глава 2
Сообщение на экране пылало ядовитым клеймом прямо в душу:
«Скоро буду, солнышко. Не жди, ложись спать»
23:17. Ложь. Голая, постыдная, предательская ложь.
03:53. Четыре часа тридцать шесть минут ада. Каждая минута – отдельный виток раскаленной спирали, ввинчивающейся в его совесть. Время, растянутое в бесконечность чужими прикосновениями, чужими запахами, чужим стоном в полумраке гостиничного номера.
Хёнджин сжал телефон так, что костяшки пальцев побелели, а стекло угрожающе хрустнуло. Под сообщением – три пропущенных звонка, цифры светились как обвинительные приговоры: 23:45 (наверняка спокойный голосок: «Милый, ты где?»), 01:12 (уже с ноткой тревоги: «Хёнджин, ответь, пожалуйста»), 02:30 (тишина, или, что хуже, сдавленные всхлипы). И голосовое. Одно короткое, не прослушанное послание, которое он боялся открыть сильнее, чем оголенный провод. В нем могла быть последняя капля его надежды или первый осколок разбитого сердца Феликса. Он не смел знать.
"Всего один бокал. Просто поболтать. Ничего такого..."– эхо его собственного оправдания, жалкого и фальшивого, как фальшивка, звенящее в пустоте черепа. Он знал, знал с самого первого взгляда на темные, обещающие глаза в баре, знал, когда позволил незнакомой ладони задержаться на запястье, знал, когда сказал «да» на шепот «Пойдем?» вместо гордого, честного «Мне пора к мужу». Он знал и пошел. Сознательно. Добровольно. Предательски.
Такси дернулось, резко остановившись у знакомого подъезда. Мир за окном поплыл, как в дурмане, или это его сознание, отравленное виной и дешевым алкоголем, теряло опору. Каждый мускул горел чужим прикосновением, под кожей ползали мурашки стыда, а внутри разверзлась черная, липкая, всепоглощающая пустота, где раньше билось сердце, преданное им же самим.
***
Дверь. Всего лишь дверь. Знакомая до боли дубовая панель с той самой царапиной у ручки – память о веселом переезде, о смехе Феликса: «Оставь, это же наша первая битва с мебелью! Пусть напоминает!». Теперь эта царапина смотрела на него как шрам на совести, немой укор. Ключ выскальзывал из дрожащих, предательских пальцев, отказываясь входить в замочную скважину. Сердце колотилось где-то в горле, бешено, беспорядочно, как пойманная птица, бьющаяся о прутья клетки в предсмертной агонии. Каждый глоток воздуха обжигал легкие, словно он вдыхал не кислород, а едкий дым пожарища, которое сам и устроил. "Я не должен был... Боже, прости, я не должен был..." – молитва-стон, бесполезная, запоздалая. Но он сделал. Сознательно. Добровольно. Предательски.
Щелчок замка в гробовой тишине подъезда прозвучал громче выстрела. Звук собственной казни.
***
Первое, что обрушилось на него, едва переступал порог – сладковато-теплый, невероятно родной аромат спелой груши и теплого молока. Запах Феликса. Запах дома. Запах любви. Запах преданного доверия. Он ударил в ноздри, в мозг, в самое нутро с такой силой, что Хёнджина схватил спазм. Горло сжалось, желудок судорожно перевернулся, и он едва успел подавить рвотный позыв, прислонившись лбом к холодной стене. Этот запах был пыткой. Напоминанием о том, что он потерял. О том, кого предал. Его омега. Его муж. Его солнце. Его преступление.
В гостиной царил полумрак, нарушаемый лишь призрачными полосками света от уличного фонаря, пробивавшимися сквозь щели в шторах. И в этом сумраке, как нож в сердце – силуэт на диване.Феликс. Свернувшийся калачиком под старым, потертым пледом – их пледом, купленным в первую совместную зиму, когда они дрожали от холода и смеха в еще не обжитом гнездышке. Рыжие волосы рассыпались по подушке шелковым хаосом. Губы, обычно растянутые в улыбке, сейчас были слегка приоткрыты в беззащижном, детском сне. Одна рука бессильно свисала с края дивана, пальцы все еще судорожно сжимали телефон.Экран был темным, но Хёнджин знал – последним, что видел Феликс перед сном, был их чат. Его сообщение-ложь. Последняя попытка дозвониться. Последняя искра надежды, что его альфа не бросил, не забыл, вернется.
