Эпилог.
К концу тысячелетия Лос-Анджелес был уже не просто городом, а целым миром - пульсирующим, многоликим, живущим в ритме будущего. Город, который встретил Юргена и Лизель в тысяча девятьсот сорок шестом, был лишь тенью того, что он представлял собой в девяносто девятом. Он вырос в сверкающую метрополию, ставшую центром мировой культуры, искусства и инноваций. Голливуд, когда-то просто одна из локаций, превратился в мировую столицу грез, где рождались мечты, а звезды загорались с ослепительной яркостью. Индустрия кино и музыки, технологии, архитектура – всё это преобразило Лос-Анджелес, сделав его символом безграничных возможностей и неудержимого движения вперед.
Юрген, человек, чья жизнь была сплетена с этими переменами, сумел не просто адаптироваться, но и вплести свою собственную нить в ткань города. Его выдающийся талант хирурга, его неустанный труд и несгибаемая воля принесли ему не только славу и уважение, но и солидное финансовое благосостояние. Он переехал из скромного дома, который приобрел тогда на последние деньги в роскошную квартиру в прекрасном районе Даунтауне, откуда открывался захватывающий вид на раскинувшийся под ним город. То был современном жилом комплексе с панорамными окнами, где каждый закат превращался в произведение искусства. Его квартира стал отражением его жизни: просторный, наполненный светом, с элегантной мебелью, произведениями искусства, которые он собирал с годами, и, что самое главное, с атмосферой умиротворения и успеха.
В декабре Лизель и ее муж, Роберт, преуспевающий архитектор, сейчас находились в Сан-Франциско, работая над крупным творческим проектом. Они обещали скоро приехать, и Юрген с нетерпением ждал их визита, предвкушая семейный уют и оживленные беседы. Но сегодня, в преддверии нового века, он был в кругу своих племянников с немецко-мексиканскими корнями - Мэдисон и Джеймса, которые были его сокровищем, якорем в бурном море жизни.
Волосы Мэди были окрашены в глубокий, медный красный, с эффектными прядями, переливающимися на свету, а в темных, миндалевидных глазах, обрамленных густыми ресницами, читались ум и жизненная сила. Джей, ее двадцатипятилетний брат, излучал молодость и беззаботность. Его небрежный стиль отражал дух времени.
Увидев их, Юрген невольно подумал о том, как стремительно летит время. Всего несколько лет назад эти дети были крошечными существами, которых он укачивал на руках, читал им сказки, учил первым буквам. Как быстро они выросли, превратившись в самостоятельных, умных молодых людей. Он вспомнил, как в семидесятых, когда они были совсем маленькими, он часто проводил с ними дни напролет. Поездки в Диснейленд, где Джеймс, завороженный каждым аттракционом, весело визжал от восторга, а Мэди, с любопытством рассматривая каждую деталь, задавала бесчисленные вопросы. Или пикники в парках, где они, забыв обо всем, носились по траве, а он, наблюдая за ними, чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Эти воспоминания, словно яркие фотографии, сохранились в его памяти, напоминая о беззаботных днях, о времени, когда будущее казалось бесконечным и полным обещаний.
Та предновогодняя ночь была овеяна предвкушением. Тысячелетие на исходе, столетие - прощанием. Воздух, несмотря на зимний сезон, все еще хранил тепло калифорнийского дня, но с наступлением вечера стал прохладнее, наполняясь предчувствием перемен. Улицы были украшены праздничной иллюминацией: гирлянды переливались на фоне темнеющего неба, мерцали огни небоскребов, воздух наполнялся звуками музыки и смеха. Люди спешили на вечеринки, обменивались подарками, загадывали желания, глядя на последние мгновения уходящего столетия. Атмосфера была особенной - смесь голливудского блеска, калифорнийского гедонизма и, конечно, оттенка ностальгии по уходящему времени.
