча коробку за спину.
— Том, если это еще один намек на мои кулинарные навыки...
— Просто закрой.
Она послушалась, улыбаясь. Я положил коробку ей в ладони. Легкую. Почти невесомую.
— Открывай.
Внутри, на бархатной подушке, лежал серебряный кулон — изящная лиса, кусающая свой хвост. Тот самый, что я выиграл незадолго до нашей с Мэлиссой встречи на Крите.
— Что это?..
— Я говорил себе, что это — талисман на удачу. — Я потрогал кулон, чувствуя, как дрожат мои пальцы. — Но на самом деле... Я просто не мог с ним расстаться. Как и с тобой.
Она молчала, переворачивая кулон в руках. Потом ее пальцы нашли крошечную защелку на брюшке лисы. Кулон раскрылся, и внутри, на крошечной фотографии, была она — семнадцатилетняя, смеющаяся.
— Как.. — ее голос дрогнул.
— Я присматривал за тобой, Лисса. Даже когда не был рядом. — Я взял кулон и застегнул его на ее шее. — Чтобы помнить, за что сражаюсь.
Она прикоснулась к металлу, теплому от ее кожи, посмотрела на меня — и в ее глаза не было ни страха, ни сожаления. Только понимание.
— Больше не прячься, Том. — На положила руку мне на щеку. — Ни от меня. Ни от себя.
Дверь на кухню скрипнула. Билл замер на пороге, его взгляд упал на серебряную лису на шее Лиссы. Кофе в его руке вдруг показался забытым.
— Ну надо же. — Он медленно вошел, не сводя глаз с кулона. — Он все-таки отдал его тебе.
Лисса коснулась металла пальцами.
— Ты... знал?
Билл хрипло посмеялся, поставив кружку на стол.
— Знаю? Детка, я помню этот кулон еще с той самой ночи, когда он ее выиграл. — Он покачал головой, глядя на Тома со смесью уважения и раздражения. — Этот дурак поставил на кон всё — свои деньги, часы отца... Потом выиграл какую-то безделушку и решил, что это приносит удачу, и хранил ее как священную реликвию.
Том стоял, сжав кулаки, его взгляд был предупреждающим. Но Билл продолжал:
— А когда вы встретились, он сказал: "Она похожа на лису. Хитрая. Умная. Красивая. И слишком хороша для этого мира". — Билл взглянул на Лиссу, его глаза смягчились. — А я посмеялся. Думал, это его очередная однодневка. Но он... — он кивнул в сторону Тома. — Он всегда видел тебя настоящей. Даже когда ты себя не видела.
Том отвернулся к окну, но я видела, как напряглась его спина.
— А еще он за тобой следил все эти годы! Даже когда ты уехала в Лондон. — голос Билл стал тише. — Не в криповом смысле, нет. Просто... убеждался, что с тобой все окей. Что ты счастлива. Даже если это счастье без него.
Лисса смотрела на Тома — на его сжатые плечи, на затылок. Он вдруг показался таким уязвимым.
— Почему ты никогда... — Она начала.
— Потому что некоторые вещи лучше хранить в секрете, Мэл. — Резко оборвал Том, все еще глядя в окно. — Чтобы не разрушить.
Билл вздохнул, поднялся и похлопал брата по плечу.
— Иногда секреты разрушают сильнее, чем правда, Том. — Он направился к выходу, но остановился в дверях. — Кстати, о сокровищах. Там в коробке лежит еще кое-что.
Он исчез, оставив нас в напряженной тишине. Лисса медленно открыла коробку снова. На дне, под бархатной подкладкой, лежало сложенное письмо. Уже слегка пожелтевшее от времени.
Ее глаза встретились с моими — вопрошающими, полными надежды.
Лисса дрожащими пальцами достала сложенный листок. Бумага была тонкой, почти прозрачной от времени, с надрывом по сгибу. Она развернула его, и я увидел, как меняется ее лицо.
