После Войны

Гермиона закрыла за Гарри дверь и подошла к сидящему на кровати Рону.

— Всё в порядке?

— Нормально. — Он притянул её к себе и уткнулся лбом в её живот.

Она зарылась пальцами в рыжие волосы.

— Больше не поступай так с ним. Гарри ужасно расстроился.

— Гермиона, мне и так плохо.

— Прости, больше не буду.

С минуту в палате господствовала тишина.

— Давай сходим к ним, — предложила Гермиона, поглаживая Рона по голове. — Гарри ушёл искать Джинни, наверняка они в её палате.

— Не знаю, — пробурчал он ей в халат. — Не уверен, что это отличная идея...

— Ладно тебе. Всё лучше, чем сидеть тут и грызть себя.

Рон вздохнул, отправляя по телу Гермионы мурашки от горячего дыхания, и кивнул, не поднимая на неё глаз.

— Пошли.

Он выглядел смущённым всю дорогу, но она не сомневалась, что решение правильное: стоит Рону только увидеть, что Гарри ведёт себя с ним как обычно, и ему сразу станет легче. В Гарри она тоже не сомневалась.

В палату Гермиона вошла, едва постучав, и тут же пожалела о своей привычке вламываться без внятного согласия. Они повзрослели, у каждого появился свой мир и свои секреты.

— Решили заглянуть? — Джинни словно бы невзначай поправляла волосы.

Гермиона смутилась.

— Мы не помешали?

— Нет, конечно, — поспешил заверить Гарри и перебрался с кровати на стул. — Джинни как раз рассказывала, чем занимался Отряд Дамблдора в этом году.

Его голос прозвучал до крайности невинно. Гермиона подавила улыбку, садясь на кровать. Конечно. Джинни как раз ему рассказывала...

— Точно! — щёлкнул пальцами Рон, запрыгнув на подоконник. — Джинни, объясни-ка, что вы там придумали с мечом Гриффиндора?

— Мы пытались его выкрасть...

— Да зачем он вам вообще понадобился? Слава Мерлину, вы легко отделались!

— Ну не могли же мы оставить его там после того, что нам сказал Снейп!

— Что? — хором спросили все трое.

Джинни вздохнула.

— Снейп застукал нас с Невиллом шушукающимися в одном из коридоров. Мы уж думали — всё, попались. А он скривился и говорит: «Обсуждаете новость?». Мы спросили, что ещё за новость. Он ответил: «Вряд ли можно одновременно быть в здравом уме и принять решение завещать меч Гриффиндора Поттеру. Впрочем, об умерших или хорошо, или никак. Жаль только, что Поттер меч не получит, такие ценности принадлежат школе».

В комнате наступила тишина.

— Снейп так сказал? — нарушил её Гарри.

— Да, и мы ужасно разозлились. Мы не знали, правда ли Дамблдор завещал меч тебе, но решили, что Снейп перегнул палку. Подумали, что могли бы подержать его у себя, спрятать, а когда бы ты вернулся...

— Погодите, — перебила Гермиона. — Ведь это была подделка. Зачем Снейпу говорить вам, что Дамблдор завещал меч Гарри, злить этим и намекать, где он спрятан? — Она задумчиво накрутила кончик косы на палец. — Подделка всё это время хранилась в Хогвартсе, а настоящий меч был у Снейпа, так? Но Дамблдор наверняка хотел, чтобы Волдеморт был до конца уверен в сохранности меча, это же верное оружие против крестражей... Вот почему Снейп так сказал! Он создал иллюзию кражи, и появилась веская причина перенести копию в другое место, более надёжное...

— Сейф Беллатрисы! — воскликнул Рон.

— Именно! — подхватила Гермиона. — И как только меч оказался в её сейфе, Волдеморт был в полной уверенности, что он защищён.

— И это обеспечило отличное прикрытие для самого Снейпа, — вставил Гарри. — Он не имел доступа к сейфу, с него снимались любые подозрения. Он мог спокойно передать настоящий меч нам.

— Дамблдор — гений... — благоговейно выдохнул Рон.

— А мы ещё удивлялись, с чего это Снейп решил, что поход с Хагридом в Запретный лес станет для нас наказанием, достойным попытки украсть меч Гриффиндора, — фыркнула Джинни.

— До сих пор не верится, что Снейп был на нашей стороне, — протянул Рон. — Он с нами так обращался!

— Издержки статуса двойного агента, — пожал плечами Гарри. — У меня все гадости из головы вылетели, когда я узнал правду.

Друзья немного помолчали.

— Как думаете, что будет теперь, когда война закончилась? — спросила Гермиона.

— Уверен, в этом году будет мало первокурсников, — высказал предположение Рон. — Вряд ли родители горят желанием отправить их в Хогвартс после всего, что там творилось.

— Шутишь? — удивилась Гермиона. — Сейчас нет более безопасного места, чем Хогвартс!

— Родители видят самым безопасным местом для их детей место рядом с собой, — рассудительно заметила Джинни. — А школа перестала вызывать доверие ещё после смерти Дамблдора.

— К тому же, основные боевые действия проходили в Хогвартсе, — заговорил Гарри, — а над учениками издевались весь год, и преподаватели не смогли этому помешать.

— А ещё из Хогвартса вышел и сам Тот-Кого-Мы-Победили, — вставил Рон.

— И что с того? — изумилась Гермиона. — А из Дурмстранга вышел Гриндевальд. Более того, Дурмстранг славится углублённым изучением Тёмных искусств, но это не мешает ему набирать учеников.

— Это было шестьдесят лет назад! Откуда нам знать, какие проблемы были у Дурмстранга в то время?

