Глава 22 | Мы и теперь
На следующий день после встречи у подъезда Т/и не находила себе места. Она старалась отвлечься: Лиза, дела, дом — всё как обычно. Но мысли всё равно возвращались к нему. К Даниле. К тому, как он стоял у их подъезда с пакетом в руках, будто не прошло этих пяти лет. В его глазах была какая-то новая глубина, осторожность — и тень прошлого, которую она не знала, простила ли.
Сообщение пришло ближе к обеду:
Данила:
«Т/и. Я знаю, что не имею права ничего просить. Но хочу всё же.
Хочу увидеть тебя.
Я не прошу рассказать, простить, понять. Не хочу говорить о прошлом.
Я хочу узнать, какая ты теперь.
Если тебе интересно — расскажу, каким стал я.»
Она долго не отвечала, потом коротко: «19:00. Кафе у дома.»
⸻
Он пришёл чуть раньше. Стоял у окна, спиной к залу, задумчиво смотрел на вечерний город. Она сразу узнала его походку, его плечи, даже то, как он слегка склонил голову. Когда он повернулся, в его взгляде не было ни улыбки, ни уверенности — только тёплая неловкость.
– Привет.
– Привет.
Они сели. Заказали чай — почти автоматически. И замолчали. Молчание было не тяжёлым, но очень честным. Каждый будто собирал мысли, подбирал нужные слова.
– Ты всё такая же, – наконец сказал он. – Но... другая.
– Ты тоже, – ответила она. – Вроде тот же Данила. Но как будто от него осталась только оболочка.
Он усмехнулся.
– Кажется, я стал... взрослее. Или просто задеревенел. Иногда не могу сам себя узнать.
– А раньше ты был... – она на мгновение улыбнулась. – Настойчивый, упрямый, эмоциональный. И немного дурак.
– Немного?
Она кивнула сдержанно. Он тоже усмехнулся, но потом взгляд его потемнел.
– Я правда стал другим. Не лучше, наверное. Но другим. После смерти мамы... я закрылся. Уехал. Захлопнул всё. Удалил номера. Притворился, что можно начать сначала. Работа, Москва, эта бесконечная гонка — сначала увлекло, потом затянуло. Я думал, что если буду в движении, то не придётся думать.
– А я думала постоянно, – тихо сказала она. – О тебе. Сначала — каждый день. Потом — чуть реже. А потом только по ночам, когда тишина.
Он отвёл взгляд.
– Я не знал, что у меня есть дочь. Если бы знал... я бы с ума сошёл, но не уехал. Остался бы. Обещаю.
Т/и посмотрела на него. Не с гневом, не с упрёком. В её глазах была та усталость, которая приходит не сразу, а спустя годы — когда уже не кричишь, а просто говоришь, потому что больше не можешь молчать:
– А меня бросить ты смог.
Данила не сразу понял, что она это сказала вслух. И когда понял — просто застыл. Её голос был тихим, но слова звенели между ними, как удар.
– Я осталась, понимаешь? – продолжила она. – Ты исчез, а я осталась. Одна. С этой пустотой, с вопросами без ответов. Я не знала, где ты, жив ли ты вообще. Беременная. Совсем одна. И мне некуда было сбежать.
Он опустил глаза. Сжал пальцы в кулак.
– Я тогда... даже себе не нужен был, Т/и. После мамы я чувствовал, что всё, что я трогаю, ломается. Я боялся остаться рядом с тобой, боялся, что тоже тебя сломаю. Это не оправдание. Но это всё, что у меня было.
Она вздохнула. Долго, глубоко, как будто выпускала из груди воздух, который держала внутри все эти годы.
– Мог бы хотя бы сказать «прощай». Хоть что-нибудь. А ты просто исчез. И теперь ты здесь, как будто этих лет и не было. Но были, Данила. Я их помню каждую чёртову секунду.
Он кивнул. Медленно, принимая удар.
– Я знаю. Я правда знаю. Прости.
Они на минуту замолчали. За окном по-прежнему шумел вечерний город, равнодушный ко всем их драмам.
Она смотрела на него долго. Потом кивнула, почти незаметно. Он не улыбнулся, но что-то в его лице стало мягче.
– Помнишь, как мы в Мурманске ночью уходили к заливу? Когда всё затихало, и был только лёд и ветер?
– Конечно. Ты тогда сказала, что не боишься холода, пока я рядом.
– А ты сказал, что всегда будешь рядом.
Он опустил глаза.
– Прости.
– Я не жду извинений. Не ради них пришла. Просто... хотела понять. Как мы дошли до этого. Я ведь тебя любила. Сильно. До боли.
Он медленно посмотрел на неё. Молча. Глубоко.
– А ты... всё ещё меня любишь?
Она выдохнула.
– А ты?
Ответа не последовало.
И в этой тишине между ними — такой напряжённой, но нежной — вдруг стало ясно: что-то ещё живёт. Что-то, что ни время, ни боль не смогли разрушить.