В этот момент Хёнджин почувствовал физически. Острое, раскаленное лезвие вонзилось ему под ребра, разрывая плоть, прожигая внутренности. Не метафора. Настоящая, сковывающая боль. Вина. Она была живой, тяжелой, раскаленной субстанцией, заполнившей его изнутри, вытесняющей душу. Он рухнул на колени перед диваном, не в силах выдержать собственный вес. Рука сама потянулась – коснуться рыжих прядей, поправить плед, согреть холодную кисть, все еще сжимающую телефон... Но он замер. Его пальцы. Они пахли. Пахли чужими. Резким, цветочным, дешевым парфюмом. Пахли потом незнакомого тела. Пахли чужими поцелуями, чужими ласками, чужим грехом. "Не смей! Не смей осквернять его своим прикосновением! Ты потерял на это право! Ты - грязь у его ног!" – завыл внутри него голос самоуничтожения. Он втянул воздух, и в груди что-то надорвалось, тихо и бесповоротно.
***
Феликс хмурился во сне, его веки вздрагивали, когда Хёнджин, преодолевая отвращение к себе, осторожно, как хрупчайший фарфор, взял его на руки. Тело омеги было легким, таким знакомым и таким чужим одновременно.
— М-м... вернулся? — прошептал Феликс, голос хриплый, пропахший сном и, Хёнджин почувствовал это кожей, сдерживаемыми слезами В темноте они, наверное, высохли на щеках.
Хёнджин попытался сглотнуть, но ком в горле был размером с кулак. Воздух свистел сквозь сжатое горло. Голос сорвался на хрип:
— Да, малыш. Я здесь. — Эти слова были новой ложью. Его здесь не было. Здесь был лишь обманщик, несущий в объятиях измену.
Феликс бессознательно, по привычке доверия, прижался к его груди, уткнувшись носом и губами в шею – в то самое место, где несколько часов назад были чужие губы. И тело Феликса вдруг резко напряглось. от Мышцы стали каменными. Даже во сне, на уровне древних, животных инстинктов, его омега почуял врага.
— Ты... пахнешь не так... — пробормотал Феликс, голос сонный, но уже с нотой неосознанного страха, отторжения. — Странно... Чужой...
Слова Феликса были раскаленными иглами, вонзившимися прямо в мозг Хёнджина. Ему показалось, что кто-то огромной рукой сжимает его сердце, вырывая его из груди вместе с корнями. Боль была ослепляющей, физической, парализующей.
— На студии... — начал он, и голос предательски дрогнул. — Все курили как паровозы... Прокурено насквозь. — Ложь вышла наружу, обжигая губы, как брызги кислоты. Она висела в воздухе мерзким, осязаемым пятном.
Феликс что-то неразборчиво, сонно пробормотал и обмяк в его объятиях, но расслабился ли он? Нет. Между ними теперь зияла невидимая стена. Стена из лжи, чужих запахов и предательства. Хёнджин чувствовал ее холодное дыхание на своей коже. Он нес к их кровати не любимого, а спящего заложника своей подлости.
***
Спальня. Царство былого счастья, теперь превратившееся в зал суда. Хёнджин уложил Феликса на простыни с такой ледяной осторожностью, будто тот был сделан из тончайшего, звонкого стекла, готового разлететься от одного неверного движения. Омега, не просыпаясь, инстинктивно свернулся калачиком на своей половине, лицом к подушке Хёнджина. Он жадно, глубоко втянул носом воздух, уткнувшись в ткань, искал, ловил остатки родного альфильского запаха – древесного, пряного, безопасного. Но запах был слаб, приглушен, отравлен чужими нотами, въевшимися в кожу Хёнджина. Феликс хмуркнул во сне, беспокойно поворочался.
— Люблю тебя... — выдохнул он сквозь сон, тихо, беззащитно, с абсолютной верой.