— Не было у Дурмстранга никаких проблем, Рон.

— Ты этого не знаешь!

— Да хватит вам спорить, — вмешалась Джинни. — Я думаю, люди боятся не самого... Волдеморта и даже не его призрака, они боятся его наследия, возможных продолжателей его дела, поклонников. Гриндевальд до сих пор культовая личность у некоторых дурмстрангцев.

— Но разве не логичнее было бы подготовить детей к встрече с этим наследием? — резонно заметила Гермиона. — Родители-маглы не смогут оградить их от опасности.

— Говорят, кое-кто собирается перебраться за границу, — отпарировала Джинни.

— Глупость какая. — Гермиона скрестила на груди руки.

— А что? — оживился Рон. — Совсем не глупость. Вот я бы хотел поучиться за границей. Например, в Шармбатоне.

Гермиона раздражённо выдохнула.

— Тебя бы туда всё равно не приняли, их программа в два раза сложнее хогвартской... — Но Рон её не слушал, он переглядывался с Гарри, и оба хихикали.

Гермиона строго посмотрела на мальчишек.

— Рон, это не смешно. Это катастрофа! Ты только вообрази, что произойдёт, если из Британии хлынет волна магов. Как будто за границей не может появиться свой Тёмный Лорд. И всё это вместо того, чтобы объединиться. Такие поступки только ослабляют магическое сообщество. Как могут люди быть настолько наивными и слепыми, чтобы не понимать этого?

Гарри перестал ухмыляться.

— Да, люди наивны. И, как я успел убедиться, в большинстве ведомы. Поэтому стоит опасаться появления преданных поклонников Волдеморта. Я бы сказал, что Министерство об этом позаботится, но слишком уж давно в нём разочаровался.

— Брось, если министром стал Шеклболт, он наведёт там порядок, — подбодрила его Джинни.

— Может быть, — отозвался Гарри. — Пока мы тут заперты, до нас ни одна новость не дойдёт.

— А по-моему, здорово, что можно отдохнуть, — поделился Рон.

— Никто не сомневался, что ты счастлив ничего не делать на законных основаниях, — ехидно поддела его Джинни.

Рон бросил ей презрительный взгляд с подоконника.

— Я тоже устала плевать в потолок, — призналась Гермиона. — Пока поили зельями, можно было спать сутки напролёт, а теперь всякие мысли в голову лезут... — она машинально потёрла правое запястье.

Гарри встревоженно посмотрел на неё. Рон тоже явно напрягся. Только Джинни ничего не поняла. Гермиона моргнула и отдёрнула ладонь.

— Я, наверное, пойду, — поспешно сказала она и поднялась. — Мне ещё нужно... кое-что сделать.

— Я тоже пойду, — Рон спрыгнул на пол. — Одно зелье не допил.

— Заходите ещё!

— Обязательно, спасибо, Джинни, — ответила Гермиона на пороге.

— Лучше вы к нам, — весело произнёс Рон.

Едва дверь отрезала их от Гарри и Джинни, его лицо приняло серьёзное выражение. Он заглянул ей в глаза.

— Ты в порядке? Слушай, если хочешь поговорить... Или я могу попросить, чтобы тебе снова давали зелье сна-без-сновидений.

Гермиона ощутила волну нежности.

— Спасибо, Рон. У меня всё хорошо. Просто... нужно немного времени.

— Извини, я не знаю, что это такое, не знаю, что ты чувствуешь. Я ведь никогда не испытывал ничего подобного...

— Рон, брось! — сердито воскликнула Гермиона. — Даже думать об этом не смей!

— Ну, ты хоть глаза подняла, — смущённо улыбнулся он.

Гермиона благодарно прижалась щекой к его груди, на мгновение забывая обо всех мрачных мыслях. Но что-то внутри настойчиво требовало уединения. Она не любила казаться уязвимой даже с Гарри и Роном, и сейчас тугой комок вновь сжался под рёбрами.

— Я пойду, — тихо проговорила она.

Рон тут же отпустил её и шагнул назад. Стало пусто.

— Да, конечно. Ты уверена?

Гермиона посмотрела на него. Беспокойство в голубых глазах. Она подавила желание обхватить себя за плечи и кивнула.

— Если что, ты знаешь, что я... что мы рядом.

— Я знаю. Спасибо, Рон.

Оказавшись в безопасности своей палаты, Гермиона подошла к окну и решительно распахнула настежь. Палату наполнили запахи весны и шум неугомонного Лондона.

Она посмотрела на свои ладони. Снова это чувство, когда хочется сжаться, спрятаться ото всех. И это — слабость. Слабость, которую Гермиона предпочитала не признавать. Она невольно погладила правое запястье. Нельзя давать повод думать, будто произошедшее с ней в поместье Малфоев до сих пор её мучает. Так проще, привычнее: подавить, уничтожить, убедить всех и себя заодно, что она в полном порядке. Разумеется, случившееся не пошатнуло её уверенности в своём праве на магию. Но шрам — напоминание о боли, которую ей пришлось испытать, — она предпочитала прятать.

Она была действительно благодарна Рону за поддержку. После побега из поместья он не пытался поговорить, не смотрел с жалостью, не душил навязчивой заботой. Он просто был рядом. И это лучшее, что он мог для неё сделать. Несмотря ни на что, она оказалась не в силах поделиться с ним своими переживаниями. Рон прав: он не знает, что это такое, и потому не сможет её понять.

