~ 2 ~ Гермиона
Горло перехватило, я не могу издать ни звука, а имя сестры все стучит и стучит молотом в голове. Кто-то хватает меня за руку, какой-то мальчик из Колма. Наверное, я стала падать, и он поддержал.
Это ошибка! Этого не может быть! Имя Джинни только на одном листе из тысяч, я ведь за нее даже не волновалась. Какова вероятность, что выпадет именно этот листок? Она близка к нулю, но судьба распорядилась иначе. Это самая большая несправедливость — когда кто-то выпадает в свой первый год.
В следующее мгновение толпа разходится в стороны, и я вижу ее — Джинни: с поднятой головой, руки сжаты в кулачки, медленно идёт в сторону сцены. Она проходит мимо меня, даже не посмотрев, старается быть смелой, как ее старшая сестра, и это приводит меня в чувство.
— Джинни! — кричу я сдавленным голосом и наконец могу двигаться. — Джинни! — догоняю ее у самых ступеней и отталкиваю назад.
— Есть доброволец! — выпаливаю я. — Я хочу участвовать в Играх.
На сцене легкое замешательство. В Дистрикте-12 добровольцев не бывало уже несколько десятков лет. По правилам, после того, как объявлено имя трибута, другой юноша или другая девушка могут выразить желание занять его место. В некоторых дистриктах, где победа в Играх считается большой честью, и многие готовы рискнуть ради нее жизнью, стать добровольцем не так просто. Но поскольку у нас слово «трибут» значит почти то же, что «труп», добровольцы давным давно испарились.
— Как прекрасно! — восхищается Эффи Бряк. — Но... мне кажется, вначале полагается представить победителя Жатвы и... только потом спрашивать, не найдется ли добровольца. И если кто-то изъявит желание, то мы, конечно... — уже более неловко продолжает она.
— Какая уже разница? — вмешивается Люциус.
Он смотрит на меня с состраданием и сожалением, если это вообще возможно в данной ситуации. Он знает меня как девочку, приносящую ему ягоды, знает про отношение его сына ко мне.
Возможно он смотрит на меня так из-за того, что еще шесть лет назад вручал мне медаль «За мужество». Это медаль отца.
— Какая уже разница? — ворчливо повторяет Люциус. — Пусть идет.
Сзади, вцепившись в меня своими тонкими ручками, кричит Джинни:
— Нет, Гермиона! Нет! Не надо!
— Джинни, отпусти! — грубо приказываю я, потому что сама боюсь не выдержать и расплакаться.
Не хочу, чтобы другие, смотря вечером повтор, подумали, что я легкая добыча. Не бывать этому!
— Отпусти!
Кто-то оттаскивает от меня Джинни, я оборачиваюсь и вижу, как она барахтается на руках у Гарри.
— Давай, Гермиона иди, — говорит он напряженным от волнения голосом и уносит Джинни к маме.
Я стискиваю зубы и поднимаюсь на сцену.
— Браво! Вот он, дух Игр! — ликует Эффи, довольная, что и в ее дистрикте случилось наконец что-то достойное. — Как тебя зовут?
Я с трудом сглатываю комок в горле и произношу:
— Гермиона Грейнджер.
— Кем тебе приходиться эта юная особа? — Спрашивает Эффи.
— Сестра, — думаю, ее это удивит.
— Сестра? Что ж... Давайте все вместе поприветствуем нового трибута! — выкрикивает Эффи.
К великой чести жителей Дистрикта-12, ни один из них не зааплодировал. Даже те, кто принимал ставки, кому давно на всех наплевать. Я стою ни жива, ни мертва, пока многотысячная толпа застывает в единственно доступном нам акте своеволия — молчании. Молчании, которое лучше всяких слов говорит: мы не согласны, мы не на вашей стороне, это несправедливо.
Дальше происходит невероятное — то, чего я и представить себе не могла, зная, что я совершенно безразлична дистрикту. С той самой минуты, когда я встала на место Джинни, что-то изменилось — я обрела ценность. И вот сначала один, потом другой, а потом почти все подносят к губам три средних пальца левой руки и протягивают ее в мою сторону. Этот древний жест существует только в нашем дистрикте и используется очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Он означает признательность и восхищение, им прощаются с тем, кого любят.