Эти три слова стали последним, сокрушительным ударом. Хёнджин почувствовал, как что-тоокончательно и бесповоротно разрывается в его грудной клетке. Боль была такой острой, что он едва сдержал стон. Он не мог больше здесь находиться. Не мог дышать этим воздухом, пропитанным его предательством и слепой любовью Феликса. Он выбежал из комнаты, притворил дверь и, прислонившись к холодной стене в коридоре, позволил себе рассыпаться. Беззвучные рыдания сотрясали его тело, слезы жгли щеки, зубы сжались до боли. Он скользил вниз по стене, пока не опустился на пол, обхватив голову руками, как преступник, ожидающий казни. "Как ты посмел! Как ты мог, тварь? Он любил тебя! Он ждал тебя! А ты..." Мысли путались, превращаясь в какофонию самообвинения и отчаяния.
***
Ванная. Единственное место, где можно было попытаться смыть внешние следы позора. Хёнджин стоял под ледяными струями душа, которые обжигали кожу как тысячи иголок. Он схватил жесткую мочалку и принялся скрести себя, яростно, с остервенением, как будто хотел содрать кожу, добраться до костей, выжечь грязь из самого нутра. "Смой! Смой все! Смой ее! Смой его прикосновения! Смой запах! Смой Позор!" Кожа на груди, шее, плечах покраснела, покрылась кровавыми ссадинами, но ощущение скверны не проходило. Оно было глубже кожи. Глубже мышц. Оно въелось в кости, в душу, в самую суть. Вода была бессильна.
Он выключил воду и упал вперед, ухватившись за края раковины, чтобы не рухнуть. Поднял голову. Зеркало. Запотевшее, мутное, но отражающее достаточно. Его отражение. Красные, дикие глаза, полные ужаса и самоотвращения. Бледное, как полотно, лицо. Подергивающийся рот, сведенный в гримасе боли и стыда. Взгляд маньяка? Труса? Монстра? Да. Монстра. Он видел его. Он видел чудовище, уничтожившее свой рай своими же руками. "Ты - чудовище," – прошипело отражение, и Хёнджин не мог не согласиться.
***
4:58. Рассвет где-то за окном намечался, но в спальне царил серый полумрак. Хёнджин лежал на спине, не в силах закрыть глаза, уставившись в потолок, который казался надгробной плитой его счастью. Рядом, прижавшись спиной к его боку, спал Феликс. Каждое легкое движение омеги, каждый вздох, каждый шорох простыни – все отдавалось в Хёнджине невыносимой болью, как раскаленный гвоздь, вбиваемый в открытую рану. Он был рядом с самым дорогим существом на свете, и эта близость была пыткой.
Проклятая память, как кинопроектор, запустила кадры в его сознании, яркие, нестерпимо четкие:
Темный, липкий коридор клуба, оглушающий бит музыки, заглушающий шепот совести.
Чужие, жадные губы на его шее, чужие руки, скользящие под рубашку.
Зеркало лифта отеля, отражающее его виновато-возбужденное лицо рядом с незнакомкой.
Кнопка 12-го этажа, мерцающая как глаз циклопа.
Чужие пальцы, ловко расстегивающие его ремень...
Свой собственный стон, смешанный со стоном незнакомки...
Хёнджин зажмурился, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь вырвать эти образы, но они впивались глубже, жгли изнутри. Он хотел кричать, но горло было сжато тисками вины.
Феликс во сне перевернулся, его рука легла на талию Хёнджина, он прижался лицом к его плечу, к тому месту, что пахло теперь только мылом, но не чистотой. Его дыхание было теплым на коже.
— Хёнджин-а... — вздохнул он во сне, тихо, с бесконечной нежностью и доверием.
Его имя. Произнесенное любимым голосом с такой любовью. Оно прозвучало не как ласка, а как окончательный приговор. Последний гвоздь в крышку гроба их прошлого. На щеке Хёнджина, горячей и соленой, скатилась слеза. Потом еще одна. Он лежал неподвижно, задыхаясь в тишине, слушая ровное дыхание спящего Феликса и бешеный стук собственного сердца – барабанную дробь его личного ада. Рассвет заглядывал в окно, но для него наступила вечная ночь. Он не сомкнул глаз до самого утра, ожидая, когда проснется его приговор.
——————-
Мой ткг: hyunlixhavenn