Вздохнув, Гермиона отвернулась от окна. Взгляд скользнул по палате и остановился на фотографии в простой рамке. Кингс-Кросс, первое сентября девяносто первого. Юная Гермиона с огромным чемоданом стоит у алого паровоза, источающего клубы белого пара, а за её спиной улыбается счастливая мама. Фотография была обычной, неподвижной, но Гермиона привыкла к таким с детства. Она очень любила этот снимок. Он был тёплым, уютным и домашним. От него веяло беззаботным детством.

Она росла целеустремлённым и своевольным ребёнком. Когда остальные дети бежали играть, Гермиона гордо удалялась к себе, чтобы позаниматься. Именно по этой причине у неё не было друзей. В глубине души её это беспокоило, но она была не намерена показывать свои чувства. За глаза её дразнили зубрилкой, большинство детей считали занудой и командиршей. Но что бы они о ней ни думали, как бы ей ни хотелось обрести друзей, она не собиралась становиться кем-то другим. Да и разве имело значение, что там думает горстка бездельников, когда папа так ею гордился? Она всегда старалась получить его одобрение.

Её отношения с родителями были вполне доверительными. Гермионе ни разу не приходило в голову что-то утаивать. Впервые она солгала в девять, когда неожиданно в ней проснулся магический дар.

Первые проявления волшебства не на шутку перепугали её. Конечно, ваза могла разбиться по любой другой причине, но Гермиона слишком отчётливо почувствовала, что это сделала она. Ваза ей никогда не нравилась. Её подарил дядя Стив, двоюродный брат отца. Дядю Стива она на дух не переносила, потому что он обращался с ней, как с маленькой глупой девочкой, а девятилетняя Гермиона давно уже вышла из наивного возраста. Все попытки поговорить по-взрослому оканчивались умильными улыбками и сюсюканьем.

Тогда никто не поверил, что правильная Гермиона способна что-то испортить, и всё свалили на старого и неповоротливого кота Флаффи, который ленился вылезти из своей корзинки даже для того, чтобы поесть, не то что забраться на комод и свалить вазу. А в Гермионе прочно засел страх: с ней что-то не так. Она не похожа на остальных людей. С тех пор магия вырывалась ещё трижды. Гермиона не могла найти этому объяснения и старательно скрывала свою странную способность от родителей.

Она успешно хранила свой страшный секрет, пока однажды магия не вырвалась наружу, когда рядом была мама.

Этот день запомнился яркой картинкой. Несносный дядя Стив подарил ей книгу детских сказок. Она была вне себя от унижения. Детские сказки! Это в одиннадцать-то лет! Её возмущению не было предела, и когда мама имела несчастье заглянуть к ней в комнату и спросить, понравился ли ей подарок, магия вновь дала о себе знать. За секунду до того, как всё случилось, Гермиона поняла, что это конец, и мысленно попрощалась со всем, что у неё было.

Стекло большого окна треснуло и осыпалось на пол. Гермиона обмерла и крепко зажмурилась, готовая услышать перепуганные крики и топот ног по лестнице. А вместо этого вдруг ощутила тепло маминых рук.

Открыв глаза, она увидела, что мама крепко сжимает её в объятиях, закрывая собой от окна.

— Ты в порядке, милая?

Гермиона смогла только кивнуть. Отпустив её, мама выглянула в окно в поисках виновника. Закусив губу, одиннадцатилетняя Гермиона наблюдала, как она безуспешно пытается решить загадку. Страх быть непринятой боролся в ней с желанием наконец-то раскрыться, облегчить душу, услышать, что мама её по-прежнему любит. Решившись, она подняла голову и проговорила:

— Мама, это я.

Голос прозвучал жалобно. Глубоко вдохнув, Гермиона на одном дыхании выпалила всю правду и снова зажмурилась, чтобы не видеть маминой реакции. И вздрогнула, вновь ощутив тёплые руки на своих плечах.

Мама стояла перед ней на коленях и мягко улыбалась.

— Зачем же ты скрывала это?

— Я боялась, что вы... не примете меня. Что я останусь одна, и что ты меня разлюбишь, а папа перестанет мной гордиться.

— Милая, я люблю тебя не потому, что ты послушная или хорошо учишься. Я люблю тебя, потому что ты есть, и твоя новая способность не сможет это изменить.

И Гермиона поверила. Но всё же папе она так и не призналась. С тех пор они стали делить эту тайну на двоих.

Потом был перевернувший всю её жизнь июль девяносто первого, когда на пороге дома появилась высокая женщина в квадратных очках, чьи чёрные блестящие волосы были стянуты тугой пучок на затылке. Минерва МакГонагалл покорила родителей с одного взгляда. Она рассказала о скрытом от чужих глаз мире магии и передала письмо, в котором говорилось, что мисс Гермиона Грейнджер зачислена в Школу чародейства и волшебства «Хогвартс».

Когда папа вник в слова профессора, его разобрала настолько бурная радость, что Гермиона поначалу опешила. Он пылко заверил МакГонагалл, что они приобретут всё необходимое и в положенное время будут на нужной платформе. Гермиона боялась, что МакГонагалл спросит, не случались ли с ней странности, но она этого не сделала, чем вызвала вечную благодарность к себе в душе Гермионы. Папа так и не узнал всей правды о взорванных вазах и то и дело перегорающих лампочках.

Сама Гермиона была счастлива найти логическое объяснение тому, что она нормальная, ведь даже эта педантичная женщина обладает такой способностью. И раз уж построили целую школу, то получается, что таких людей очень много.

