ОКСЭР

"You don't destroy the person you love."
(Ты не разрушаешь того, кого любишь.)

— Toni Morrison, Beloved (1987)

Тони Моррисон (Toni Morrison) — Американская писательница, литературный критик, преподаватель и лауреат Нобелевской премии по литературе (1993).

Кёнмин

Я вернулся к себе и больше не выходил.

Выпил обезболивающее, которое оставил врач, — и почти сразу уснул.

Проснулся под вечер.
Заказал еду прямо в спальню. Пришёл врач, сказал, что на мне всё заживает, как на коте. Оставил лекарства, пару рекомендаций — и ушёл.

Снова лечь не смог.
Лежал до двух ночи, смотря какие-то тупые сериалы на Нетфликсе.
Иногда даже не понимал, о чём они.
Просто... смотрел.
Не думать — было главной целью.

Заснул с планшетом в руках, в наушниках. Даже не выключил фильм.
Проснулся — уже шла пятая серия. Или шестая. Какая разница?

Поднялся с кровати.
Стало чуть легче.
Ходить — да. Жить — нет.

Снова заказал еду в спальню.
Раян не пытался меня увидеть. А я... всё ещё не был готов.
Я медленно тлел изнутри. Огонь, что пылал в первый день, — на второй стал тише. Но не слабее.

Я просто ждал.
Снова заснул — с таблеткой.

На третий день я почти легко встал с кровати. Почти нормально ходил.
Узнал, что она — его невеста — уехала. Узнал, что он почти не ел и не спал всё это время.
Марк пришёл. Рассказал.

Намекал, что нам стоит поговорить:

Я ответил:

— Я и собираюсь. Дай только немного прийти в себя.

Он спросил:
— Зачем?

Я посмотрел на него и сказал:
— Хочу забрать то, что принадлежит мне. А для этого нужны силы.

Он не понял. Попросил не делать глупостей, попытаться его понять, или хотя бы не осуждать.

Я ответил:

— Поздно.

Он посмотрел... как-то по-странному. По-человечески. Но ничего не сказал.

А вечером я сам надел рубашку, чёрные кожаные брюки, зачесал волосы.
Посмотрел на себя в зеркало.

Спокойный. Собранный. Почти ледяной.
Вот только внутри — горел.
В том самом огне, куда меня закинул Раян.

Я пошёл к нему в комнату.
Дверь была открыта.
Я вошёл.
И стал ждать.

***
Раян

Я не видел его три дня.

Врач рассказывал, как он. Слуги — тоже. Я слушал, но не шёл. Знал: не пустит. Да и что сказать? Я уже всё сказал. Извинился. Объяснил. Как мог.

Мириам рассказала ему про то как мы обручились.

Что ещё? Мать? Отец? — он даже не спросил. Значит, и не важно.

Каждый день, ближе к вечеру, я всё равно спрашивал. У Марка, у кого-то из прислуги. Робко. Почти шёпотом:

— Он обо мне... говорил?

И каждый раз — покачивание головы, извиняющийся взгляд.

Я кивал. Улыбался натянуто:

— Это хорошо. Значит... не надо.

На что я надеялся? Сам уже не знал.

Сегодня вечером было особенно тяжело. Даже не знаю почему.

Всё думал о нём. Вспоминал. Проваливался в прошлое.

Снова ничего не ел. Марк отругал — всерьёз, почти с раздражением. Теперь он ужинает с нами. Говорит: чтобы следить за моей диетой. Но мне кажется — не из-за еды. Он просто хочет быть ближе к Сонукану.

Почему сейчас?

Я вспомнил наш пьяный разговор. Его невнятный намёк, фотографию. Тогда не придал значения, но теперь стал смотреть. Замечать.

Или мне только казалось, что замечаю?

Тень в глазах. Взгляд, задержанный дольше, чем нужно. Не у управляющего — у Марка. Управляющий, наоборот, стал ещё тише. Холоднее. Отстранённее.

Я решил не вмешиваться. Сами разберутся. Если вообще есть, что разбирать.

Я шёл по коридору к себе. Медленно. Устал.

И вдруг поймал себя на вопросе: сколько нужно времени, чтобы разлюбить?

Не мне — ему.

Месяца хватит? А двух? До свадьбы ещё почти четыре. Наверное, этого достаточно. Должно хватить.

Я дошёл до своей комнаты.

Дверь скрипнула — как будто предостерегая.