Его некогда светлые волосы теперь были длинными, серебристыми, обрамляя лицо, изрезанное глубокими морщинами, но по-прежнему хранящее следы былой силы. Густая, такая же седая, борода скрывала его подбородок, придавая ему вид мудрого старца, мудреца или, возможно, отшельника. Глаза, зелёный и серый, глубоко посаженные, оставались ясными и проницательными, в них читались долгие годы жизни, полные событий - радости, потери, борьбы. Одет он был в черные вельветовые брюки, мягкую кашемировую водолазку цвета слоновой кости и пиджак из темно-синего твида и элегантные кожаные мокасины.
Внутри дома царила атмосфера уюта и праздника. Гостиная была украшена с особым вкусом, сочетающим современную элегантность с нотками декаданса. Высокие потолки, паркетные полы, мягкий свет приглушенных ламп. На стенах - картины, Рождественская ель, украшенная старинными елочными игрушками и сверкающими гирляндами, создавала ощущение тепла и ностальгии. Возле нее - подарки, красиво упакованные, ждущие своего часа.
Вдруг дверь в гостиную тихо открылась, и вошла Мэди, ее лицо освещала легкая улыбка.
—Дядя, - позвала она мягко, - к тебе пришли. Говорят, важный разговор.
Юрген поднял брови. Важный разговор? В такой час? Обычно он не принимал незнакомцев без предварительного звонка, но что-то в голосе племянницы заставило его насторожиться. Он встал, поправил свой пиджак, ощущение которого на плечах давало ему уверенность, и направился к входной двери.
На пороге стояла женщина, словно сошедшая с картины. Ей было около тридцати пяти. Ее темные, густые, слегка вьющиеся волосы были окрашены в тот самый модный медный красный, с игривыми прядями. Лицо, украшенное высокими скулами, выразительными темными глазами, чуть крупноватым носом и полными губами. В ней чувствовалась смесь изысканности и той особой, небрежной элегантности, которая так характерна. Ее платье, длинное и струящееся, темно-синего цвета, напоминало винтажную модель, но крой был безупречно современным. На ногах - элегантные замшевые сапоги. На шее - серебряный медальон, потертый временем, словно свидетель долгих лет.
Женщина посмотрела на Юргена, и ее губы тронула легкая, но в то же время немного сдержанная улыбка.
—Херр Юрген фон Эренфельс? - произнесла она. Юрген вздрогнул. Это было не только само обращение, но и то, как оно прозвучало - на немецком, языке, который он так редко слышал в последние годы, и который вызвал в нем целую лавину воспоминаний. Ностальгия захлестнула его с головой.
—Да, это я. - ответил Юрген, его голос дрогнул.
—Прошу прощения за поздний визит, уже половина девятого, - добавила она, словно заметив его замешательство, - Я понимаю, что это не самое удачное время. Но мне очень нужно с вами поговорить. - её английский был с явным немецким акцентом.
Юрген, слегка смущенный, но уже с пробудившимся любопытством, ответил:
—Ничего страшного, прошу проходите. Это редкая возможность, и я рад вас здесь видеть. - Он инстинктивно почувствовал, что это не просто случайный визитер.
—Меня зовут Рэйзел Эрлих, - представилась она, протягивая ему руку. Ее голос был мягким, но с отчетливой мелодикой.
—Очень приятно, фрау Эрлих. Прошу вас в кухню. Я только что заварил чай.
Они прошли в просторную, залитую мягким светом кухню, где доносился тонкий аромат свежезаваренного чая. Юрген налил им в изящные фарфоровые чашки, поставив перед гостьей.
—Чем обязан столь редкой встречей? И что за важный разговор привел вас ко мне? - спросил херр фон Эренфельс.
—Это очень долгая история, - начала Рэйзел, ее взгляд стал серьезнее. - но я очень рада, что нашла вас. Моя мать...Авигайль. Вы помните её? Она совсем недавно, в уходящем году, отошла в мир иной. Её последним желанием было, чтобы я вас проведала.
