4 глава «взрыв ревности и первый поцелуй»
Великолепие Святочного Бала в Хогвартсе было ослепительным. Хрустальные люстры отражались в полированном полу Большого Зала, превращенного в зимнюю сказку, музыка лилась волнами, а смех и шелест роскошных тканей заполняли воздух. Но для Гермионы Грейнджер весь этот блеск обернулся пеплом. Она стояла в центре внимания – в сияющем платье нежно-розового оттенка, которое совершило чудо преображения, превратив привычную «всезнайку» в изысканную, почти незнакомую девушку. В ее руке была рука Виктора Крама, знаменитого Дурмстрангского чемпиона. Он смотрел на нее с нескрываемым восхищением, но в глубине его темных глаз горело и другое – откровенное, не знающее преград вожделение. Его большая рука крепко обхватывала ее талию во время танца, а она, польщенная, смущенная и все еще пытающаяся прийти в себя после взрывоопасной сцены с Роном, вынужденно улыбалась в ответ на его тихие, акцентированные комплименты.
На другом конце зала, застывший как изваяние в безупречном черном фраке, Драко Малфой наблюдал. Рядом визжала что-то Пэнси Паркинсон в паутинно-голубом платье, но его внимание было приковано к розовому пятну, кружащемуся под рукой Крама. Он видел, как ладонь болгарина лежит на оголенной спине Гермионы, как его пальцы чуть сжимают ткань на ее талии. Он видел ее натянутую улыбку, принятую им за ответный интерес. Его собственное лицо было непроницаемой ледяной маской аристократического презрения, но глаза... В бледно-серых глазах бушевала черная, едкая ревность, копившаяся весь вечер. Когда Пэнси попыталась привлечь его внимание, прижавшись и что-то прошептав на ухо, он резко, почти грубо отстранился: «Отстань, Паркинсон! Не видишь, я занят?» Его голос был шипящим и полным такой неприкрытой злобы, что Пэнси отпрянула, обиженно надув губы.
Гермиона не выдержала. Слова Рона – «Ты – предательница! Иди к своему Виктору!» – резали ее изнутри острее любого ножа. Улыбка сползла с лица, сменившись гримасой боли. Она что-то пробормотала Краму, вырвала руку и почти побежала, пробираясь сквозь толпу нарядных гостей, не видя ничего сквозь пелену слез. Макияж расплывался темными дорожками по щекам. Она вырвалась в прохладную тишину зимнего сада, где лишь мерцали ледяные скульптуры и шелестели зачарованные снежинки. Прислонилась лбом к холодной мраморной колонне, пытаясь заглушить рыдания, сдержать дрожь. Одиночество и унижение душили ее.
«Ну что, Грейнджер? Насладилась вниманием настоящего чемпиона?» Голос разрезал тишину сада, как тупой нож. Он был пропитан концентрированным ядом и хмельной хрипотцой. Драко стоял перед ней, возникнув из тени пальм. Без Пэнси. Его безупречная прическа была слегка растрепана, галстук болтался на шее, расстегнут воротник рубашки. Его глаза, обычно холодные, теперь пылали в полумраке каким-то темным, опасным огнем. Он шагнул ближе, и от него пахло дорогим огненным виски. «Он показал тебе, что значит быть с мужчиной, а не с жалким щенком вроде Уизли?» – его губы искривились в злобной усмешке. «Или он так же неуклюж в постели, как и на танцполе?» Слова были грязными, намеренно оскорбительными, рассчитанными на то, чтобы добить.
Гермиона, и без того стоявшая на краю пропасти, взорвалась. «Замолчи, Малфой!» – ее голос сорвался на крик, смешанный со слезами. «Ты ничего не знаешь! Ты просто... гадкий, завистливый мальчишка! Идиот!» Гнев, боль, отчаяние – все смешалось в ней. Она инстинктивно выхватила палочку, не думая о последствиях: «Левикорпус!» Серебристая струя света метнулась к нему. Но Драко, даже пьяный и взвинченный, среагировал с рефлекторной быстротой змеи. Палочка взметнулась: «Протего!» Заклинание отскочило, разбив ледяной лист пальмы неподалеку.