— Это же... мое письмо... — прошептала она, ее глаза бегали по строчкам. — Одно из тех, что я писала тебе, когда ты уехал, и бросала их вам домой в почтовый ящик...
Я закрыл глаза, помня каждую строчку. Каждое чертово слово. Она писала эти письма, не зная, что я храню их как самую большую тайну.
— "Том, — она начала читать вслух, ее голос дрожал, — Вот и моя очередь пришла уезжать с Крита. Потому что должна. Но знай: где-то там, под этим же небом, я буду просить у звезд и ждать того дня, когда наши миры снова пересекутся.
Она замолчала, глотнув воздух. Пальцы сжали бумагу.
— "...И когда ты решишься показать мне настоящего себя, того, кто прячется внутри... Я буду здесь. Всегда. Твоя Уголек."
Тишина повисла тяжелым покрывалом. Она подняла на меня глаза, в них было столько боли, надежды и понимания, что мне хотелось рухнуть на колени.
— Ты хранил это. — Не вопрос, а констатация. — Три года...
— Это было всё, что осталось от тебя. — голос сорвался, грубый от сдерживаемых эмоций. — Кроме воспоминаний.
Она медленно подошла ко мне, все еще сжимая письмо в руке.
— Почему ты мне не ответил? Почему не давал знать о себе, когда нашел меня в Лондоне?
— Потому что... — я сглотнул ком в горле. — Мой отец грозился убить тебя, если я к тебе приближусь. А я... Я предпочел видеть тебя живой на расстоянии, чем мертвой но рядом.
Слезы покатились по ее щекам. Печально и нежно.
— Мы оба ждали...
Она прижала письмо к моей груди, прямо над сердцем.
— Больше не надо ждать, Том.
И в этот момент что-то во мне окончательно сломалось. Цепи. Цепи страха, которые держали меня в плену все эти годы.
Я обнял ее, чувствуя, как ее слезы пропитывают мою футболку, и прижал ее сильнее.
***
Прошло пять дней. Пять дней, которые ощущались как украденные моменты из чужой, слишком счастливой жизни.
Утро начинается не с тревоги, а с ее дыхания на моей шее. Она спит, прижавшись ко мне, как будто боится, что я исчезну. Я не двигаюсь, даже когда рука затекает. Просто смотрю, как солнечные лучи играют в ее волосах.
Она научилась готовить даже яичницу без подгорания. Я научился говорить о чувствах без сарказма. Мы странное, хрупкое перемирие двух когда-то раненных душ.
Днем мы разговариваем. Обо всем. О том, как она боялась темноты в детстве. О том, как я первый раз украл — не из голода, из баловства. Она плачет, когда я рассказываю про шрамы. Я молча держу ее руку, когда она вспоминает про мать.
Поздними вечерами мы занимаемся любовью. Медленно, без спешки. Как будто залечивая раны прикосновениями. Она учит меня нежности, а я ее — доверию.
— Вот видишь, — Ее губы касаются моего шрама на плече — напоминании об отце. — Не всегда больно.
Я целую каждый сантиметр ее прекрасного тела, и она делает тоже — ее губы на моей коже ощущаются как прощение.
Сегодня утром она проснулась раньше. Я нашел ее на кухне с моим старым фотоальбомом — тем, что я прятал даже от себя.
— Ты тут такой милый. — Она улыбалась, глядя на фото, где мне пять лет.
— Был. — Я сел рядом, чувствуя странную уязвимость. — Пока не понял, что мир — небезопасное место.
Она обняла меня, положив альбом на стол.
— Он может быть безопасным. Хотя бы здесь. Хотя бы для нас.
И черт возьми, я начинаю ей верить.
Мы проводим дни, открывая друг друга по кусочку — как пазл, которые складывается годами. Иногда больно. Иногда страшно. Но всегда стоит того.
Ночью, когда она начинает засыпать у меня на груди, я смотрю на ее лицо — умиротворенное, без тревоги, и понимаю: это то, за что я готов сражаться. Не из обязанности. Из желания.
Рай длится пять дней. Но даже вечность не была бы достаточной.