~ 1 ~ Гермиона
Я просыпаюсь одна, без Джинни. Наверное, ушла к маме. Я встаю с кровати, подхожу к окну и понимаю, что на улице пасмурно и очень тихо, но меня это не удивило, ведь сегодня День Жатвы.
Отворачиваюсь и смотрю на маму. Во сне она выглядит моложе — осунувшейся, но не измотанной. Лицо Джинни спокойно и красиво.
У ног Джинни устроился ее любимый — самый уродливый в мире — кот. Нос вдавлен, половина уха оторвана, глаза цвета гнилой тыквы. Джинни назвала его Живоглот (Глотик) — она почему-то уверена, что шерсть у него золотистая, а не грязно-бурая. Но он меня не очень жалует, наверное, не доверяет. Когда потрошу добычу, я иногда бросаю Глотику внутренности. Этим наши взаимные симпатии и ограничиваются.
Я сажусь на кровать и обуваюсь. Мягкая кожа охотничьих ботинок приятно облегает ступни и голени. Надеваю брюки, рубашку, прячу длинную каштановую косу под шапку, хватаю рюкзак и выскальзываю на улицу.
Мы живем в Дистрикте-12, в районе, прозванном Колм. По утрам здесь обычно полно народу: шахтеры торопятся на смену в шахту. Сегодня черные, усыпанные шлаком улицы безлюдны. Окна приземистых серых домишек закрыты ставнями. Жатва начнется в два. Можно и поспать. Если получится. Хотя никто не спит из-за страха потерять близких.
Наш дом почти на окраине Колма. Проходишь всего несколько ворот и ты уже на Заливе — заброшенном пустыре. За Заливом — высокий сетчатый забор с витками колючей проволоки поверху. Там заканчивается Дистрикт-12. Дальше — леса. Задумывалось, что все двадцать четыре часа в сутки забор будет под напряжением, чтобы отпугивать хищников. Только нам так везет, что электричество дают всего на четыре часа в обед и ночью, поэтому сейчас можно не опасаться. Но я все же всегда останавливаюсь и слушаю. Если не гудит, значит, тока нет. Сейчас тихо. Я ложусь на землю и проползаю под забором. Вообще таких лазов несколько, но этот ближе всего к дому, и ходить дальше смысла нет.
Оказавшись в лесу, я достаю из дупла старого дерева припрятанные лук и колчан со стрелами. Тут хищников много, они здесь на воле. Да еще всякая мелочь, больная бешенством, ядовитые змеи. Зато в лесу можно добыть еду, если умеешь. Отец умел. Меня он тоже кое-чему успел научить, пока не случилась та авария в шахте и его не разорвало на кусочки. Мне тогда было одиннадцать.
Вообще-то, по лесам ходить запрещено, а охотиться тем более. И не всякий решится пойти на зверя с одним ножом. Но у меня есть мой лук — один из немногих в округе. Еще несколько я аккуратно упаковала в непромокаемую ткань и спрятала в лесу. Все их сделал отец.
На тех, кто все-таки охотится, миротворцы в основном смотрят сквозь пальцы. Тоже ведь свежего мяса хотят. По правде говоря, они — наши главные скупщики. Но снабжать Колм оружием — такого, конечно, никто не допустит
«Дистрикт-12. Здесь вы можете подыхать от голода и всем будет плевать», — бормочу я и тут же оглядываюсь. Даже здесь, в глуши, боишься, что тебя кто-нибудь услышит.
Когда я была поменьше, ужасно пугала маму, высказывая все, что думаю о Дистрикте-12 и о людях, которые управляют жизнью всех нас из далекого Капитолия — столицы нашей страны Панем. Постепенно я поняла, что так нельзя: можно навлечь беду. Научилась держать язык за зубами и надевать маску безразличия, чтобы было непонятно, о чем я думаю.
В лесу меня ждет единственный человек, с кем я могу быть сама собой. Гарри. Я замечаю его издали и невольно начинаю улыбаться. Гарри говорит, что улыбаюсь я только в лесу.
— Привет, Миа, — кричит он.