Теперь у меня действительно наворачиваются слезы. К счастью, Снейп встает со стула и, шатаясь, идет через сцену, чтобы меня поздравить.
— Посмотрите на нее. Посмотрите на эту девочку! — орет он, обнимая меня за плечи. От него несет водкой. — Вот это я понимаю! Она... смелая! — провозглашает он торжественно. — Не то что вы! — Он отпускает меня, подходит к краю сцены и тычет пальцем прямо в камеру, — Вы — трусы!
Кого он имеет в виду? Если бы могла, я засмеялась бы, ведь он говорит это Капитолию. Думаю, все поняли, но это становиться неважным, ведь в следующую секунду он падает со сцены и теряет сознание.
Хоть он и отвратителен, я ему благодарна. Внутри я полностью с ним солидарна. Расправляю плечи и смотрю вдаль на холмы, где мы бродили сегодня утром с Гарри. На мгновение меня охватывает тоска...
Люциус просит убрать тело Снейпа, его поскорее уносят на носилках, и Эффи Бряк снова берет инициативу в свои руки.
— Какой захватывающий день! — щебечет она, поправляя парик, опасно накренившийся вправо. — Но праздник еще не окончен! Пришло время узнать имя юноши-трибута! — По-прежнему пытаясь одной рукой выровнять парик, она бодро шагает к шару и вытаскивает первый попавшийся листок. Я даже не успеваю пожелать, чтобы это был не Гарри, как она произносит: — Драко Малфой!
«О нет! Только не он!» — проносится у меня в голове, это просто невозможно. Наверное, судьба меня ненавидит, ведь у него тоже один листок из тысяч.
Удача сегодня не на моей стороне.
Я смотрю на Малфоя, пока тот пробирается к сцене. Он, с безукоризненно прямой спиной и поднятой головой, движется как статуя, на лице нет ни одной эмоции. Не будь мы знакомы, меня ужаснуло его хладнокровие.
Эффи Бряк спрашивает, нет ли добровольцев. Никто не выходит. У Драко нет братьев. Он единственный ребенок. У него много «преданных» друзей, но ни один из них, как ни удивительно, не решился занять его место.
Я поворачиваюсь в сторону Люциуса, он тоже не подает виду, что его что-то не устраивает. Мэр зачитывает «Договор с повинными в мятеже дистриктами», как того требуют правила церемонии, но я не слышу ни слова.
«Почему именно он?» — анализирую, стараясь понять, но потом убеждаю себя, что это не имеет значения. Мы с Малфоем не друзья, даже не соседи — мы враги. Нас ничего не связывает, кроме шести лет ненависти. Я никогда не забуду того, что он сделал со мной и моей сестрой, и в глубине души надеюсь, что он умрет.
Люциус наконец заканчивает читать нестерпимо скучный договор и жестом велит нам с Драко пожать друг другу руки. Его ладони такие же холодные, как и он сам. Я улыбаюсь ему самой зловещей улыбкой, он испепеляет меня взглядом и сильно сжимает мою руку. Через секунду начинается гимн.
Пока он играет, мы стоим лицом к толпе.
Я молча надеюсь, что сама успею убить его, что это не сделает кто-то другой, но даже если это окажусь не я, надеюсь, что он будет мучится.
Как только заканчивается гимн, нас берут под охрану. Нет, нам не надевают наручники — ничего такого. Просто пока мы идем к Дому правосудия, рядом неотступно следует группа миротворцев. Возможно, раньше трибуты пытались бежать. При мне такого не случалось.
Меня отводят в комнату и оставляют одну. Никогда не встречала такой роскоши: ноги утопают в мягком ковре, диван и кресла обиты бархатом.
Первыми приходят сестра и мама. Я протягиваю руки к Джинни, она забирается ко мне на колени, обхватывает за шею и кладет голову мне на плечо, совсем как маленькая. Мама сидит рядом и обнимает нас обеих. Несколько минут мы не в силах говорить. Потом, опомнившись, я тороплюсь высказать свои наставления о том, что им теперь делать.