Я вошёл. Молча. Разулся прямо у порога, не включая свет. Всё казалось тусклым — не только вечер, но и я сам.

Прошёл вперёд, мимо гостиной, направляясь сразу в спальню. Шаги — тяжёлые, как весь мой день.

Внутри было темно. Плотные шторы задернуты, окна закрыты.

Я нахмурился. Почему? Прислуга так никогда не делала. Автоматически потянулся к выключателю.

— Не трогай, — сказал кто-то. — Оставь так.

Я вздрогнул. Сердце сорвалось вниз. Казалось, в комнате никого.

— Кёнмин?.. — спросил я. Хрипло, почти не веря.

Он был там.

Сидел в кресле — в тени, с другой стороны кровати.

Я повернулся. Только тогда заметил: свечи. Много свечей. Десять? Больше? Они стояли на низком столике вокруг кресла, горели ровным, почти церемониальным светом.

Мы раньше зажигали их для игр. Для настроения. А сейчас... сейчас это было что-то другое. Почти как алтарь.

Он сидел среди огня, в полумраке, будто вырезанный из темноты. Спокойный. Неподвижный. Почти нереальный.

Как бог. Или демон.

Мой бог.

Я пошёл к нему. Медленно.
Шаг. Ещё шаг.
Остановился на островке темноты — напротив него.

Свет от свечей ласкал его лицо, вытягивая жёсткие тени.
Хмурые глаза. Сжатый рот.
Он был весь в чёрном — как будто сливался с воздухом вокруг. С пространством. С тьмой.

Зачем он здесь? Он пришёл поговорить?
Я очень надеялся.

Он молчал. Просто смотрел на меня. Долго.
Я сглотнул. Неуверенно вымолвил:

— Как ты?.. Тебе легче?

Он не ответил.

Нахмурился.
И только тогда я заметил — у него в руке была плётка.
Наша. Маленькая. Чёрная. Короткая, с кожаной рукояткой.
Лёгкая. Но очень точная.

Горячая волна скользнула по позвоночнику.

Как я его хотел.
Как я хотел быть наказан.
Болеть от него. Чувствовать его.
Снова.

— Раян. Пёсик непослушный, — тихо сказал он.

Он не ответил на мой вопрос.
Просто произнёс это — как диагноз. Как приговор.
В свете свечей я заметил: он улыбается. Криво. Почти насмешливо.

А потом — резкий взмах.

Плеть просвистела воздух. Хлёсткий, острый звук будто ударил прямо в грудь.
У меня подкосились ноги.

Тело помнило.
Тело хотело.
Разум таял.
А сердце... сердце рыдало.
Оно знало: это не прощение. И, возможно, уже не любовь.

— На колени, — бросил он. Жёстко. Грубо.

Плеть снова рассекла воздух.
Я подчинился. Медленно.
Опустился на пол.

Он встал.

Высокий. Широкоплечий.
В чёрной рубашке, узких брюках.
Красивый.
И уже не мой.

— Что ты... ты хочешь?.. — прошептал я. Голос дрожал.
Я ещё мог говорить. Мог смотреть.
Но воля вытекала из меня с каждым ударом взгляда.
Желание подчиниться было сильнее.

Я превращался из Раяна в его песика.

— Молчать. Я скажу, когда тебе говорить, — отрезал он.

Я кивнул.
Почти невольно улыбнулся.
Он подошёл ближе. Навис.

Рука поднялась — я прикрыл глаза.
Ждал — ласки, толчка, удара.
Ничего.

Открыл глаза.

Его ладонь — в миллиметре от моей головы.
Он сжал кулак. Лицо жёсткое, холодное.

— Ты сейчас такой жалкий, — процедил он. — Глаза прикрыл, рот приоткрыл. Сейчас слюни потекут. Течёшь от одного моего взгляда?

— Да, сэр, — просто ответил я. — Я скучал.

Он усмехнулся. Прорычал, будто сам себе:

— Скучал... Он скучал!

Тяжёлый вдох.
Он подошёл ближе. Протянул руку к моим волосам.

— Распусти.

Я послушался. Стянул резинку. Волосы упали на плечи.

— Знаешь, как я люблю твои волосы, — медленно сказал он. — Из-за тебя у меня теперь фетиш на мужчин с длинными волосами. Придётся в Сеуле искать кого-то похожего. С волнами до плечь. С послушными глазами.

Он сказал это спокойно. Почти весело. И именно поэтому — больнее всего.