На самом деле мое имя Гермиона, но когда мы знакомились, я его едва прошептала, и ему послышалось только «ми» и «а».
— Гляди, что я подстрелил.
Гарри держит в руках буханку хлеба, из которой торчит стрела. Я смеюсь. Хлеб настоящий, из пекарни, совсем не похож на те плоские липкие буханки, что мы печем из пайкового зерна. Я беру хлеб, вытаскиваю стрелу и с наслаждением нюхаю. Рот сразу наполняется слюной. Такой хлеб бывает только по особым праздникам.
— М-м... еще теплый, — восхищаюсь я. Гарри, наверное, еще на рассвете сбегал в пекарню, чтобы его выторговать. — Сколько отдал?
— Всего одного зайца. Старик сегодня что-то больно добрый. Даже удачи пожелал.
— В такой день мы все чувствуем близость друг друга, верно? — говорю я и даже не закатываю при этом глаза, — Джинни оставила нам сыра. — Я достаю из кармана сверток.
Гарри радуется еще больше.
— Спасибо ей. Да у нас настоящий пир. — Он вдруг начинает говорить с капитолийским акцентом и пародировать Эффи Бряк — неукротимо бодрую даму, каждый год приезжающую объявить имена к очередной Жатве. — Чуть не забыла! Поздравляю с Голодными играми. И пусть удача...
— ...всегда будет на вашей стороне! — заканчиваю я с тем же энтузиазмом.
Нам не остается ничего другого как шутить. Иначе можно сойти с ума от страха.
Я смотрю, как Гарри вытаскивает нож и нарезает хлеб. Он вполне мог бы сойти за моего брата. Непослушные каштановые волосы, смуглая кожа, даже глаза как у меня — карие. Но мы не родственники, и познакомились только в одиннадцать, после той трагедии. Тогда у него тоже умер отец.
Родители моей мамы принадлежали к маленькому клану аптекарей, обслуживающему чиновников, миротворцев и пару-тройку клиентов из Колма и жили в другом, более престижном районе Дистрикта-12. Доктора мало кому по карману, так что лечимся мы у аптекарей. Мой будущий отец собирал в лесах целебные травы и продавал в аптеку. Там они с мамой и познакомились. Я пытаюсь вспомнить что-то из их совместной жизни, но перед глазами лишь бледная женщина с непроницаемым лицом. Я стараюсь простить ее ради отца. По правде говоря, я не из тех, кто легко прощает.
Сегодня прекрасный день: голубое небо, ласковый ветерок. Еда тоже отличная: хлеб, пропитанный мягким сыром. Куда уж лучше. Одно плохо: не весь день нам с Гарри бродить по горам, добывая ужин. В два часа нужно быть на площади и ждать, когда объявят имена.
— А мы ведь смогли бы, как думаешь? — тихо спрашивает Гарри.
— Что?
— Сбежать из дистрикта. Жить в лесу. Думаю, мы бы с тобой справились.
Я просто не знаю, что ответить на этот дикий вопрос.
— Если бы не дети, — поспешно добавляет Гарри.
Дети, конечно, не наши. Но все равно что наши. У Гарри младший брат. У меня Джинни. А еще матери. Как они обойдутся без нас? Кто их всех прокормит? Ведь и сейчас, хоть мы с Гарри и охотимся каждый день, бывает, ложишься спать голодным. Аж в животе урчит.
— Никогда не буду заводить детей, и никогда не заведу семью, — говорю я.
— Я бы завел. Я очень хочу, но не здесь — отвечает Гарри.
— Хотеть не вредно, — раздражаюсь я.
— Ладно, забыли, — огрызается он в ответ.
Разговор какой-то дурацкий получился. Уйти? Как я могу уйти и бросить Джинни — единственного человека на земле, про которого я точно знаю, что люблю? А если бы и ушли... если бы ушли... С чего мы вдруг завели про своих детей? В наших отношениях с Гарри никогда не было и тени романтики. Когда мы встретились, я была тощей одиннадцатилетней девчонкой, а он, хотя всего на пару месяцев младше, уже выглядел мужчиной. Мы и друзьями-то не сразу стали.