Джинни не придется брать тессеры. Они справятся без этого, если поведут дело с умом. Можно продавать козье молоко и сыр, а мама будет делать лекарства для людей из Колма. Гарри обещал приносить травы, которые она не выращивает сама, надо только поточнее объяснять, какие именно, — Гарри ведь не так хорошо в этом разбирается, как я. Дичью он тоже обеспечит — у нас с ним договор с прошлого года. Даже не возьмет платы, но все же лучше его чем-нибудь благодарить — молоком или лекарствами.
Я не предлагаю Джинни охотиться. Пару раз я пыталась ее научить — все без толку. В лесу она пугалась, а стоило подстрелить какого-нибудь зверька, так и вовсе пускалась в слезы и просила, чтобы ей дали его вылечить. Зато за козой она здорово ухаживает. Пусть этим и занимается.
Рассказываю, где добывать дрова и уголь для печки, как торговать, чтобы не обманули, прошу Джинни не бросать школу. Затем беру маму за руку и твердо смотрю ей в глаза.
— Послушай. Послушай меня внимательно!
Мама кивает, встревоженная моей настойчивостью. Она догадывается, о чем пойдет речь.
— Ты не должна уйти снова, — говорю я.
Мама опускает взгляд.
— Я знаю. Хорошо. В тот раз я не справилась...
— Теперь ты обязана справиться. Ты не можешь замкнуться в себе и бросить Джинни совсем одну. Ты ей нужна, она в тебе нуждается. Что бы ни случилось, чтобы ни показали на экране, обещай мне, что ты будешь бороться!
Мой голос срывается на крик. В нем — вся злость и все отчаяние, которые я чувствовала, пока мама находилась в плену своего безволия.
Она рассерженно высвобождает руку из моих тесно сжатых пальцев.
— Я была больна. У меня не было лекарств. Сейчас все будет иначе, я обещаю.
— Тогда позаботься, чтобы они были у тебя в этот раз. И заботься о ней!
— За меня не волнуйся, Гермиона, — говорит Джинни, обхватывая ладонями мое лицо. — Ты, главное, береги себя. Ты быстрая и смелая. Может быть, ты сумеешь победить.
Нет, я не сумею. И Джинни глубоко в душе это понимает. Голодные игры мне не по силам. Дети из более богатых дистриктов, где победа в Играх считается огромной честью, тренируются всю жизнь.
— Возможно, — соглашаюсь я. Какое у меня право требовать стойкости от мамы, если на саму себя я махнула рукой? Да и не в моем характере сдаваться без боя, даже если нет надежды на победу. — Вот выиграю, и станем богачами, как Снейп.
— Мне все равно, будем мы богачами или нет. Я хочу, чтобы ты вернулась живой. — умоляет Джинни.
— Я постараюсь, обещаю.
И я знаю, что должна сдержать это обещание. Ради Джинни.
В дверях появляется миротворец — время вышло. Мы до боли стискиваем друг друга в объятиях, а я все повторяю: «Я люблю вас. Я люблю вас обеих».
Входит кто-то еще. Я поднимаю глаза и с удивлением вижу нашего мэра — Люциуса Малфоя. Даже не верится, что он пришел ко мне, ведь совсем скоро я, возможно, попытаюсь убить его сына, точнее, буду очень стараться сделать это. С другой стороны, мы с ним знакомы. За ним заходит его жена — Нарцисса Малфой. Я несколько раз виделась с ней, когда мы с Гарри приходили отдать ягоды.
Они присаживаются на диван. Люциус держит спину ровно, Нарцисса, одетая в платье темно-зеленого цвета, выглядит очень утонченно. Оба они вписываются в атмосферу этого помещения.
Мы сидим в тишине минуту, прежде чем я все-таки решаюсь спросить:
— Зачем вы пришли? — они оба улыбаются в ответ.