Он наконец дотронулся до меня.

Я вздрогнул — и всё равно чуть застонал.
Его ладонь легла на затылок.
Он наклонился ближе, смотрел мне в глаза.

Я — в его.
Чёрные. Пылающие. Злые.

В них не было ни любви, ни даже страсти. Только ярость. Только боль.

Но я не отшатнулся. Не испугался.
Это Кёнмин.
Я доверяю ему себя. Свою жизнь.

— Ты красивый, — тихо сказал он. — Это у тебя не отнять.

Он провёл пальцами по линии моего лица.
Взгляд — сверху вниз. Медленный.
А потом — резко надавил под подбородком, в шею. Больно. Сильно.

— Лживый, красивый трус, — выдохнул он. — Говоришь, что хотел гореть со мной?

— Да, — ответил я. Честно. Просто.

— Ну так как я могу тебе отказать? — хмыкнул он. — Когда ты стоишь передо мной на коленях?

Он отвернулся. Подошёл к столу, снова взял плётку. Провёл её кончиком по моей груди. По щеке. Ласково. Почти нежно.

И рассмеялся.

— Видишь? Даже свечи зажёг для романтики. Такие у нас нежные отношения: один любит, другой — притворяется. Стоит на коленях, чтобы его за это трахали. Красота.

Он снова усмехнулся. Горько. Зло.

Я сглотнул. Облизал губы.
И произнёс:

— Я не притворялся.

Я не сказал: «Я тебя люблю». Это звучало бы как просьба. Как попытка вернуть. Или — заставить простить. А я не хотел ни того, ни другого.

Я просто хотел быть рядом.
Служить. Забрать часть его боли — хоть так.
В последний раз.

Я хотел помнить его не таким. Не сейчас.
А тем, кем он был со мной на водопаде.
В отеле в Бангкоке.
В спальне, когда мы любили друг друга. Когда скакали по побережью на лошадях. Когда смеялись. Когда были — мы.

— Мне пофиг, — выдохнул он и со всей силы хлестнул плёткой.

Я вздрогнул. Но промолчал. Я не поверил ему. Но принял — если это поможет ему выжить.

Он подошёл ближе. Сел на корточки рядом. Его лицо — рядом с моим.

— Ты знаешь, когда я в тебя влюбился, Раян?

— Нет, — ответил я тихо.

— Когда ты устроил тот скандал с Тьютором. Хотя... — он хмыкнул, — это было только начало. Я просто понял, что ты уже глубоко сидишь у меня под кожей. А потом был водопад. И я... сдался.

Он замолчал на мгновение. А потом резко потянул меня за волосы, прижал к себе, и прошептал в ухо:

— Я любил тебя, Раян. До безумия. До бессонных ночей. Я смотрел на тебя — и не мог заснуть. Я любил тебя не как икону, не как святыню. Как человека. Из кожи и плоти. Я мечтал быть с тобой. Просто быть. Увезти тебя в Корею. Или сам переехать сюда.

Я слушал.
Каждое его слово впивалось в меня — как нож, как благословение. Это звучало как признание. Но в его голосе  была боль. Не прощение.

Он сжал мне шею сзади — грубо, резко.
Я должен был вздрогнуть. Но не заметил боли.
Я слушал.

Я вбирал каждое его слово. Его ярость. Его злость. Которая, казалось, была рядом с любовью — но не стала ею. Не успела.

— А ты... — прошептал он, — мой милый песик. Такой покорный. Такой смирный.
Тихий, когда нужно играть роль. Ты любишь боль. Любишь опускать голову. Любишь стоять на коленях. Но настоящий доминант у нас всегда был ты.

Он фыркнул. Оттолкнул меня — резко. Я упал на бок, но тут же выпрямился.

— Это ты всё решал, — продолжал он. — Ты выбирал, когда, как, сколько. Ты играл. Ты командовал, Раян.

— Кёнмин... — начал я, осторожно, почти шёпотом.

Я боялся его спугнуть. Боялся, что он уйдёт, не дослушав.

— Я не манипулировал. Не играл. Не обманывал в чувствах. Я просто... не рассказал.

Он зарычал. Махнул рукой. Плётка со свистом рассекла воздух.

— Молчи! — рявкнул он. — Я тебе не верю. Так не поступают с теми, кого любят.