К тому же, если Гарри захочет детей, то жену найдет быстро. Красивый, сильный — в шахте может работать, и охотник замечательный. Когда по школе проходит, все девочки шушукаются.
— Что будем делать? — спрашиваю я.
— Давай к озеру. Удочки поставим, потом в лес. Найдем что-нибудь съестное на вечер.
На вечер... После Жатвы — официальный праздник. Многие действительно празднуют — рады, что их детей в этот раз не тронули. Но, по крайней мере, в двух домах ставни и двери будут плотно закрыты, а их обитатели будут думать, как пережить следующие ужасные недели.
По пути домой мы заворачиваем в Котел — нелегальный рынок на заброшенном угольном складе. Когда придумали более удобный способ доставлять уголь из шахт прямо к поездам, здесь постепенно расцвела торговля. Хотя сегодня День Жатвы и большинство предприятий к этому времени уже закрыто, на рынке дела идут полным ходом. Мы легко обмениваем шесть рыбин на хороший ужин, и еще две — на соль.
С рынка идем к дому мэра продать половину земляники — он очень ее любит и не торгуется. Дверь открывает Драко — его сын. Он учится со мной в одном классе. У него платиновые волосы и серые глаза, он высок и красив, как считают все. Кроме меня, конечно. Я его ненавижу: когда я была младше, он все время надо мной издевался. Он заметил меня в одиннадцать, когда я случайно пролила на него чай в столовой, и с того момента не отстает и при любом удобном случае старается унизить. Я просто игнорирую его и с одиннадцати желаю ему попасть на арену, потому что сама убить его не могу — кто останется с моей семьей. К тому же, он любит издеваться ещё и над Джинни, а все потому, что у нее вся семья погибла, когда ей было года четыре, и мои родители забрали ее к себе. Она очень красива: у нее яркие рыжие волосы и голубые глаза. Он все время старается напомнить ей, что она сирота. Козел.
Сегодня по случаю Жатвы на нем дорогущий белый костюм вместо серого школьного, а светлые волосы уложены.
— Привет, позови своего отца, — говорит Гарри.
— О, это ты, Поттер, со свей вонючей подружкой, — фу, какой же он мерзкий. Надеюсь, Гарри не будет ему отвечать, мне не до разборок.
— Просто позови отца, — Драко поджимает губы, смотрит на меня с яростью, разворачивается и как всегда держит спину ровно, как аристократ. Через минуту появляется Люциус — это наш мэр. Он красив, у него такие же платиновые волосы и серые глаза. Сын весь в своего отца.
— Доброе утро, Гарри, Гермиона. — Он смотрит на нас и улыбается. Никогда не могла понять, как у такого человека вырос настолько ужасный сын.
— Мы принесли вам землянику, — говорю я и протягиваю ему ведро с ягодой, он принимает его и отдает нам деньги, как всегда в зелено — изумрудном цвете.
— Хорошего вам дня, — говорит Люциус, и дверь перед нами закрывается.
— Знаешь, я хотел ему врезать, как ты его терпишь? — спросил Гарри.
— Спасибо, что ничего не сделал, мне не нужны новые проблемы. Я научилась его игнорировать за эти шесть лет, — я и в правду научилась не замечать его существование, раньше меня это задевало, но сейчас — нет.
— Хорошо, но если что, обращайся. Ладно пора прощаться, еще увидимся.
— Пока, — я смотрю ему в след и надеюсь, что его имя не выпадет в этом году.
Разворачиваюсь и иду к своему дому, надо успеть помыться и привести себя и Джинни в порядок.
По правилам, в Жатве начинают участвовать с двенадцати лет. Первый раз твое имя вносится один раз, в тринадцать лет — уже два раза, и так далее, пока тебе не исполнится восемнадцать, когда твое имя пишут на семи карточках. Это касается всех без исключения граждан Панема во всех двенадцати дистриктах.
