ОКСЭР

Хорхе Луис Борхес (перевод)

«Лучше потерять тебя навсегда,
Чем жить, не имея тебя по-настоящему.»
"It is better to lose you forever,
Than to keep you and never really have you."

Раян

Ночь. Темно. Но я знал дорогу наизусть. Тело трясло, руки дрожали — я отпустил поводья, и Принц понёс нас вперёд лёгкой, почти ритуальной рысью.

Мысли кружили в голове.
Живот тянуло спазмами.
Наверное, нужно поесть — я ведь так и не ел. Но не хотелось.

Это было похоже на те самые «отходняки», что накрывали меня после ночи в клубе: головная боль, слабость, усталость, тошнота, отвращение. К себе. К телу. К дыханию.

И самое страшное — стыд.

Вот только тогда стыдно было за то, что стоял на коленях.
Что позволял другим сжимать меня, доминировать, называть «шлюхой», «рабом».

А теперь — нет. Теперь не за это.

С ним я больше не чувствовал себя больным. Не чувствовал, что я испорчен. Сломан. Ущербен.
Если он — он, мой Господин, — сходил по мне с ума, терял голову... может, я не такой уж и извращенец?

С ним я не просыпался в холодном поту. А иногда даже просто... спал.
С ним не было ночных криков. Не было шагов. Не было топота, от которого внутри всё сжималось.

С ним я был в безопасности.

Он дал мне столько. Столько забрал у страха. У боли. У прошлого.

А я?..
Я отнял у него сердце. Растоптал гордость. И... просто предал.

Теперь стыд вернулся. Глухой, липкий. До тошноты.
До ненависти к себе.
Как раньше. До него.

Ничего не изменилось. Всё возвращается.
Я не вылечился.

Без него...
Я — никто.

Добрался до поместья.

Машина уже стояла у входа. Я спешился, отдал Принца и Стар дежурному конюху и направился в дом.

— Куда его отнесли? — спросил у управляющего, который вышел мне навстречу вместе с Мириам.

На неё я даже не смотрел. Не мог.

— В его комнату, — ответил мужчина. Я кивнул и тут же поспешил к спальне Кенмина.

— Позвони доктору. Скажи, что я заеду за ним через полчаса, — бросил я через плечо, разворачиваясь.

Просто посмотреть. Проверить.
Он всё равно выгонит меня — я знал это.
Но мне нужно было увидеть его. При свете. Вживую. Не в голове.
Убедиться, что он... цел. Что он дышит. Что жив.
А может — просто увидеть. Хоть так. Хоть издалека. Хоть в тени.

Дверь была приоткрыта. Изнутри доносились голоса — Марк, и, сдавленный голос самого Кенмина.

Я тихо зашёл, прошёл через гостиную в спальню. Хотел окликнуть, но замер в дверях.

Марк сидел на краю кровати, осматривал его. В комнате горел свет: с потолка и с прикроватной тумбы — всё освещено, как на операционном столе.

Кёнмин был без футболки. Его правая сторона — та, на которую он упал — посинела. Не ярко, не фиолетово, а так, как бывает при сильном ушибе — глухая синева, ползущая по коже.

Рука тоже — выше бицепса — ссадины, покраснения.

И сбоку у виска — шишка. Маленькая, вроде бы. Но...

А если бы удар пришёлся чуть ниже?

Если бы он не просто потерял сознание, а...

Я сжал пальцы в кулак. Сделал шаг назад, не скрипнув полом. И остался в тени.
Прятался, слушал. Стыдно? Да. Но я всё равно остался. Не мог иначе.

— Ты везунчик, Кёнмин, — усмехнулся Марк.

— Ага... Но почему-то себя таким не чувствую, — тихо парировал он. — Тело ломит, в голове будто молотки стучат.

— Зато жив. И ничего не сломал. Полежишь пару дней в кровати — всё наладится.

— Пару дней... А потом я уезжаю. Мне тут больше нечего делать. Этот придурок, может, угробил жеребёнка Стар. Осточертели эти попытки. Два раза уже. Наверное, им просто не судьба иметь потомство.

— Стар была спокойна, когда я подошёл. Думаю, всё обойдётся, — ровной ответил Марк, проверяя его руку в локте. Кёнмин поморщился, но не жаловался.

— Завтра будет хуже, — хмыкнул Марк. — не сможешь вообще встать. Как после спортзала, если год туда не ходил.

— Перетерплю, — тихо ответил Кенмин. — Выдержу как-нибудь. Запрусь в комнате.

Он кивнул, опустил его руку, взял вторую.
Я хотел уже отойти. Не мешать. Я чувствовал себя лишним — будто нарушаю спокойствие, нарушаю равновесие.
Как гость, которого не ждали. Как тот, кто всё испортит.
С ним Кёнмин был спокоен. Ни злости, ни ярости в голосе, ни тяжёлых взглядов. Ни боли, которую он направлял в меня.
Но стоило бы мне подойти — и всё изменится.

Я сделал шаг назад — и замер, услышав, как Марк тихо говорит:

— Пожалуйста... не отыгрывайся на нём. Ему и так тяжело.

Я затаил дыхание.
Хотел исчезнуть. Стать стеной, тенью, пылью.
Но остался.
Не мог иначе.

Кенмин не сразу ответил.
Он сглотнул, с усилием, будто что-то проглотил внутри себя.
А потом — повернул голову.
Медленно. Не спеша.
Он смотрел прямо на меня.
Я почувствовал, как сердце остановилось на долю секунды.
Я ждал крика. Я ждал ненависти.
Я был готов.
Нет, я не был готов. Ни на что.

Но он не закричал. Не оттолкнул.
Просто произнёс — тихо, хрипло, но отчётливо. Слова были адресованы Марку, но взгляд — только мне.
Прямо. В глаза.