Однако её и без того некрепкая вера заметно пошатнулась, когда они отправились искать вход в Косой переулок. Она шла между мамой и папой, мысленно ругая себя на чём свет стоит. Это же надо поверить в такую бессмыслицу! Магия! Школа! Наверняка мама её просто разыграла. Все сомнения улетучились, едва владелец «Дырявого котла» старый Том провёл их на задний двор, и прямо перед ошарашенной Гермионой появился вход на магическую улочку.

Лёжа по окончании того странного дня в своей постели с «Историей Хогвартса» в обнимку, Гермиона наконец-то вздохнула с облегчением: она нормальная.

Она взяла фотографию в руки. Вот кого ей сейчас не хватало. Единственная, кто смог бы понять...

Мама.

Именно она приняла её восемь лет назад такой, какая она есть. Она поселила в Гермионе прочную уверенность в том, что её любят несмотря ни на что. И её не было рядом. Да, мама не знает, что им пришлось испытать, — и слава богу! Ведь этого Гермиона и добивалась. Но она бы поняла. Ведь она мать. Она чувствует.

Стук в дверь заставил вздрогнуть. Гермиона вернула рамку на место.

— Гермиона, это я, — послышался голос Рона. — Можно войти?

Она поморгала, возвращаясь из воспоминаний. Сообразив, что дверь заперта изнутри, она поспешила открыть.

— Привет, а ты чего закрылась?

— Читала. — Гермиона постаралась улыбнуться. — В тишине, чтобы никто не отвлекал.

— Ясно, — протянул Рон. Можно не сомневаться, что он поверил. — Я просто хотел спросить, как ты.

Гермиона снова улыбнулась.

— Всё хорошо. Не беспокойся, пожалуйста, Рон.

— Ну ладно. Ты, в общем, не пропадай тут одна, хорошо? Заглядывай.

— Зайду, как освобожусь.

«Освободилась» Гермиона только после ужина. Гарри уединился с Джинни в своей палате, а Гермиона решилась зайти к Рону. В конце концов, чем больше она будет избегать его, тем больше поводов для тревоги даст.

— Эй, ты пришла! — обрадовался он, откладывая в сторону журнал о квиддиче. — Как дела?

— Лучше не бывает, — весело откликнулась Гермиона, садясь рядом. — А ты как тут?

— Нормально. Вот, читал... — Он указал на журнал.

— Здорово! Думаешь заняться квиддичем профессионально?

— Не знаю. Не думал ещё.

Он присел ближе и обнял её. Как-то по-особенному. Гермиона почувствовала жар в затылке от ощущения тёплой руки на своей спине. Утром она сама подошла к нему, потому что хотела, потому что за окном было светло. А теперь, в атмосфере вечера, такая интимность вызывала смущение и желание отодвинуться. Не то чтобы ей не нравилось, она просто не привыкла к этим лёгким прикосновениям, к уединению.

— Может, поговорим об этом? — брякнула она, старательно задвигая нежелательные мысли подальше.

— О чём?

— О твоём будущем. Надо решать, что делать дальше. Думаю, лучше сначала вернуться в Хогвартс...

— Гермиона, брось, — беззаботно отмахнулся Рон. — Отвлекись хоть на минуту от своих планов.

Она почувствовала укол обиды.

— Если бы я отвлекалась хоть на минутку от своих планов, нам пришлось бы туговато в прошлом году.

Рон пожал плечами.

— Сейчас всё по-другому, — сказал он и легкомысленно подмигнул: — Мы же победили.

Гермиона так опешила, что даже отодвинулась.

— Вот именно. Война закончилась. И детство тоже. Пора решать, чем заниматься в жизни.

— Гермиона, ну не будь ты такой занудой! — Ляпнул и осёкся. — В смысле...

— Занудой? — медленно повторила она.

— Вот дрянь... Ты же знаешь, я не то хотел сказать.

— Но сказал.

Рон тут же рассердился.

— Гермиона, перестань!

— Что перестать? Я всего лишь спросила о твоих планах, чтобы знать, что делать...

— Не надо за меня ничего делать!

— Я и не собиралась! Просто хотела узнать твои мысли.

— Нет у меня никаких мыслей! — вспылил Рон, вскакивая с кровати. — Гермиона, двенадцатое мая, десять дней назад только война закончилась. Какая работа? Какая учёба? Дай хоть отдохнуть!

— Ладно, — согласилась Гермиона, стараясь, чтобы голос не звучал враждебно; впрочем, безуспешно. — Вернёмся к разговору чуть позже.

— Не будет никакого разговора! Не будет!

— Хорошо! Ты сам справишься, моя помощь тебе не нужна. Отлично! Спасибо, что сообщил.

— Да что ты заладила! Тебе мало было прошедшего года? Мне — нет. Я хочу отдохнуть, потому что я заслужил!

— Отдыхай. А я пока пойду составлять план, чтобы к тому моменту, когда ты одумаешься, он был готов. — Она понимала, что уже перегибает, но ничего не могла с собой поделать.

— Не нужны мне твои планы! Мне не двенадцать лет, я сам в состоянии всё сделать!

— Если мне не изменяет память, в школе вы были просто счастливы, когда я всё делала за вас двоих. Или я не права?

— Это совсем другое!

— Правда?

— Да!

— Очень содержательно.

— Знаешь, что? — Рон угрожающе ткнул в неё пальцем. — Оставь свои планы себе, а я сам всё решу, но уж точно не сейчас!

— Значит, в последний момент?

— Как же ты достала!

Гермиона одеревенела.

— Я — что? — тихо переспросила она.

Рон попытался что-то ответить, но слова так и не сорвались с губ.

Гермиона повернулась и быстро пошла прочь. Она хотела от души хлопнуть дверью, но та вдруг вырвалась из пальцев.