Но вот тут начинается самое интересное. Допустим, ты бедняк и помираешь от голода. Тогда ты можешь попросить, чтобы тебя включили в Жатву большее число раз, чем полагается, а взамен получаешь тессеры. На тессер целый год дают зерно и масло на одного человека. Сыт, конечно, не будешь, но лучше, чем ничего. Можно взять тессеры и для всех членов семьи. Когда мне было двенадцать, меня вписали четырежды. Один раз по закону, и еще по разу за тессеры для Джинни, мамы и меня самой. В следующие годы приходилось делать так же. А поскольку каждый год цена тессера увеличивается на одно вписывание, теперь, когда мне исполнилось семнадцать, мое имя будет на двадцати четырех карточках. Гарри тоже скоро семнадцать, и он уже пять лет кормит семью из двух человек. И его впишут двадцать четыре раза!
Дома мама и сестра уже собрались. Мама надела красивое платье, оставшееся у нее с аптечных времен. На Джинни — моя блузка с оборками и юбка, в которых я шла на свою первую Жатву.
Меня ждет лохань с горячей водой. Я смываю пот и грязь, налипшую в лесу, и даже мою волосы. Мама приготовила мне одно из своих красивых платьев — голубое, из мягкой тонкой материи.
— Ты правда думаешь, что мне стоит его надеть? — удивляюсь я.
— Конечно. И давай сделаем тебе прическу.
Мама насухо вытирает мне волосы полотенцем, старательно расчесывает и укладывает. Когда я смотрюсь в наше треснутое зеркало у стены, то едва себя узнаю.
— Ты такая красивая! — тихо выдыхает Джинни.
— Ты красивее, — говорю я сестре и обнимаю ее. Если вас интересует, почему я называю ее сестрой, хотя она мне не родная, то дело в том, что я всегда хотела подругу, но со мной никто не желал дружить. Когда появилась она, мне было десять, и ее я полюбила, поэтому для меня она сестра, и так уже считают все наши знакомые, они привыкли.
Как трудно ей будет пережить следующие часы, свою первую Жатву. Она почти в безопасности — если тут вообще кто-то в безопасности — ее имя внесли только один раз, по возрасту; я бы ни за что не позволила ей взять тессеры. Но Джинни боится за меня. Боится того, о чем даже думать не хочется.
Я всегда защищаю Джинни как только могу, а здесь бессильна. Боль, которую чувствует сестра, передается и мне, и я боюсь, что она это заметит. Край ее блузки выбился наружу.
— Подбери хвост, зайчонок, — говорю я, изо всех сил стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно, и заправляю блузку.
— Пошли обедать, — я целую ее в макушку.
Ужин стоит в печи греется на вечер, землянику и хлеб тоже прибережем — пусть он будет особенный. А сейчас мы едим черствый хлеб из зерна, полученного на тессеры, и запиваем молоком от козы Лины — подопечной Джинни. Аппетита, впрочем, все равно ни у кого нет.
В час мы направляемся к площади. Присутствовать должны все, разве что кто-то при смерти. Служаки вечером пройдут по домам и проверят, и, если что-то не так — посадят в тюрьму. Люди молча гуськом подходят к чиновнику и записываются — так Капитолий заодно и население подсчитывает. Тех, кому от двенадцати до восемнадцати, расставляют группами по возрасту на огражденных веревками площадках — старших впереди, младших, как Джинни, сзади. Родственники, крепко держась за руки, выстраиваются по периметру. Есть еще другие — те, кому сейчас не за кого волноваться, или кому уже наплевать — они ходят по толпе и принимают ставки на детей, чьи имена сегодня выпадут, — какого они будут возраста, из Колма или из торговых, будут ли они убиваться и плакать.
Люди прибывают, становится тесно, даже дышать трудно. Площадь хоть и большая, но не настолько, чтобы вместить все восьмитысячное население Дистрикта-12. Опоздавших направляют на соседние улицы, где они смогут наблюдать за событиями на экранах: Жатва транслируется по всей стране в прямом эфире.
Я оказываюсь среди сверстников из Колма. Мы коротко киваем друг другу и устремляем взгляды на временную сцену перед Домом правосудия. Вдруг я чувствую, что кто то подошел и наклонился к моему уху.