Я сглотнул. Медленно поднялся на колени. Выпрямился. Поднял на него взгляд — снизу вверх. Я был его пёсиком. Но сейчас я говорил как человек. Я хотел, чтобы он услышал.

— Сейчас я говорю правду. Не для того, чтобы ты меня простил. А чтобы... тебе стало легче.

Он не ответил. Молчал, как перед бурей. А я продолжил:

— Я каждый день корил себя за это молчание. Каждый день ненавидел себя. Но я так боялся тебя потерять. Я знал, что однажды это всё равно случится. Но... я не мог. Я не смог сказать. Тогда. Вовремя. А потом стало поздно.

Он нахмурился. Сжал пальцы на плётке так, что костяшки побелели.
В дрожащем свете свечей его фигура казалась нереальной — как из сна. Или кошмара.
Мистический. Красивый. Жуткий. Мой.

— Молчал... — сказал он глухо. — Пока я мечтал о нас, ты просто ждал. Ты просто обманывал меня.

— Я жил, — выдохнул я. — Я любил. Так... по-своему. Криво, но любил.

— Он любил? — Он усмехнулся и подошёл ближе. — Ты любишь меня, Раян?

— Да, — сказал я наконец. Честно. Без защиты.

— Насколько сильно?

Он склонился ко мне, дыша в самую кожу, в самую шею.

— Давай проверим.

Он наклонился к самому уху. Его голос был шелестом, огнём:

— Раздевайся.

Внутри меня что-то щёлкнуло. Как хлыст. Жар вспыхнул от затылка до паха.
Ударил в живот. В голову. Я почти застонал — вслух. Мой член дёрнулся в брюках.

Руки дрожали. Пальцы плохо слушались, но я подчинился.

Сначала футболка — ткань тянулась через плечи, падала на пол, оставляя грудь обнажённой, уязвимой.
Потом джинсы. Потом трусы.

Я остался голым.
Мурашки пошли по коже, по ногам, по спине.
Я сжал плечи, почти инстинктивно хотел обнять себя — прикрыть.

Но не от страха. И не от стыда.
Просто...
Он был полностью одет.
А я — нет.

— Какой послушный пёсик, — хмыкнул он, склонившись.

Голос — ленивый, почти ласковый. Глазами он скользнул по моему телу —
и остановился на промежности.

Я уже был наполовину возбуждён, даже не заметил, когда это началось.
Мой член чуть дрогнул в его взгляде — как будто почувствовал приказ.

— Я скажу тебе раздвинуть ноги. Скажу отсосать мне. Ты ведь сделаешь это?

— Да, — ответил я. Просто. Без тени сомнения.

— Правильно, — прошипел он. — Потому что ты мой. Раян. Ты забыл это. Позволил себе не только обман — но даже мысли, что можешь принадлежать ей.

— Я... — пробормотал я, не понимая.

Он поднял руку. Я тут же замолчал.

— Как ты будешь её трахать? — Его голос стал резче. — Жалкий саб, у которого разве встанет на женщину? Скажи мне, Раян... На кого встаёт твой член?

Он опустился передо мной на корточки.
Схватил меня за бедро — грубо, с силой.
Вторая рука легла на мой член, тёплая, жадная.
Он начал меня гладить. Медленно. Затем сильнее. Туда-сюда, туда-сюда — будто наказывает рукой.
Я задохнулся.

Моя плоть напряглась полностью — стала твёрдая, пульсирующая.

— На тебя, — выдохнул я, не открывая глаз. Говорил правду. Не думая.

— Конечно на меня. Твой член — мой. Ты не можешь трахать никого другого. Ты забыл, кому принадлежишь?

— Тебе, — сказал я тихо.

— Вот именно.

Он зарычал — низко, почти по-звериному — и убрал руку. Я всхлипнул от потери. Воздух был слишком холодным без него. Чуть не заскулил.

— Собачонка, — прошептал он, глядя на меня сверху вниз.

Затем протянул руку — ту, которой гладил меня — и поднёс к моему лицу.

— Вылижи.

Я подчинился.

Сначала — кончиком языка. Осторожно. Почти нежно. Облизал ладонь, коснулся запястья. Потом жаднее. Обвёл его пальцы, втянул их в рот. Сосал.

Закрыл глаза. Взял его большой палец — и обхватил губами. Скользнул языком, втянул глубже, жадно.

Кёнмин...
Как я тебя хочу.
Как я тебя... люблю.

— Хватит, — рявкнул он вдруг.