Это имя ударило Юргена, как молния. Авигайль...та самая маленькая еврейская девочка, которую он прятал в Кельне. Он не мог ее забыть. Как она могла его помнить столько лет, и как, черт возьми, она узнала, где он?
—О боже... - выдохнул он, голос его дрогнул. - Я помню ее, конечно.
—Она была моей матерью. - кивнула Рэйзел, и в ее глазах блеснули слезы. - И от неё всю жизнь я слушала истории о вас, о той доброте, которую вы ей оказали. Мама всегда говорила, что вы дали ей надежду, когда казалось, что ее совсем не осталось. Она никогда не забывала тех, кто ей помог, и особенно вас.
—Но как вы смогли найти меня? Это ведь... столько лет прошло, - произнес Юрген, его разум еще пытался осмыслить происходящее.
—Это было непросто, - призналась Рэйзел. - Я отучилась на факультете журналистики, знаете ли. Люблю копаться в историях, искать детали. Мама рассказывала, что после того, как ее вывезли из Кельна, ее направили в Швейцарию. Это был очень опасный путь, организованный теми, кого она называла 'Пиратами Эдельвейса'. Это были удивительные рискованные люди. В Швейцарии в военные годы действовала целая сеть помощи евреям, бежавшим из Германии. Различные организации, церкви, простые люди - все пытались помочь, чем могли. Многим удавалось получить убежище, некоторые потом эмигрировали дальше, в Америку, в Палестину...Мама говорила, что именно 'Пираты' помогли ей перебраться через границу, а затем, благодаря их связям, она оказалась в Швейцарии. Там, с помощью гуманитарных организаций, она получила убежище. Жила в детском доме, училась. И после войны, когда стало относительно безопасно, она смогла эмигрировать в США. Там она познакомилась с моим отцом американцем. Они поженились, и я родилась в Лос-Анджелесе в тысяча девятьсот шестьдесят пятом.
—Авигайль умерла совсем недавно? - переспросил Юрген, всё еще пытаясь уложить в голове эту невероятную новость.
—Да, - подтвердила Рэйзел. - Она долго болела. - Для неё было значими, чтобы вы знали, что она помнила вас и была вам благодарна. Вообще в итоге несмотря на все пережитое, она смогла вернуться в Германию. В ГДР. Возможно люди просто склонны чувствовать необъяснимую тягу к родине. Это было в начале семидесятых. Многие евреи, пережившие Холокост, тогда выбирали Восточную Германию, надеясь на новую жизнь, на новую политику, которая обещала избавиться от наследия нацизма. Она и мой отец переехали в Мекленбург-Переднюю Померанию, в Шверин. Там они и жили, пока мама не умерла. Мой отец до сих пор там.
—В Шверин... - тихо произнес Юрген, в его голове проносились образы той Германии, разделенной, потерянной. - А вы...Вы сейчас здесь?
—Я выросла там, - пояснила Рэйзел. - Но недавно вернулась в Калифорнию по работе.
Рэйзел взглянула на Юргена, ее темные глаза, смешанного американско-еврейского происхождения, излучали искренность.
—И когда я узнала, что вы здесь, в Лос-Анджелесе, и что вы, благодаря своим достижениям, стали известным человеком, я поняла, что должна попытаться. Это мой долг - исполнить ее последнее желание. Вы дали ей шанс на жизнь, и я хочу, чтобы вы знали, что этот шанс не был потрачен впустую.
Юрген слушал, его сердце наполнялось сложной гаммой чувств: печаль о прошедших годах, облегчение от того, что его прошлое не забыто, и глубокое удивление перед нитями судьбы, которые связывали его с еврейской девочкой, потерянной в ужасах войны.
—Я... мне нужно кое-что вам показать, - произнес Юрген, вставая. - Дайте мне минуту.
