Глава 2
Один человек собирается перейти мостик, то есть сблизиться с другим человеком, как вдруг этот другой предлагает ему сделать как раз то, что он собирается делать. И вот теперь первый не может сделать шаг, потому что это будет выглядеть, словно он подчиняется другому, — власть оказывается преградой на пути к сближению.
(Фридрих Ницше)
Солнце еле-еле проглядывало сквозь приоткрытые занавески, летними лучиками проскакивая по разложенным страницам книги, за которой я и уснул. Было раннее утро, отчего во всем доме стояла успокаивающая тишина. Я поднялся с кресла, кладя взятую мною книгу на место. Дворец в такое время дня выглядел удивительно прекрасным, но все же не был домом. Мне, собственно, и хотелось исправить его отсутствие.
Я не преминул заглянуть в банную комнату, приобрести человеческий вид, а уж после отправиться на кухню. Это стало для меня уже самым простым и обычным делом, хотя раньше я и шага сделать не хотел без тех, кто мог бы мне услужить.
— Доброе утро, — поприветствовал я кухарку, матушку Майкла, которую уже успел хорошо узнать. — А где проказник?
Она тепло улыбнулась и показала куда-то в направлении складов. Матушка также не отказалась от идеи пожелать мне удачного дня да угостить пышной булочкой, от белого хлеба которой еще отходил жар от печи. Так, поклонившись женщине, не имевшей особого статуса при дворе, я с чудесным настроением пошел на поиски друга. Как оказывается мало нужно для счастья.
— Майкл? — как можно тише позвал я, чтобы не разбудить тех, кто еще не проснулся. — Майкл? Где же ты?
Мальчик тут же выбежал из сарая и с заспанным, едва ли понимающим причину моего раннего прихода лицом и с выжиданием уставился на меня. Я с улыбкой посмотрел на юное лицо, полное все же той присущей взрослым готовностью к обязанностям, тем, чего не хватало мне.
— Ты что-то хотел? — простодушно спросил он, наблюдая за тем, как я направляюсь к сараю.
— Да, — кивнул я, и, собрав все, что мне было необходимо из обычного набора инструментов, кинул ему на лету. — Мы идем строить дом.
— А потом выращивать дерево и ребенка? — усмехнулся он, но встретив вполне серьезное намерение с моей стороны, все же зашагал в сторону леса, внимая моим следам.
Так мы снова нашли занятие по душе и проводили дни, выстраивая летний дворец своими руками. Его помощь все же мало можно было назвать этим словом, но именно его кампания помогала мне не опускать руки. Если он и догадывался, зачем я затеял такой трудоемкий процесс, то предпочитал не высказывать своих мыслей на этот счет. Я все же иногда ловил взгляды недоверия с его стороны, но и они не останавливали меня в том, что еще с детства приносило мне особую радость.
— То есть ты делаешь дом для императрицы? — спросила та девушка, что когда-то поднесла мне подарок в виде яблока, а теперь любила послушать удары молотка.
— Да, это, конечно, не дворец, но уют — дело, подвергающееся улучшениям, — ответил я, не отрываясь от расчетов, что приходилось записывать. — Здесь еще обязательно будут качели. Вон там, над оврагом.
— Должно быть, вы сильно любите друг друга, — без задней мысли сказала она, отчего я содрогнулся всем своим нутром. — Иначе, мне кажется, ты никогда бы не принялся за столь степенную работу.
Я ничего не ответил. Маргарет и не ждала ответа. Она, впрочем, говорила больше сама с собой, чем ища моего общества. То ли я был уже в том возрасте, когда молодежь не прислушивается из-за одного твоего вида, то ли я был не особо разговорчив, когда все мои мысли блуждали в мечтах об искуплении собственной вины.
Единственное, что вызвала ее реплика, — подозрение. Не останется ли мое творение навеки пустующим без ее владелицы?
— Знаешь, Фредерик следил за ней. Он сразу не поверил в смерть его дочери, — все также задумчиво произнесла она. — Многие годы он мог видеть ее взросление. Через других, разумеется. Именно поэтому он казнил всех лжедочерей, которых, видимо, посылали алчные люди.
Эти слова невольно напомнили о том, что произошло уже давным-давно, о том, сколько девушек погибли, притворяясь дочерью Марии, по моей прихоти, и о том, как чуть не погибла и она сама. А я снова задался вопросом, откуда столь важная информация известна обычной девушке?
— Разве он не был императором, чтобы оставлять свою личную жизнь закрытой от посторонних? — спросил я, но так и не получил ответа: кто-то окликнул Маргарет, и она с легкой непосредственностью спрыгнула с лавочки и ушла.
Из-под моих рук вырисовывался чертеж, первый каркас, наброски будущего дома, когда сзади раздался степенный шаг, чем-то похожий более на ритм моего сердцебиения, нежели походку мужчины.
— Юноша, я вижу, вы нашли мой совет имеющим место быть исполненным. Я прав?
Тот же самый дедушка, чьи годы были слишком далеки от фантазий о любви, о добрых сказках и мыслей о том, как много у нас времени. Он с грустью и уважением осмотрел мою работу, после чего всмотрелся в меня. Мне показалось, что в его зрачках я увидел всю свою молодость, загубленную ослепленной жаждой власти. На его реплику я ответил лишь однозначным кивком.