Голос сорвался, стал хриплым. Он был возбуждён. Я видел это. Его грудь тяжело вздымалась.

Он резко выдернул руку.
Встал.
Отвернулся.
Сжал кулаки.
Плечи дрожали.

Потом резко бросил через плечо:

— Ты забыл, что ты мой. Чёрт тебя подери. Ты забыл! Я запрещаю тебе!

Я выдохнул.

Я был его рабом. Его пёсиком. Его вещью.
В этом — моя свобода.
Я прикрыл глаза.
Вдохнул глубже.
Кёнмин... да. Я твой.
Я дышу тобой.

Но... что-то изменилось.  Я сразу это понял. Он повернулся...

— Открой глаза и посмотри на меня, — приказал он.

Я подчинился.

Он уже кинул плётку прочь. Взял одну из свечей. Сел в кресло.

— Подойди ближе.

Я подошёл.
Встал на колени у его ног. Свет свечи выхватил его лицо — резкое, изломанное, чужое.

Я ожидал страсть. Желание. Но там был только огонь. Горячий, злой.

— Скажи мне, глядя прямо в глаза. Кого ты выбираешь? Меня — или долг? Меня — или свою чёртову семью?

Я тут же напрягся.

Он задал вопрос, на который я не мог ответить.

Я был влюблённым сабом — послушным, голым, с открытым сердцем, которое билось только для него.
Но я был и Раян. Человек с именем, отцом, семьёй.
Эти двое — пёсик и человек — сейчас дрались во мне, глядя на Кёнмина с равным ужасом.

Что он хочет от меня? Как я могу выбрать?

— Кёнмин... — начал я тихо.

— Сэр, — прервал он, резко, жёстко.

Я кивнул. Он был моим Господином. Он имел право.

— Сэр, я... не могу выбрать, — выдохнул я наконец.

— Неверный ответ, — хмыкнул он. Его голос — колючий, почти хищный.

Он наклонился. Коснулся щеки. Потом губ. Провёл языком по нижней — и прикусил. Не ласково. Властвуя.

Он не соблазнял меня — он ломал.

А я... Я начинал терять себя. Раяна, который ещё мог сопротивляться.

— Мой пёсик, — прошептал он, — если ты не можешь выбрать... я выберу за тебя.

Он схватил меня за шею. Резко. Жёстко.

Притянул к себе — и поцеловал.

Жестоко. Как я люблю. Как я помню.

Его язык врывался в мой рот, губы подавляли, дыхание сбивалось. Он держал мою шею. Я держался за него — руками, телом, желанием. Чтобы не упасть. Чтобы быть ближе. Чтобы чувствовать.

Я целовал в ответ.
Отдавал. Брал.
Я снова был в нём. В моём Господине.

Этот поцелуй — он был и наказанием, и слабостью. Гнев растворялся в страсти, страсть — в боли, боль — в нас. И как только я начал тонуть...
Он оттолкнул меня.

— Хватит, — выдохнул он, отстраняясь. Грудь вздымалась, голос дрожал. — Хватит меня жалеть. Я тебе не игрушка. Ты не жалел меня. Ты использовал меня, унижал...

Он сорвался почти на крик:

— Но самое страшное, Раян, ты украл моё сердце. Ты позволил себе решать за меня. Позволил себе думать, что можешь быть с кем-то другим. Что имеешь право принадлежать другой. Трахать её.  Любить!

Он выдохнул резко, как будто слова выжгли лёгкие.

— Любить? — прошипел он. — Ты не имеешь на это права.

— Я не люблю её, — тихо возразил я. — Я люблю тебя.

Он засмеялся. Глухо, горько. Повернулся ко мне:

— Серьёзно?  Потому что звучит так, будто ты выбираешь всех, кроме меня. Ты мне так и не ответил, песик. Кого ты выбираешь?

Я сглотнул. Сердце билось как безумное. Как ответить на это?

— Отвечай! — крикнул он. — Как ты вообще можешь колебаться?! Ты же клялся, что сгоришь со мной! А теперь сидишь и думаешь? Ты думаешь?!

— Я выбрал бы тебя, — сказал я. — Всегда бы выбрал. Без сомнений.  Но это не так просто, Кёнмин...

— Не просто? — Он вскочил, в голосе дрожала ярость. — А что, блядь, просто?! Что, твой отец? Твоё положение? И ты, послушный песик, снова прячешься за ними?