— Гермиона, я... — на лице Рона отражалась мучительная борьба с самим собой.

Она остановилась.

— Слушай, это было грубо. Но ты правда... Ты... перегибаешь.

— Ах, значит, я перегибаю.

— Да. То есть... Твою горгону, Гермиона!

— Что, Рон? Думаешь, мне приятно слышать всё это, тем более от тебя? Раньше вы только успевали меня благодарить, и вот я зануда? Я достала? Я перегибаю?

— Ну и как нам общаться, если ты всё принимаешь так близко к сердцу!

Его слова будто толкнули её в грудь. Гермиона вскинула подбородок.

— Прошу прощения, Рональд. Реагирую, как умею.

Она снова собралась уйти, на этот раз точно, но пальцы Рона сомкнулись на её запястье.

— Я уже не знаю, как до тебя достучаться. — Он быстро выпустил её руку, словно обжёгшись, когда увидел её взгляд. — Ты хоть понимаешь, из-за какой ерунды мы ссоримся?

— Рада, что тебя это не задевает. Только не прибегай потом ко мне плакаться по поводу упущенных шансов.

— Не прибегу! — вскричал Рон. — Думаешь, я без тебя ничего не могу? Не нужна мне твоя помощь!

— Прекрасно! — порывисто крикнула она. — Справляйся сам!

— Вот и справлюсь без тебя!

Распахнувшаяся дверь заставила обоих вздрогнуть и вспомнить, что они здесь не одни.

— Что тут происходит? — на пороге своей палаты стоял Гарри. Позади него появилась Джинни.

Немую сцену нарушил новый звук, чужеродный, неуместный.

— О, вы тут.

Все четверо повернулись к вошедшему в коридор Шеймусу Финнигану.

— Только что видел Кингсли Шеклболта, — сказал Шеймус, переминаясь с ноги на ногу и не поднимая глаз.

Первым очнулся Гарри.

— Что случилось?

Друзья не сговариваясь замерли и пригвоздили Шеймуса взглядом. Каждый ощутил исходящее от него напряжение.

— В общем, он заходил, и... — Шеймус неловко утёр нос и уронил: — Завтра похороны погибших.

* * *

Драко ворочался на жёсткой неудобной койке в попытке уснуть. Утром он спросил у охранника, принёсшего ему завтрак (такой же отвратительный, как обед и ужин), какое сегодня число. Охранник ответил, что четырнадцатое, и быстро вышел из камеры, будто опасаясь, как бы заключённый не принялся за дальнейшие расспросы.

Но ничто другое заключённого не интересовало.

Его схватили утром второго мая. Значит, прошло почти две недели. За эти две недели он успел полностью уйти в себя, отключившись от внешнего мира. Это умение Драко приобрёл за прошедший год, когда постоянно требовалось не обращать внимания. На чей-то плач, на крики и стоны, на вопли Кэрроу или чей-то безумный смех. На сообщения об очередной смерти. Но если тогда он концентрировался на учёбе (насколько вообще было возможно в такой обстановке), то теперь он просто думал.

В первые дни после заключения его холодной лапой держал страх перед будущим. Одновременно изнутри грызла мучительная мысль, что он всё это не заслужил. Узнав дату своего суда, Драко впал в отчаяние. Кто он для людей, которые будут его судить? Сын правой руки Тёмного Лорда, носитель Чёрной Метки, тот, кто проложил Пожирателям Смерти дорогу в Хогвартс, тот, кто сделал всё, чтобы Дамблдор погиб.

Но время шло, отчаяние, сменившее на посту страх, в свою очередь уступило место апатии.

Единственным, что не позволяло Драко окончательно тронуться умом, было осознание: он выжил и сохранил душу в целости. За это он должен благодарить мать, решившуюся просить помощи у Снейпа. Она наплевала на гордость, наплевала даже на собственную безопасность — никто не гарантировал, что Снейп сохранит её визит в тайне. Нарцисса лишь надеялась, что он поможет. Снейп согласился выполнить приказ, если Драко окажется неспособен...

И он не смог.

Летом девяносто седьмого, после провала с убийством Дамблдора, он страшился смерти. Он не хотел умирать. А меньше чем через год смерть стала чем-то обыденным. Она сопровождала Драко всюду, пропитала насквозь стены его родного дома.

Но всё закончилось. Никто больше не заставит его пытать других. Человек, чудовище, раздавившее, уничтожившее его личность, навсегда исчезло.

Благодаря Поттеру.

Драко никогда не понимал, почему все возлагали на него такие огромные надежды, называя Избранным. Поттер ничем не отличался от любого другого одиннадцатилетки, у него даже особых способностей не было. Как можно уповать на того, кто до одиннадцати лет и понятия не имел, кто он и что такое магия? Но все как один твердили: «Он же смог избежать Убивающего заклятия, верно? А это невозможно. Раз у него получилось, значит, он особенный, он Избранный!».

Только на пятом курсе, благодаря стараниям Министерства, Поттер превратился в посмешище. Драко был одним из немногих, кто знал, что он не лжёт. Тёмный Лорд действительно вернулся. Драко радовался и тому, и другому. Идиот.

Сидя в камере, он внезапно осознал, что мог не принять Метку. Он пошёл на это только потому, что отца посадили в Азкабан после провала в Отделе тайн. Драко любил его, боготворил, безоговорочно верил в его незыблемость. Он не мог допустить и мысли, что отец оказался не таким всемогущим, как ему виделось. Нет, вина целиком и полностью лежала лишь на одном человеке: Поттере. Вот когда его ненависть достигла апогея.

