Муха

 Всё это походило на нелепый розыгрыш, на дурной сон.

Газета была принесена домой и любовно развешена на батарее, но даже тогда, когда она высохла, Юрий Ильич не решался позвонить по кое-как нацарапанному номеру. Свою лепту в его нерешительность вносила сама муха — она вилась вокруг него и постоянно задавала вопрос: «Зачем, Юра, зачем?» — голосом Петьки. И тут же — голосом Ларисы Петровны: «Ну, угробишь ты меня — предположим, это у тебя получится. И что? Что делать дальше станешь, с кем говорить? У тебя ведь нет внуков-педиков».

Казалось, отсутствие внуков-педиков больше волновало муху, а не гаишника, но он не спешил расстраиваться.

— Совсем ты меня, дорогая, достала. Вот была бы посговорчивее и потише, так, глядишь, и жили бы дальше, но ты ведь мне выбора не оставила! Какой прок тебе об этом сейчас жалеть? Тебе-то хорошо будет: тишина, отсутствие мыслей и вечный покой. Какой толк беспокоиться о том, что умрёшь, если тебя ждёт то же самое, что было до твоего рождения?

«Чего это ты так в этом уверен, старый? Чай, сам за чертой не бывал, так откуда такая уверенность в том, что я просто перестану существовать?»

— А оттуда! — рассердился Юрий Ильич. — Или ты у нас шибко верующая и веришь, что после смерти люди попадают не в гроб, а в Рай или в Ад?

Муха со смеющимся жужжанием спикировала прямо ему в стакан, а потом вынырнула и издевательски взлетела вверх, напоминая собеседнику, что уж он-то, рождённый ползать, взлететь ну никак не сможет — ни в прямом смысле, ни в переносном. Куда ему, прикованному к земле, знать о звёздах, откуда черпать высокие знания?

— Бзз, — Петьке не хватало только стукнуть стаканом о стол, да так, чтоб стенки зазвенели, выражая всё его негодование: «Это у тебя тут зашоренное мышление: Рай, Ад, тьфу! Сказал бы о Вальхалле, и то приличнее выглядел бы. Но, коль тебе близки сказочки народа израильского, вот тебе вопрос на засыпку: почему Смерть скачет на бледном коне?

— Да что с тобой сегодня такое? — старый гаишник даже всплеснул руками, застигнутый врасплох нелепостью вопроса. — Заладила: «жизнь», «смерть», даже своего четвёртого всадника приплела... да знаю я, что ли?

«А ты подумай, — ласковый голос Ларисы Петровны въедался в мозг, словно застарелая ржавчина в «Жигули». — Это ведь всех нас касается... смерть — это твой конец света, Юра. Вне зависимости от того, что будет после неё, мир уже прежним не будет. Семь ангелов, может, и не вострубят, да и зверей с семью главами и десятью рогами на каждого не сыщешь, но ты ведь умный, понимать должен — антропный принцип предполагает конец света, который совпадает с концом наблюдателя. А уж если сюда солипсизм примешать... ох, Юра, тогда даже для конкретного наблюдателя! Вспомни загадку про звук падающего дерева в лесу: если нет наблюдателя, то есть ли звук?»

Юрий Ильич поперхнулся. Вот уж о чём, а об Апокалипсисе за чашечкой вечернего чая он ещё не рассуждал.

— Так, стало быть, ты хочешь отсрочить свой конец света?

«А ты бы не хотел? — невозмутимо ответила муха. — Чай, не праздничное застолье, с предвкушением не жду. Когда наступит, тогда и наступит, зачем торопить события?»

— Ценность жизни, — медленно проговорил гаишник, — ценность жизни — в её конечности. Чтобы успеть всё передать, пока ты жив. Не за деньги и не за услуги — не будет в них смысла там, за чертой. Какой смысл быть бессмертным существом, которое засчёт свого бессмертия получает всё? Деньги, славу, признание. У тебя есть миллионы путей и бесконечное количество лет, чтобы добиться всего, чего ты желаешь, а в конце тебя ждёт только разочарование: всё, чего ты хотел, у тебя уже есть, так зачем жить дальше? Тут-то и приходит на помощь всадник на бледном коне.

«Это как в игре с читами, — понимающе согласилась муха. Что такое «читы», Юрий Ильич не знал, поэтому связал незнакомое слово со знакомым городом. — Я долго думала о смерти, Юра. Когда ты спишь, я часто об этом думаю: а что там? Нет, не Рай. И даже не Вальхалла. Но возможно... я как-то не принимала раньше во внимание зацикленность мерностей и наивно считала, что Вселенная может быть бесконечной в прямом смысле этого слова. А, значит, есть бесконечное количество планет, где «мы» только родились, где ты только пошёл в школу или вот, как сейчас — говоришь со мной, слушаешь. А что, если Вселенная схлопнется прямо сейчас, а за этим последует новый Большой взрыв? Возможно, я говорю тебе это далеко не в первый раз. И когда она, Вселенная, вновь умрёт и вновь родится, когда она совершит новый оборот, мы вновь встретимся за чашечкой горячего чая, и не будет больше никого в целом мире — только ты и я».

Надо сказать, от такой речи Юрию Ильичу стало не по себе. Он опасливо покосился на муху и встал из-за стола — хватит с него чаю на сегодня. И пошёл прямиком к батарее, где газета уже не просто высохла, а была готова вот-вот вспыхнуть подобно сверхновой.

Он набрал номер, глубоко вдохнул и нажал на кнопку вызова.

* * *

В банке на него смотрели странно. На всклокоченного, потрёпанного жизнью мужика, который брал немаленький кредит и просил выдать ему наличность мелкими купюрами. Сказать ничего не могли — давний клиент, как-никак, уважаемый человек!

И когда он передавал эти деньги из рук в руки странному человеку неопределёного возраста в толстых прямоугольных очках, он тоже выглядел помешанным, сбрендившим, с лихорадочным блеском в глазах и трясущимися руками.

Странный человек не задавал много вопросов. Он вообще ничего не спрашивал — это Юрий Ильич говорил и говорил, говорил и говорил, словно, замолкни он хотя бы на мгновение, и надежда на дивный новый мир рухнет, погребя под обломками его самого и всю его жизнь. Он рассказывал обо всём: о Ларисе Петровне, о парне с фасеточными глазами, об антропном принципе и о том, что у него почему-то до сих пор нет внуков-педиков. Странный человек кивал и, казалось, даже не насмехался над его умопомешательством. У старого гаишника в кои-то веки зародилась совершенно осязаемая надежда, что его мучениям пришёл конец и он освободится от своего ярма, и даже тогда, когда ему пришлось передать из рук в руки внушительную сумму, он чувствовал только облегчение.

Может быть, это закончится. Когда-нибудь.

Когда странный человек захлопнул за собой входную дверь, Юрий Ильич наконец рухнул на свой диван и исступленно, совершенно по-детски зарыдал.