— Сэр... — я сглотнул. Голос ломался. — Если бы не было свадьбы... Но дата назначена. Уже всё решено. Это будет позор. Скандал. Это... это будет неуважение. К ней. К её семье. К моему отцу... Гости со всего мира. Это...

Он закрыл лицо рукой и хрипло засмеялся.

— А я? — спросил он глухо. Голос сорвался. — Моё уважение? Моя боль? Моё сердце, Раян?

Он сделал шаг ближе, лицо перекосило от гнева.

— Я твой. Я люблю тебя. А ты... ты выбираешь всех, кроме меня. Кому вообще нужна такая любовь?

— Кёнмин... пожалуйста...

Я едва держался. Грудь сдавило. Глаза щипало от слёз. Он разрывал меня — медленно, жестоко, со всей своей болью. Я горел. Не от страсти — от ада, который он сотворил между нами.

— Ты не можешь выбрать? — прошипел он. — Тогда я прикажу тебе.

Я вздрогнул. Его голос стал железом. Холодным. Жестким.

И я испугался. По-настоящему. Как никогда не пугался рядом с ним.

Он ведь может. Он Господин. Он имеет право. А я — его саб. Его пёсик. Я привык подчиняться. Принимать ласку как дар. Принимать наказание — как доказательство принадлежности.
И внутри меня, в самой глубине, раб тянулся к нему. Шептал: "Сделай. Подчинись. Это любовь."

Кёнмин резко развернулся, подошёл к кровати. Он схватил мои джинсы с пола. Порывисто. Зачем?

Он полез в карман — и вытащил телефон.

Мой.

Холод сжал грудную клетку. Он бросил его мне под ноги.

— Звони. Слышишь? Звони отцу. И скажи, что свадьбы не будет.

— Что?.. Нет... — прошептал я. — Это ничего не изменит.

Я поднял глаза. И в этот момент понял — он знает. Он знает, что звонок ничего не решит. Что свадьбу не отменят по щелчку. Что всё это — обречённый жест.

Он не хотел отменить свадьбу. Он хотел... сломать меня.
Заставить страдать. Заставить выбрать.
Доказать, что я его. Любой ценой.

Это уже был не Кёнмин. Не тот, кого я любил.

— Звони! — рявкнул он. — Звони, блядь! Своему отцу. На громкую связь.

Я смотрел на телефон, лежащий у ног. Потом — на него.
Тишина давила.
Пальцы дрожали. Сердце билось в горле. Я наклонился, поднял трубку.

Руки будто не мои. Они сами поднесли телефон. Я не просто боялся — меня колотило.
Я был голый, замёрзший, с зубами, стучащими от нервов.
Меня выворачивало изнутри. Меня — Раяна. Его пёсика. И я не мог. Не мог выполнить приказ.

— Кёнмин... пожалуйста... — прошептал я, срываясь. — Это ничего не изменит. Это только...

— Не изменит?! — голос сорвался на хрип. — Ещё как! Ты выберешь меня. Наконец-то. Докажешь, что ты мой. Что ты хоть раз — думал обо мне.

— Но... отец... — я сбился, голос дрогнул.

Он ведь знал. Он прекрасно знал, что в нашей культуре такой звонок — это не разговор. Это удар в сердце семьи. Это не "отмена свадьбы" — это отмена отца. Отмена рода, имени, всего, что держит тебя в иерархии. В живых. В мире.

Он всё это знал. И всё равно просил. Может, он надеялся, что я всё-таки сделаю это.
А может — просто хотел доказать, что я не способен. Что я предал, что я жалок.
Он хотел боли. Моей. Его. Нашей.
Он хотел жеста. Поступка. Крика в ответ на ложь.

А я уже кричал. Внутри. Я уже сгорал. Уже обманывал. Второй раз я не хочу.

Я опустил голову. Глубоко вдохнул.

И впервые — впервые за всё наше время вместе — сказал:

— Седло.

Наше стоп-слово.

Он застыл.
Всё застыло. Воздух, огонь свечей, даже я — будто стал частью тишины.
Он стоял, сжимая кулаки, не дыша. Смотрел на меня.
А я видел: он горит. В огне, куда я сам его когда-то толкнул.

Он отвернулся, провёл рукой по волосам. Мой взгляд молил: «Остановись, Кёнмин. Пожалуйста».
Он развернулся. Медленно. Вязко.
И коротко, жестко сказал:

— Нет.

Я вздрогнул.