— Надеюсь, тебя сегодня выберут, и я смогу, наконец, отпраздновать, — шепчет Малфой.
— Да пошел ты, — я отхожу в другую сторону.
На сцене три стула, кафедра и два больших стеклянных шара — для мальчиков и для девочек. Я, не отрываясь, смотрю на полоски бумаги в девичьем шаре. На двадцати из них аккуратным почерком выведено: «Гермиона Грейнджер».
Два из трех стульев занимают мэр Люциус Малфой, высокий светловолосый господин, и приехавшая из Капитолия Эффи Бряк — женщина-сопроводитель, ответственная за наш дистрикт, — с розовыми волосами, в светло-зеленом костюме и с жуткой белозубой улыбкой на лице. Они о чем-то переговариваются, озабоченно поглядывая на пустующий стул.
Как только часы на ратуше пробиют два, мэр выходит к кафедре и начинает свою речь. Ту же, что и всегда. Рассказывает историю Панема — страны, возникшей из пепла на том месте, которое когда-то называлось Северной Америкой. Потом настали Темные Времена, мятеж дистриктов против Капитолия. Двенадцать были побеждены, тринадцатый — стерт с лица земли. С вероломными дистриктами был заключен договор, снова гарантировавший мир и давший нам Голодные игры в качестве напоминания и предостережения, дабы никогда впредь не наступали Темные Времена.
Правила просты. В наказание за мятеж каждый из двенадцати дистриктов обязан раз в год предоставлять для участия в Играх одну девушку и одного юношу — трибутов. Двадцать четыре трибута со всех дистриктов помещают на огромную открытую арену: там может быть все, что угодно — от раскаленных песков до ледяных просторов. Там в течение нескольких недель они должны сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть. Последний оставшийся в живых выигрывает.
Капитолию мало нас мучить, ему надо нас унизить, потому Голодные игры объявлены праздником, спортивным соревнованием, в котором дистрикты выступают соперниками. Выжившему трибуту обеспечивают безбедное существование в родном районе, а сам дистрикт осыпают наградами — по большей части в виде продовольствия. Весь год Капитолий демонстрирует свою щедрость — выделяет победившему дистрикту зерно, масло, даже лакомства вроде сахара, в то время как остальные пухнут от голода.
— Это время раскаяния и время радости, — нараспев провозглашает мэр.
Потом он вспоминает прошлых победителей из нашего дистрикта. За семьдесят четыре года их было всего двое. Один жив до сих пор. Северус Снейп, немолодой мужчина, который как раз выходит на сцену. Он уже успел напиться. Толпа приветствует его жидкими аплодисментами, а он вовсю старается облапить Эффи Бряк, так что той едва удается вывернуться.
Мэр явно огорчен: церемонию показывают по телевидению. Пытаясь вернуть внимание к Жатве, он поспешно представляет Эффи Бряк. Как всегда бодрая и неунывающая, она выходит к кафедре и провозглашает свое фирменное: «Поздравляю с Голодными играми! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!»
Ее розовые локоны — скорее всего, парик — после встречи со Снейпом слегка сдвинулись набок. Покончив с приветствием, Эффи говорит, какая для нее честь присутствовать среди нас.
Сквозь толпу я вижу Гарри. Он тоже смотрит на меня и слегка улыбается: в кои — то веки на Жатве случилось что-то забавное... Тут меня пронзает мысль: в том шаре целых двадцать четыре листка с именем Гарри; удача не на его стороне. У других расклад куда как лучше. То же самое, наверное, Гарри подумал и обо мне, он мрачнеет и отворачивается. «Листков ведь несколько тысяч!» — шепчу я, как будто он может услышать.
Пора тянуть жребий. Как обычно Эффи взвизгивает: «Сначала дамы!» и семенит к девичьему шару. Глубоко опускает руку внутрь и вытаскивает листок. Толпа разом замирает. Пролети муха — ее бы услышали. От страха даже живот сводит, а в голове одна мысль крутится, как заведенная: только бы не я, только бы не меня!
Эффи возвращается к кафедре и, расправив листок, ясным голосом произносит имя. Это правда не я.
Это — Джинни Уизли.