Он вышел из кухни, оставив Рэйзел в задумчивости, а Мэди и Джей, которые всё это время прислушивались к разговору, подошли ближе, их глаза блестели от любопытства. Через несколько минут Юри вернулся. В руках он держал две старые, пожелтевшие фотографии.
—Это воспоминания, - сказал он, протягивая одну фотографию Рэйзел. На снимке было семь молодых людей, их лица были полны юношеской дерзости и решимости. Среди них и он сам, гораздо моложе, с той же искрой в глазах, и рядом с ним - товарищи, чьи лица он помнил до сих пор, хотя многих из них уже нет в живых.
Рэйзел взяла фотографию, ее пальцы бережно коснулись выцветшего картона. Она долго всматривалась в лица, и затем Юрген показал второе фото. На нем было гораздо больше людей, разных возрастов, в разных одеждах и даже разных национальностей, но явно объединенные общим делом. У Рэйзел загорелись глаза.
—Об этих 'Пиратах Эдельвейса' почти нет информации, - призналась он, глядя на второе фото. - Мама рассказывала мне очень мало, но я пыталась что-то выяснить. Для той консервативной нацистской Германии вы выглядели нетипично. Трудно поверить, что это было так давно!
Юрген взял первое фото обратно, что-то внутри сжалось.
—Да, тяжело поверить, что прошло столько лет, - проговорил он, скорее себе, чем им. - И теперь... они все ушли. Но они по-прежнему живут во мне. В моей душе.
Юри перевел взгляд на Рэйзел, затем на Мэди и Джей.
—Мое отрочество и отрочество многих людей моего поколения было омрачено войной, политикой и всем этим ужасом. Я помню, как тогда, после войны, я надеялся, что как только закончится этот кошмар, как только нацизм будет повержен, все наладится. Но в моей родной Западной Германии было так тяжело... Даже выражать свое мнение было опасно. А наша организация, которая столько делала во время войны, пыталась хоть как-то помогать людям, она так и не была признана властями. Как это было несправедливо! Я лишился всего, всех, кто был мне дорог. И пятьдесят три года назад я приехал сюда, с младшей сестрой. Всего, что у меня есть сейчас, я добился сам.
Он помолчал, затем перевел взгляд на окно, за которым простирался залитый огнями Лос Анжелес. Бесконечные ряды домов, переливающиеся потоки машин, далекие очертания гор, окутанных вечерней дымкой. Америка, которпя когда-то казался чужой, враждебной, теперь стала домом. Здесь он нашел мир, здесь он смог построить новую жизнь, здесь он смог, наконец, дышать свободно.
—Знаете, Рэйзел, тихо произнес Юрген, его голос был наполнен спокойствием, но и легкой грустью. - Я смотрю на этот на эту бесконечную паутину света, городскую суету и думаю...Как много жизней, сколько надежд, сколько историй здесь переплелось. Моя история - лишь одна из них. Я надеюсь, что то, через что прошли мы, через что прошли те парни на фотографии, мои 'Пираты Эдельвейса', и миллионы других, - больше никогда не повторится.
Он повернулся к Рэйзел, его глаза смотрели на нее с теплотой и отеческой заботой.
—То, что вы пришли, очень важно для меня.
В этот момент Юрген подошел к бару, достал бутылку старого немецкого шнапса - подарок от Лизель, которую они когда-то привезли из Мюнхена. Он наполнил четыре бокала - для себя, Рэйзел, Мэди и Джея.
—За будущее, - сказал он, поднимая бокал. За мир и взаимопонимание. Пусть новый век принесет только лучшее.
—За мир! - подхватила Рэйзел, ее голос звучал твердо, но с ноткой надежды.
—За мир! - вторили ей Мэдисон и Джеймс, их молодые голоса добавляли к тосту свою искренность.
Они чокнулись, и звон бокалов смешался с далекими звуками фейерверков, озаряющих ночное небо Лос-Анджелеса. Искры салюта, рассыпаясь в небе, казались последними отголосками уходящего столетия, обещающими рассвет нового, полного надежд и возможностей.