Он отказал мне в стоп-слове.

Это было всё. Это — не просто нарушение. Это предательство. Наш договор. Наши правила. Наше доверие.

И тогда я понял: Это конец.

Я знал это давно, но сейчас — принял.

Слёзы покатились по щекам. Я не стыдился.

— Звони, — повторил он.

Мои пальцы разжались. Телефон упал.

— Нет, Кенмин... — прошептал я, уже всхлипывая. — Седло. Седло. Седло. Отмени приказ. Прошу...

— Даже сейчас? — выкрикнул он. Его голос рвался, и в этом было уже не зло — боль.
Он резко вскочил. Плеть со свистом прошлась в миллиметре от моего плеча.
Воздух резанул кожу. Я сжал живот.

— Кёнмин... пожалуйста...

— Нет! — выдохнул он, низко, глухо.

Он отбросил плеть. Подошёл. Схватил меня за запястье. Поднял рывком.

Резкая боль прошла по руке. Я вздрогнул. Он был ещё слаб, но всё ещё сильнее меня.
Притянул меня к себе. Резко. Наши груди столкнулись.

Я дрожал. Он был в одежде — я всё ещё голый. Беззащитный. Плачущий.

— Раян... — прошипел он. — Ты отказываешься подчиняться?

Я прикрыл глаза.

Сделал вдох.

Открыл их.

И, еле заметно, но твёрдо кивнул:

— Да. Я отказываюсь.

Он толкнул меня на кровать. С такой силой, что я отлетел от матраса, ударился затылком о подушку. Он стоял, тяжело дыша, разрывая на себе рубашку. Швырнул её. Стянул брюки.

— Кёнмин... остановись. Пожалуйста. Ради себя... — прошептал я, всхлипывая.

Я не сопротивлялся. Не прятался. Не отталкивал. У меня просто не было сил.

Все они ушли на одно единственное: «Да. Я отказываюсь».

Три слова. Один взгляд. Вся моя воля — там.

— Что, не хочешь меня? Пёсик? — прошипел он, уже забираясь на кровать. Голый. Возбуждённый. Раненый.

— Нет... — выдохнул я.
И, пересилив тошноту, сказал:

— Седло.

Меня трясло. Зубы стучали от напряжения. Но я не отводил взгляда.

Он замер. На миг — как будто услышал.

А потом — снова сорвался:

— «Седло»?! Ты пытаешься остановить меня?! После того, как оставил меня там умирать, возле этого чёртового поваленного дерева? Я почти признался тебе в любви, а ты был с ней. Всегда с ней. Всегда для неё!

Я закрыл глаза. Это... моя расплата?

Хорошо. Пусть так.

Я лёг на спину. Молча. Раздвинул ноги. Стук зубов не прекращался.

Он наклонился. Сжал мою челюсть. Поцеловал.

Я не ответил. Не мог. Не хотел.
Ничего.
Одна только пустота. Холодная. Тупая. Живая.

— Ты мой, Раян... ты только мой... — шептал он мне в губы.

Целовал моё лицо, шею, грудь... Пальцы скользнули по животу, ниже. Он опустился.

Мой член был вялый.
Я не хотел. Я — нет.
Но тело...
Когда его рот коснулся меня — тёплый, живой, любимый — плоть предала.
Он сосал меня, медленно, глубоко.
Руки раздвигали ягодицы, пальцы нащупывали вход...

Он выпустил мой член изо рта и резко сказал:

— Не лежи как тряпка! Двигайся!

Я посмотрел на него. Спокойно.

— Нет. Ты хочешь меня? Возьми. Но я не буду помогать.

Он зарычал.
Взял себя в руку. Его член был твёрдый, большой, налитый. Красивый.
Моё тело снова предало — язык облизал губы, будто само, без меня.
Он провёл головкой по моему животу. Ниже.

Никакой смазки. Никакой подготовки. Просто — вход. Просто — боль. Не та, что я просил. Не та, что мы делили. Совсем другая.

— Смотри на меня, мать твою, — выдохнул он, нависая.

Я поднял взгляд.

Он опёрся на локти, склонившись надо мной. Его лицо — близко. Глаза пылают.

— Раян, отдай мне моё сердце. И иди нахуй.

Я рассмеялся. Не от веселья. Жестко. Горько. С хрипом.

— Сначала отдай мне моё.

Он зарычал — и резко прихватил меня под коленями, прижал ноги к груди.
Наклонился. Смотрел сверху вниз. Дышал тяжело.