— Между нами всё кончено. Ты был прав. Я ему не пара. Не стоило и начинать. Жалею только, что месяц жизни потратил на него.

Марк молчал. Как и я.
Только потом тихо спросил:

— Месяц — разве это много?

Кёнмин закрыл глаза. Сделал вдох.

— Когда в нём была вся жизнь— да.

Я резко развернулся, чтобы он не увидел мои слёзы.
Вся жизнь...
У тебя она тоже была собрана в эти четыре недели? В эти четыре стены?
Моя — тоже.
Моя пряталась тут с тобой.

Я прислонился спиной к стене.
Я их уже не видел. Они — меня тоже.
Марк что-то спросил — про голову, про руку...
Потом они снова заговорили тише, а я ушёл.

Ушёл за доктором.
Чтобы просто что-то делать. Хоть что-то.
Чтобы не развалиться прямо там.
Потому что единственное, чего я хотел — исчезнуть.
Спрятаться. Убежать.

И в то же время — единственное место, где я по-настоящему хотел быть,
— у его ног.
На коленях.
Прося прощения.
Зная, что даже это уже ничего не изменит.
Что наши с ним игры в господина больше не спасут нас.
Не вернут.

И всё же...
А если я всё объясню?
Просто скажу правду?

Тогда что?

Разум, совесть, честь — все трое ответили хором:

«Ты что, думаешь всё просто?
Бросишь Мириам? Сбежишь с ним на какой-нибудь необитаемый остров?
Ты хочешь, чтобы он жил в тени — ради тебя? Прятался, боялся, оглядывался всю жизнь?

Его отец — премьер-министр.
Ты ведь знаешь, чем это может закончиться.
Знаешь, что если всё всплывёт — последствия будут страшными.

В Таиланде до сих пор есть закон. Настоящий, уголовный.
И если потребуется, твой отец не постесняется им воспользоваться. Он сделает это — не задумываясь.
Даже ты сам...
Ты правда думаешь, что сможешь выставить свою семью позором на весь мир? Сделать королевскую семью врагом своей?

Ты разрушишь не только свою жизнь.
Ты разрушишь его. Его карьеру. Его семью. Его имя.

Ради чего?
Ради "песика"? Жалкого, послушного мальчика, который сам не знал, чего хочет?

А если даже забыть обо всём этом. Если вычеркнуть отца, законы, дипломатию, честь, семью...

Свадьба.
Пятьсот гостей.
Пресса, камеры, дворец, деньги, фамилии.

Думаешь, всё это можно просто взять и отменить?
Думаешь, Мириам заслужила стать мишенью для сплетен? Ты правда хочешь натравить её семью — с прямыми связями в армии — на свою?

Ты справишься с этим позором? Ты сможешь потом жить?

Сам ведь говорил — у тебя долг. Ответственность.
А теперь хочешь просто всё перечеркнуть? И стать мужчиной, который «выбрал сердце»?

Поздно.
Слишком поздно.

Он не поймёт. Он не простит.
И пусть так. Пусть... просто забудет.»

А когда я шёл к машине, внутри всё ещё звучали его слова — тихо, как заклинание, как приговор:

— Когда в нём была вся жизнь... да...

Я опустил голову.
И понял, что с этой жизнью — я прощаюсь.

***

Кёнмин

Я видел его.
Он стоял на пороге моей спальни — не заходя, просто слушая.
Боится? Стыдно? Правильно.
Ему должно быть плохо. Ему должно быть хреново. Он обязан страдать — так, как страдаю сейчас я.
Ведь всё это — его вина. Целиком.

Сердце глухо стукнуло в груди.
Я услышал тихий голос в голове:

— А если бы он сказал... ты бы отказался от него? Тогда, месяц назад?

Ответ внутри пришёл сразу — нет.
Я бы не отказался.

И тут же этот голос испуганно спрятался вглубь.
В тень.
В тень от боли, от злости.
Сейчас мною правит не любовь. Любовь даже голову не смеет поднять. Она — заперта. Где-то в чулане, связанная, с кляпом.
Потому что она может простить. Она может заставить меня уступить.

Но разум — и гордость — держат её под замком.

«Молчи. Тихо. Не до тебя. Ты уже натворила... Из-за тебя я чуть не умер. И ещё, возможно, умру. Не сегодня — так потом.»

Марк ушёл, оставив мне таблетки.
Голова болела невыносимо, тело гудело, словно избитое.
Я попросил еды — он сказал, что пока нельзя:

— Вдруг вырвет. Вдруг сотрясение сильнее, чем я думаю. Через полчаса приедет врач — он и решит.

— Хорошо, — кивнул я. — Я буду отдыхать. Выключишь свет, как уйдёшь?

— Ага, — отозвался он и направился к двери. Уже почти вышел, когда я окликнул его:

— Не пускай Раяна ко мне.

Он обернулся, вскинул брови:

— И как же мне это сделать? Охрану перед дверью поставить? От хозяина поместья?

— Можешь и поставить, — пожал плечами я. — А можешь просто сказать ему, что я не хочу его видеть. Не сегодня. Может, никогда.

Он тяжело выдохнул.
Потянулся к выключателю, но остановился.

— Вам придётся поговорить.

— Зачем? — я прикрыл глаза. Слабость подбиралась всё ближе, теплом по коже, ватой в груди. — Что это изменит?

— А разве станет хуже?

— Мне плевать на него. Пусть женится. Открытку пришлю, когда распишутся. Поздравлю.

— Без разницы? — усмехнулся Марк.

Я приоткрыл глаза, а он уже добавил;

— Так уж тебе без разницы, что ты, как дурак, прыгнул в темноте через дерево, зная, что не долетишь?