— А что насчет нее? — деликатно, видно, не стремясь задеть то, что все же осталось во мне, спросил он, постукивая корявыми пальцами по дереву.
— Я слишком виноват, — признался я, хотя мой таинственный незнакомец, должно быть, уже и так все знал, но отчего же я так быстро ему доверился?
— Вина ничто по сравнению с возможностью сделать ее день лучше, — только и сказал он.
— Но как сделать ее день лучше?
Мужчина простодушно улыбнулся, в чем по-прежнему чувствовалась необъяснимая горечь.
— Послушай ее ответ на этот вопрос.
И тут он, как и в прошлый раз, словно растворился в воздухе, а может, просто ушел дальше по направлению к лесу. Я не обратил на это внимания из-за крика Майкла, голосящего о прибытии повозки с братом императрицы.
***
В то свободное время, когда ей удавалось на время бросить решение всех проблем империи, она все также читала. Только теперь она частенько уходила глубоко в сад и, облокотившись на ствол одного дерева, уходила в истории. Порой она не замечала, как я лежал чуть поодаль от нее, рассматривал ее тонкие пальцы, перелистывающие страницы одну за другой, порой не слышала, как, задумавшись, я произношу ее имя.
И в тот раз, в последний наш разговор, она также шла по саду с книгой в руке. Там, где ей казалось, что ее никто не видит, она позволила эмоциям рисовать на ее лице. Она не сдерживала себя в их проявлении, а подчиненные люди империи едва ли поверили, что в ее образе холодной императрицы есть такая ранимая сторона. Мы похожи больше, чем я думал.
— Позволь, — я вышел из тени дерева, слегка склонив голову.
Тишина тут же вздрогнула и постаралась снова принять равнодушный вид. То ей, конечно, удалось, но одна настойчивая слеза скатилась по лицу, которую она тут же сбросила.
— Тебе что-то требуется? — только и спросила она, отводя от меня взгляд.
Я также не мог поднять на нее глаза. Разговор с ней после всего, что случилось, казался, по меньшей мере, странным. Но слова старика, да и собственно подгоняющие мысли не могли позволить мне уйти сейчас, когда я уже сделал шаг на пути к искуплению.
— Я смею просить только об одном, — я также поклонился, хотя знал, что ей глубоко равнодушно на проявление мнимого уважения. — Позволь лишь один разговор.
Она, наконец, перевела взгляд на меня. Едва ли я мог знать, какие чувства он собой несет. Я был бы счастлив, если бы то было презрение и ненависть. Это облегчило бы мою задачу. Однако вопреки моим мыслям, императрица кивнула и пригласила меня дальше в сад.
Она мельком взглянула на дерево, где хотела провести этот вечер, и прошла в другом направлении, к летней беседке. Она располагалась в таком же скрытом месте, как и дерево, но отнюдь не являлась местом ее сердечной привязанности.
— Мы можем говорить, — кивнула она, присаживаясь чуть поодаль от меня, не собираясь, видимо, даже мыслить о прикосновениях, возможных воскресить в ее душе что-то, что она упорно подавляла.
Ветер обвел беседку по кругу, вырисовывая очертания преграды, позволявшей нам переговорить тайно, почти интимно. Он слегка развеял ее волосы, от чего ее пальчики медленно убрали выпавшие пряди за ухо, а терпеливый взгляд встретился с моим.
— Извини меня, — начал я, хотя, казалось, сказал это тысячу раз в своей голове.
Она вздрогнула и хотела что-то возразить, но я упрямо покачал головой, прося ее позволить мне высказаться. Тишина боле не имела ничего против.
— За то неуважение к тебе, за то, что заставлял тебя делать то, что не доставляло тебе удовольствия. Наконец, за то, что обманул твое доверие, — я насильно успокоил себя, продолжив. — Я был глупцом, считая, что власть принесет мне хоть сотую долю того, что нужно было мне на самом деле. Я каждый раз, каждое утро, во снах вижу тебя и то, как я совершаю эту ошибку. Я просто больше не могу не извиниться пред тобою. Это не значит, что ты снова должна мне доверять.
— Это совсем не значит, что я должна тебе доверять, — с горечью вспыхнула она. — Ты по-прежнему говоришь лишь о себе, того не замечая. Во всех твоих предложениях сквозит любовью к себе, прощением, что ты благородно должен заслужить для самого себя. Наконец, словом «я», настолько важным для тебя. Вслушайся в то, насколько ты хочешь душевного покоя, а не того, чтобы я вновь тебе доверилась.
Ее щеки вспыхнули красным румянцем. На моей памяти это был первый раз, когда она проявляла настолько сильные эмоции в чьем-то присутствии. До этого я думал, что ненависть поможет мне легче признать свою вину, но теперь понимаю, что она больным откликом отозвалась в моей душе, задевая уже не гордыню, а простые чувства, которые пламенели ко взаимности. Ее слов тогда я практически не понял.
— Мне кажется, на сегодня мы достаточно сказали друг другу, — возвращая себе самообладание, сказала она.
Императрица поднялась. Ее грудь поднималась и опускалась все чаще, чем того допускала норма. Возможно, не стоило волновать ее своими поисками «душевного покоя». Но как мне действительно вернуть ее доверие, если каждый разговор заканчивается обидчивым молчанием? Я ведь так и не смог преступить гордыню, чтобы задать ей тот единственный вопрос.