— Жалкая сучка... — прошипел. — Даже когда тебя насилуют, ты хочешь ещё. А потом ты женишься? На женщине? Будешь её трахать? Заводить детей?

— Да, — выдохнул я. Одно слово. Без чувств.

Он задохнулся, взвыл:

— Нет! Нет!.. — он почти кричал.

Резко направил свой член к моему входу — и не вошёл.
Слишком туго.
Слишком сухо.
Он просто тёрся. Вбивался между ягодиц. Давил. Задевал. Рвался — но не проходил.

Это был не секс. Даже не попытка. Иллюзия. Как и мы.

Он двигался всё быстрее. Тяжело пыхтел. Голова склонена. Плечи дрожат.
Слово сработало? Или он сам остановился?

Неважно. Это всё равно было больно. Унизительно. Чуждо. Не мы.

— Ответь, — прошипел он, сжав мою челюсть. — Я могу тебя трахнуть? Вот так? Ты же не станешь сопротивляться? Ты же даже кончишь — с моим членом в заднице?

Я смотрел на него. И ответил:

— Можешь.

Он зарычал, вцепился в мою нижнюю губу, укусил — до боли. Снова взял себя в руку. Направил. Вжал.

Было больно. Слишком. Моё тело выгнулось, я застонал. Горло дрогнуло.

— Бля... бля... бля... — сорвалось с его губ.

Он отпрянул. Выдернул себя. Упал рядом. Сел. Долго молчал.

Смотрел. Сначала на моё лицо. Потом — на свечи. Потом снова на меня.

— Я не прощаю тебя, Раян, — выдохнул он, глядя в пол. — Но ты всё равно мой.

Он встал. Подобрал рубашку. Брюки. Собирался уходить. Я выдохнул. Словно изнутри вырвалось всё, что держалось до этого.

Голос дрожал, но был твёрдым:

— Кёнмин...

Он обернулся. Тень в глазах. Грудь всё ещё вздымалась.

— Я и так твой. Но теперь... я больше не хочу быть.

Он сжал кулаки, резко натянул трусы. Накинул рубашку — на голое тело, на ссадины, на остатки прикосновений. Дернул за ворот, почти сорвав пуговицу. Грудь ходила ходуном.

— Ты так и не выбрал меня. Ни разу... — бросил, не оборачиваясь.

Я смотрел ему в спину. Пытался дышать.

— Я всю жизнь выбирал других, — тихо сказал. — А с тобой... я наконец выбрал себя. Я был любимым. Был счастливым. Я выбрал тебя. Ты просто не понял, что ты — часть меня.

Он скрипнул зубами.
Дверь захлопнулась громко. Словно выстрел. Словно точка.

Я остался один. В тишине. Голый. Разбитый. Чужой — даже самому себе.

Я лёг. Не двигаясь. Несколько секунд. Минут. Потом протянул руку. Сжал свой член.
Он ещё был влажным от него. От его рта. Его рук.

Начал гладить себя. Ритмично. Сухо.
И плакал.

За ним.
За собой.
За тем, что я потерял.

Я не мог кончить. Долго. Тело не отзывалось. Всё внутри будто замерло.

Тогда я сел. Оперся спиной о подушки. Засунул палец в себя. Глубже. Быстро. Без нежности.
Прикусил предплечье — там, где бьётся пульс.

Закрыл глаза.

Увидел его.
У водопада.
С мокрыми волосами. С кривой улыбкой.

И кончил.
Со стонами.
Со слезами.

Словно в последний раз.

***

А на следующее утро он уехал.

Просто — уехал. Без слов. Забрал Мина, Мэтью...
Но оставил Принца.

Я не пытался его остановить. Не выбежал. Не позвал. Просто смотрел, как машина отдаляется по гравию. И исчезает за поворотом.

Так лучше.
Так надо.
Всё закончилось.

Я выдохнул — и пошёл в конюшню.

— Зачем он оставил Принца? — спросил я Марка, проводя ладонью по шее жеребца.

Марк пожал плечами. Погладил Стар.

— Он сказал... пусть хоть они будут вместе. Стар, Принц... и их будущий малыш.

Я невесело улыбнулся.
Хоть они...
А мы?

Кёнмин.
Я люблю тебя.
Но я выбрал не тебя.

Так бывает.

Может, однажды... ты меня поймёшь.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ КНИГИ