Драко рискнул жизнью ради мести. Тогда казалось, что у всего, что он делает, есть смысл, глубинный, доступный только ему. Он принял Метку, навязал Лорду свою инициативу, получил важное задание, выполнение которого моментально вознесло бы его в глазах других Пожирателей. Он хотел видеть страх и уважение. Хотел, чтобы Поттер понял, с кем связался.

Но результат оказался слишком далёк от триумфальных грёз. Изнеженный жизнью единственного наследника богатого чистокровного рода, Драко оказался совершенно не готов к тому, во что добровольно нырнул с головой. Он вляпался по самые уши, приняв Метку. Именно она крепко-накрепко связала его по рукам и ногам. Теперь он не мог просто выйти из игры. Круг замкнулся. Драко знал, что случалось с теми, кто пытался из него вырваться.

Его ещё долго не отпускали воспоминания о сцене, разыгравшейся на астрономической башне. В голове всё вертелись слова Дамблдора: «переходите на правую сторону, Драко...». Что они значили для него? О, Драко отлично понимал: это означало пойти против Тёмного Лорда, проявить характер, волю, смелость... Да разве с такими качествами берут в Слизерин? Даже ради спасения жизни — своей и родителей — он бы никогда не решился.

Потому что выбрал сторону много лет назад. Да, он был так воспитан, да, взгляды на чистоту крови впитались с молоком матери, но то было в детстве. Тогда он не выбирал, он просто следовал, и то было в мире без войны, без террора Тёмного Лорда. Свой окончательный выбор он сделал, когда принял Метку. Он отдалился от матери и сам принимал решения. Он был так бесконечно горд собой, что вздумал незамедлительно похвастать своими успехами перед однокурсниками. Он знал, какое впечатление это произведёт на них. Им было по шестнадцать, и все они были одинаково далеки от реальности. И, конечно, когда Драко непрозрачно намекнул на свою приближённость к Тёмному Лорду, это вызвало ошеломление, трепет, благоговение. Он в который раз доказал всем свою уникальность. Драко хотел казаться значительнее, выше, старше, допущенным к таким делам, от которых по спине пробегает холодок. И ему, несомненно, удалось. Злость на мать и Пожирателей смерти, которые не воспринимали его всерьёз, родила в нём эту болезненную уверенность в своих силах.

Но его не учили, что за свои действия нужно отвечать. Он руководствовался эмоциями и амбициями, был ослеплён ненавистью и завистью к Поттеру. Хотел что-то доказать.

И доказал. Показал всем, чего стоит на самом деле.

Так сказал о нём Тёмный Лорд. Тогда от неминуемой гибели спасло вмешательство Снейпа, человека, которого он возненавидел не хуже Поттера после того, как тот занял место отца. На шестом курсе Драко ещё пытался строить из себя значительную персону, наивно полагая, что Снейп жаждет отобрать его лавры, наступить на горло. И гордо отказывался от помощи.

В конечном итоге война закончилась полным поражением Лорда, и Драко действительно ощущал облегчение, ведь победа светлой стороны преподнесла подарок и для него: физическая боль, ставшая его постоянным спутником, сгинула вслед за Лордом. Драко ненавидел боль. Боялся её. Боль вынудила его постоянно чувствовать своё тело, потому что в какой-то момент перестала проходить даже через несколько часов после пыток. Но её больше нет. Как нет страданий других от его руки. Ему не нравилось пытать людей. Он боялся их криков и лиц. Драко не мог пытать даже Пожирателей смерти, хотя искренне желал некоторым из них самого худшего. В момент пытки они становились простыми людьми, беспомощными, слабыми, жалкими. Но он был вынужден, страх толкал его, страх разозлить Лорда. Это была странная связь: чтобы Круциатус возымел действие, волшебник должен захотеть причинить боль; Драко не хотел, но собственный страх необъяснимым образом превращался в это желание.

Его жизнь разделилась на три отрезка: до девяносто шестого, когда он был глубоко уверен в своей исключительности и до смешного наивен; с девяносто шестого по девяносто восьмой, когда день за днём, неделя за неделей ломался, крошился изнутри, остервенело сопротивлялся, отгоняя правду, но в итоге сдался: он никто, и ни кровь, ни имя, ни деньги не смогли этого исправить; теперь наступил третий отрезок: после победы, момент, когда его жизнь круто повернёт. Драко был уверен, что приговор перетасует всё так, что обратной дороги уже не будет. Он изменится навсегда. Мог ли он когда-то подумать, что попадёт в самую страшную тюрьму для волшебников? Азкабан меняет людей. Азкабан уничтожает людей. Осталось ли в нём хоть что-то, что ещё не уничтожил Тёмный Лорд?

Жалел ли он о своих поступках? Скорее да. Но почему? Потому что Лорд потерпел поражение, а его схватили и упекут в Азкабан? Значит, им снова движет страх. Притупившийся, не такой болезненный, как раньше, но всё же. Драко больше не желал быть заложником страха. Разве он хотел подставить под удар себя и родителей? Разве хотел видеть страдания людей? Он мог презирать маглов, относиться к ним свысока и даже ненавидеть, но убийства, пытки — это не то, к чему он стремился.

Однако же свой выбор он сделал, настало время расплатиться за него. Место режима Лорда теперь займёт закон. Драко преступник. Его осудят и отправят в Азкабан. В одиночество. В безнадёжность. В пустоту.

Когда замок лязгнул и дверь камеры с великим скрипом несмазанных петель открылась, Драко даже не шелохнулся.

— Драко Люциус Малфой, — раздался смутно знакомый голос. — Я прибыл, чтобы поставить вас в известность, что дата вашего слушания переносится с восемнадцатого на двадцать пятое мая.