— Я думаю, что нам с женой есть, что вам сказать напоследок. — Он немного напрягается. — Знаю, что отношения с моим сыном у вас не заладились. Он вел себя очень недостойно по отношению к тебе, Гермиона, и я прошу за него прощения. Мне очень стыдно. Так вот, я немного отвлекся. Я знаю своего сына, но также наслышан о вас и ваших навыках. Я уверен, что в этом году у нашего дистрикта будет победитель. И я имею в виду не своего сына. Удачи вам, Гермиона, — он встает, смахивает невидимые пылинки с плеч, улыбается мне в последний раз и выходит.
— Да, я соглашусь со своим мужем. Ты принесешь нам победу, дорогая. Я очень люблю своего сына, но надо смотреть правде в глаза, — она снимает со своего платья что-то.
— Что это? — Зачем этой женщине давать мне что бы то ни было?
— На арену разрешают брать с собой одну вещь из своего дистрикта. Нечто, напоминающее о доме. Ты не могла бы надеть вот это? — Нарцисса протягивает мне круглую брошь — ту, что сегодня украшала ее платье. Тогда я не рассмотрела ее как следует, теперь вижу: на ней маленькая летящая птица.
— Вашу брошь? — удивляюсь.
— Я приколю ее тебе, ладно? — Не дожидаясь ответа, Нарцисса наклоняется и прикрепляет брошь к моему платью. — Пожалуйста, не снимай ее на арене, Гермиона. Обещаешь?
— Хорошо, — брошь красивая, и мне очень нравится эта птица, Сойка-пересмешница.
— Я присмотрю за твоей сестрой. Голодать ей не позволю, не беспокойся. — От этих слов на душе становится чуточку легче.
— Спасибо, Нарцисса, — улыбаюсь ей, она встает, поправляет складки платья и выходит вслед за мужем.
Наконец, приходит Гарри. И пусть мы никогда не испытывали друг к другу романтических чувств, но когда он протягивает руки, я, не раздумывая обнимаю его.
— Гермиона, послушай, — говорит он, — ты запросто можешь получишь нож, но главное для тебя — раздобыть лук. С луком у тебя больше всего шансов.
— Но там их может и не быть, — отвечаю я.
— Тогда сама сделай — лучше плохой лук, чем никакого, — я несколько раз пыталась изготовить лук по образцу отцовских, но ничего путного не выходило.
— Может, там и деревьев не будет, — говорю я.
— Деревья есть почти всегда, никому ведь не интересно смотреть, как половина участников умирает просто от холода.
— Да, почти всегда есть, — соглашаясь я.
— Гермиона, это ведь все равно, что охота. А ты охотишься лучше всех, кого я знаю.
— Это не просто охота. Это убийство!
— Ты умеешь убивать.
— Но не людей!
— Думаешь, есть разница? — мрачно спрашивает Гарри.
Самое ужасное, что разницы действительно нет, нужно всего лишь забыть, что они люди и представить, что передо мной какой-нибудь хищник.
Миротворцы возвращаются слишком скоро, Гарри просит еще подождать, но они все равно его уводят, и мне становится страшно.
— Не дай им погибнуть от голода! — цепляясь за его руку, кричу ему.
— Не дам! Ты же знаешь!
Миротворцы растаскивают нас в стороны, дверь захлопывается. И, наверное, больше мы не встретимся.
От Дома правосудия до станции рукой подать, особенно на машине. Никогда раньше на ней не ездила. На повозках и то редко. В Колме все ходят пешком.
Платформа кишит репортерами, их камеры направлены прямо мне в лицо. Впрочем, я привыкла скрывать свои чувства. Мой взгляд падает на Драко Малфоя, стоящего напротив. Он даже не выглядит грустным, на его лице ни грамма страха. Это его тактика? Не показывает эмоции, демонстрируя, что ему все безразлично. Так он делает вид, что его можно запросто убить. Из-за его безразличия возникает обманчивое чувство, что он прямо кричит: " Убейте меня, ведь мне наплевать даже на собственную смерть».
Несколько минут мы стоим в дверях вагона под жадными объективами телекамер, потом нам разрешают пройти внутрь, и двери милостиво закрываются. Поезд трогается.