Драко с трудом соображал, что ему говорят. Суд перенесли?

Пришедший ещё несколько секунд постоял на пороге, а затем дверь захлопнулась.

— Люмос!

Вот теперь он вздрогнул и подскочил на койке. Вспыхнувший на кончике волшебной палочки огонёк озарил лицо, испещрённое паутиной мелких шрамов; самый широкий шрам белел над правой бровью. На Драко сосредоточенно, но вполне миролюбиво смотрели блестящие глаза аврора Гордона.

— Здравствуй, — приветствовал он, садясь рядом.

— Что вы...

Горло резануло, будто ножом. Он успел сильно простыть в камере.

— Решил узнать, как ты, раз уж я здесь. Но прежде — вот. — Аврор сунул руку под мантию и вынул флягу. — Бьюсь об заклад, ты давненько не пил нормальной воды.

Драко с сомнением взглянул на мужчину, но тот был непроницаем. Мозг мучительно соображал. Незнакомый человек, аврор, пришёл в его камеру, чтобы проведать и дать воды? Драко отодвинулся. Нашли дурака.

— Это яд?

Вместо ответа Гордон молча отвинтил крышку, сделал большой глоток и снова протянул флягу. Драко, внимательно следивший за его действиями, выхватил её и начал жадно пить. Вода бальзамом растекалась внутри. Он пил и пил, не в силах напиться, пока фляга наконец не опустела. Утерев губы, Драко протянул её Гордону и отвернулся.

— Я кое-что для тебя принёс. — Гордон пододвинул к нему нечто, завёрнутое в шуршащую бумагу.

Драко насторожённо покосился на свёрток, а нос уже уловил аромат свежей горячей еды. Рот заполнился слюной. Драко протянул руку и дрожащими пальцами высвободил самый настоящий ростбиф, упрятанный в широкий лист салата, и несколько крупных запечённых картофелин. Забыв и о Гордоне, и о приличиях, он вгрызся в мягкое сочное мясо, без раздумий проглатывая его вместе с салатом, который с детства терпеть не мог, и закусывал великолепным картофелем.

Довольно скоро докончив этот божественный ужин, Драко ещё некоторое время не мог прийти в себя. Похоже, желудок сошёл с ума от радости. Опомнившись, он снова отодвинулся, подумал с секунду и пробормотал:

— Спасибо.

— Не за что, — усмехнулся Гордон. — Это ещё не всё.

Теперь на руке аврора лежала какая-то бутыль.

Первое, что пришло в голову, — ему всё-таки принесли яд.

— Что это?

— Бодроперцовое зелье. По-моему, ты слегка простыл в этом подземелье.

Драко болезненно сглотнул. Теперь, когда желудок насытился нормальной пищей, в голове резко прояснилось. Он не готов так быстро сдаться! Приход Гордона словно разворошил потухшие угли желания жить. Вслед за этим вернулось ощущение реальности. Холод и сырость камеры, зуд в носу, резь в горле, болезненная пульсация в висках. Бодроперцовое исправит это в один миг.

Если только это правда то самое зелье. Драко опять пристально вгляделся в лицо мужчины. Зачем бы ему понадобилось травить его? Ведь именно он спорил с Хоггартом в тот день, когда привёл Драко на первый допрос. Гордон не считал его опасным, он как минимум сочувствует ему. Но где доказательства? Рассудок подсказал: их нет. Сейчас у него два варианта: либо отказаться, либо поверить.

Драко выбрал второе. Он взял бутыль, откупорил, на всякий случай понюхал и тут же скривился от острого запаха Бодроперцового. Он поднёс горлышко ко рту. А вдруг... Шальная догадка вспыхнула в голове в тот момент, когда Драко глотал обжигающую жидкость. Вдруг Гордон хотел притупить его бдительность и втереться в доверие?..

Эта мысль скончалась на полпути, потому что по телу прокатилась знакомая с детства горячая волна, а из ушей повалил пар. Горло словно смазали мягчайшим мёдом, приступ головной боли ослаб, с глаз будто сдёрнули вуаль. Руки и ноги налились теплом — кровь разбегалась по организму, возвращая ему силы.

— Так-то лучше, — довольно сказал Гордон и вдруг спросил: — Ты знаешь, что с твоими родителями? Впрочем, откуда. Твоя мать находится здесь же, в камере предварительного заключения. Её уже дважды вызывали на допрос и, похоже, собираются выдернуть ещё раз. Я толком не понял, что творится с её делом, его ведёт незнакомый мне следователь, но судить её будут, скорее всего, не так уж и скоро. Твой суд самый первый. Что до твоего отца... Его допрашивали четырежды, и на этом не остановятся. Думаю, его ждёт незавидная участь.

Драко оцепенел. Мать... Отец... Те страшные воспоминания, что он показал Хоггарту на допросе, разом встали перед глазами живыми картинами. Под рёбрами тоскливо заныло. Увидит ли он их ещё? Мимолётная встреча с матерью в коридоре — вот и всё, что у него осталось.

— Зачем вы это рассказываете?

— Ты имеешь право знать. Они твои родители.

— И вам не противно помогать Пожирателю? — вызывающе спросил Драко.

— Я не помогаю Пожирателям, — невозмутимо ответил Гордон.

— Но я Пожиратель...

— Нет, ты не Пожиратель. Эта татуировка ничего не значит.

— Вы не знаете. Вы ничего не знаете. Я совершал ужасные поступки... Я едва не убил...

— Вот именно: едва. Ты не убил не потому, что тебе помешали, а потому, что ты не убийца. Мне часто приходилось встречаться с теми, для кого убийство стало второй натурой, и ты можешь быть уверен, что ни капли на них не похож. — Взгляд в отсвете магического огонька полыхнул яростью, а в голосе зазвенела сталь: — Я видел настоящих Пожирателей смерти, безжалостных, властных, не знающих сострадания, готовых на всё ради своей цели. Они твёрдой рукой направляют волшебные палочки и без колебаний выкрикивают Убивающее заклятие. Они не сомневаются, они просто делают. Ты не такой.

Драко в смятении смотрел на аврора. Весь год, прошедший с событий на астрономической башне, он считал себя просто трусом, и вот Гордон говорит ему, что причина совсем в другом. Его действительно пугала одна только мысль об убийстве, он причинял боль другим лишь потому, что боялся за свою семью. И это — не проявление слабости. Это... человечность.

Он едва не расхохотался. Кто бы мог подумать! Драко Малфой и человечность!

Вместе с тем слова Гордона родили в нём надежду. Но какая может быть надежда теперь, когда выбор сделан? Что он не сдохнет за три года в Азкабане? Что не помутится рассудком в четырёх стенах тюремной камеры? Хорошо, пусть так. Срок его заключения однажды кончится, он выйдет на свободу — и что тогда? Кому он будет нужен после Азкабана, с испорченной репутацией? Никакая чистая кровь не спасёт его на этот раз, потому что он потерял самое главное: уважение. Получить его назад так просто не получится.

— Что это должно означать? — спросил Драко, под запальчивостью пряча неуверенность. — Что я не должен себя винить? Что я отправлюсь в Азкабан просто так? Ведь всё давно решено. Вам ли не знать, вы аврор! Меня осудят и упрячут в тюрьму — и сказочке конец! Зачем вообще вы пришли? Я не просил вашего мнения!

Он был в отчаянии, его охватила злость. Он уже был готов, а теперь Гордон так бесцеремонно выдернул его из кокона смирения, заставив сомневаться и надеяться.

— Ты злишься. Это хорошо. Нет ничего убийственнее равнодушия. — Гордон пристально посмотрел Драко в глаза. — Запомни: ты сам решаешь, что способно повлиять на твою жизнь, а что нет. Если ты не выберешь сам, кто-то выберет за тебя, и вряд ли тебя устроит этот выбор.

— Но я уже выбрал много лет назад! Вот он, мой выбор! — Он задрал левый рукав.

Побледневшая Метка попала в лужицу тусклого света волшебной палочки. Драко ожидал, что Гордон отшатнётся, но тот не шелохнулся. Даже не взглянул на вытянутую руку.

— Ты так до сих пор и не понял. Выбор делается не один раз в жизни. Мы выбираем каждый день, каждую секунду. Любой наш шаг — вперёд, назад, в сторону, в пропасть — это выбор. Сегодня мы выбираем одно, завтра — совсем другое. Твоя Метка — знак того, что ты оступился, но она вовсе не означает, что выбора у тебя больше нет. Даже у мёртвых есть выбор — уйти за грань или стать призраком. Что говорить о живых. А ты, несмотря ни на что, всё ещё жив.

Гордон поднялся.

— Есть одна истина, которую я понял не так давно: жизнь всегда даёт возможность отобрать у неё второй шанс. Запомни и это, юноша. У тебя впереди вся жизнь, чтобы выбирать и принимать решения. И учиться на собственных ошибках.

Драко не успел ничего ответить. Гордон быстрым шагом пошёл к выходу. Возле двери обернулся; на кончике волшебной палочки всё ещё подрагивал молочно-белый огонёк.

— Решай, — сказал он и приказал палочке погаснуть.

Массивная дверь закрылась за ним; замок щёлкнул в тишине опустевшей камеры.

* * *

И снова он вертелся с боку на бок, тщетно пытаясь устроиться удобнее. Сон не шёл, и виной тому была вовсе не кривая лежанка. В нём бурлила злость. О каком, к дракклам, выборе может идти речь? Нет у него выбора! Умом он это понимал, но заледеневшее сердце оттаяло и впустило надежду. Мерлин, на что! На что оно надеялось? Хотелось вырвать его из груди и наорать за эти нелепые ожидания и чувства.

Что он должен решать? Он решил всё на годы вперёд ещё в девяносто шестом! До разговора с Гордоном он это понимал, а теперь глотку душил страх и сумасшедшая мысль, что он что-то упустил, какой-то шанс всё изменить, исправить, вырваться, избежать наказания. Несколько часов назад всё было просто и определённо. Он преступник, он виноват и будет осуждён. А теперь кто он? Всего-навсего оступившийся подросток? Глупый мальчик, у которого ещё есть шанс на искупление? Или так считает только Гордон, а остальные по-прежнему видят в нём только Пожирателя смерти?

Драко перевернулся на спину и уставился во мрак. Он ненавидел Гордона. Что вообще он пытался сделать? Помочь? Лучше бы применил массовое Забвение к полному составу Визенгамота и ещё доброй половине жителей магического общества Британии. А лучше — к самому Драко.

Он закрыл глаза и постарался успокоиться. Его не потрудились научить тому, что за всё приходится платить. Любой поступок потребует держать ответ, и нет такого человека, который смог бы этого избежать. Даже Лорду не удалось. Значит, для Драко тоже пришла пора держать ответ. Они хотят судить его? Хорошо, он предстанет перед законом, но он не будет молчать. По оглашении приговора его скорее всего отправят в Азкабан, значит, суд — его последняя возможность высказаться.

И он воспользуется ею во что бы то ни стало.