Мы несемся так быстро, что у меня дух захватывает. Я ведь никогда раньше не ездила на поезде. Перемещения между дистриктами запрещены, кроме особо оговоренных случаев. До Капитолия мы доберемся меньше чем за сутки.
В школе нам говорили, что Капитолий построен в горах, когда-то называвшихся Скалистыми. А Дистрикт-12 находится в местности, прежде известной как Простоты. Уже тогда, сотни лет назад, тут добывали уголь. Вот почему теперь шахты прорубают так глубоко. В школе нас большей частью про уголь и учат, еще читать и математике. И каждую неделю обязательная лекция по истории Панема.
Поезд, предназначенный для трибутов, еще роскошнее, чем комната в Доме правосудия. Нам выделяют по отдельному купе, к которому примыкают гардеробная, туалет и душ с горячей и холодной водой. В домах у нас горячей воды нет, мы нагреваем ее самостоятельно. Малфой же, я уверена, в горячей воде купается пару раз в день, вон какой чистый всегда. На фоне остальных выглядит белой вороной, и это очень раздражает. Всегда хотелось заляпать его грязью.
В выдвижных ящиках красивая одежда. Эффи говорит, я могу надевать, что хочу и делать, что хочу — здесь все для меня. Нужно только через час выйти к ужину. Я снимаю мамино голубое платье и принимаю горячий душ. Я никогда раньше не была в душе. Это все равно, что стоять под теплым летним дождем, только еще теплее. Затем надеваю серое платье, чуть ниже колена. Вдруг вспоминаю про брошь Нарциссы, решаю ее рассмотреть. Сама птица серебряная, она сделана отдельно и прикреплена только крыльями, так что создается ощущение, будто она парит.
Забавные птицы — сойки-пересмешницы, но для Капитолия они точно бельмо на глазу. Когда дистрикты восстали, для борьбы с ними в Капитолии вывели генетически измененных животных. Одним из видов были сойки-говоруны. Но потом центры позакрывались, и птицы должны были сами постепенно исчезнуть — все говоруны были самцами.
Должны были, однако не исчезли. Вместо этого они стали спариваться с самками пересмешников, и так получился новый вид. Потомство не может четко выговаривать слова, зато прекрасно подражает другим птицам, и даже голосам людей — от детского писка до могучего баса. А главное — сойки-пересмешницы умеют петь как люди. И не какие-нибудь простенькие мелодии, а целые песни со многими куплетами, от начала до конца, — надо только не полениться вначале спеть самому, и птицам должен понравиться твой голос.
Отец очень любил соек-пересмешниц. В лесу, на охоте — он всегда насвистывал им сложные мелодии или пел песни, и, подождав немного, как бы из вежливости, они всегда пели в ответ. С тех пор, как он погиб, я забыла о них, но сейчас, от одного взгляда на брошь мне становиться теплее. Я прикалываю её к платью и теперь кажется, что птица летит в ночи.
Эффи Бряк приходит, чтобы отвести меня на ужин. Я иду вслед за ней по узкому качающемуся коридору в столовую. Малфой уже здесь.
— Где Северус? — бодро осведомляется Эффи.
— Когда я его видел в последний раз, он собирался пойти вздремнуть, — лениво тянет Малфой.
— Да, сегодня был утомительный день, — говорит Эффи.
Думаю, она рада, что Снейпа нет. Не могу ее винить, я тоже этому рада.
Ужин состоит из нескольких блюд, и подают их не все сразу, а по очереди. Густой морковный суп, салат, бараньи котлеты с картофельным пюре, сыр, фрукты, шоколадный торт.
— По крайней мере, у вас приличные манеры, — говорит Эффи, когда мы заканчиваем главное блюдо. — Прошлогодняя пара ела все руками, как дикари.
Те двое с прошлого года были детьми из Колма, и они никогда за всю свою жизнь не наедались досыта. Неудивительно, что правила поведения за столом не сильно их заботили. Мы — другое дело. Малфой — сын мэра; нас с Джинни учила мама. Что ж, пользоваться вилкой и ножом я умею. Но я принципиально начинаю есть руками, просто потому, что мне не понравилось ее высказывание. Видя это, Эффи поджимает губы, а Малфой закатывает глаза...