«Завистливый? Ему?» – Драко зарычал, делая резкий, агрессивный шаг вперед. Его лицо исказилось от чистой ярости, но под ней клокотало что-то еще – неконтролируемое, первобытное. «Он просто очередной тупой силач! А ты...» – его пылающий взгляд скользнул по ее заплаканному, опухшему от слез лицу, остановился на ее разбитых, дрожащих губах, затем медленно, оценивающе спустился к открытому, соблазнительному вырезу ее платья, подчеркивающему изгибы груди. «...ты позволяешь ему трогать тебя своими лапищами, смотреть на тебя как на кусок мяса...» Он не договорил. Что-то внутри него, долго сдерживаемая плотина из ненависти, ревности и запретного влечения, рухнула с оглушительным треском. С глухим рыком, в котором смешались ярость, ревность и слепая страсть, он бросился на нее.
Он схватил ее за плечи с такой силой, что у нее вырвался крик, и прижал спиной к мраморной колонне. Холод камня впился в оголенную кожу. Она отчаянно пыталась оттолкнуть его, била кулаками по его спине, по плечам, но он был сильнее, пьяная решимость придавала ему мощь. Его рука вцепилась ей в подбородок и щеку, грубо зафиксировав ее лицо. Их взгляды встретились – в ее карих глазах мелькнул чистый страх, гнев, но и... дикий, ответный вызов. То самое пламя, которое он так часто видел в спорах, но теперь направленное на него в интимном, смертельно опасном контексте. Он не думал. Он не мог думать. Он прижал свои губы к ее с силой, граничащей с жестокостью. Это не был поцелуй. Это было нападение. Захват. Утверждение власти и собственности. Его губы давили, его зубы болезненно задели ее нижнюю губу, почувствовался солоноватый привкус крови. Она пыталась отстраниться, укусить его в ответ, ее тело выгибалось, пытаясь вырваться из железной хватки.
Но затем... произошел перелом. Ярость, клокотавшая в ней самой – от Рона, от его оскорблений, от несправедливости мира, – нашла выход. Ее тело ответило не отталкиванием, а встречным движением. Она внезапно вцепилась пальцами в его растрепанные светлые волосы, дергая их, и сама прижалась к нему, отвечая на его поцелуй с такой же яростной, отчаянной силой. Ее губы раздвинулись не в крике, а в ответном натиске. Это был поцелуй-борьба, поцелуй-война, где гнев и ненависть сплелись с внезапным, ослепительным влечением, прорвавшим все барьеры. Его руки скользнули вниз по ее спине, сминая дорогой шелк платья, обхватили ее бедра и ягодицы, прижимая ее к себе с такой силой, что она почувствовала каждую линию его мускулистого тела сквозь тонкую ткань фрака, его жесткое возбуждение. Она впивалась ногтями в ткань его фрака на спине, отвечая на его властность своей собственной яростной отдачей. Мир перестал существовать. Турнир, война, кровные предрассудки, Уизли, Крам – все растворилось в белом шуме крови, стучавшей в висках, в точке соприкосновения их губ, их тел, в этом огненном вихре взаимного разрушения и притяжения.
Голоса, смех и шаркающие шаги группы гостей, вышедших в сад подышать, ворвались в их бурлящий пузырь как ледяной душ. Они разорвали контакт одновременно, резко отпрянув друг от друга, как ошпаренные. Они стояли в сантиметрах, тяжело дыша, груди вздымались, лица пылали. Губы обоих были опухшими, покусанными, у Гермионы в уголке рта алела капелька крови. Ее платье было помято на спине и бедрах, прическа разрушена. Его фрак был смят, волосы встали дыбом от ее пальцев. В глазах Драко бушевал хаос: дикое, первобытное торжество победителя, оглушающее недоумение от собственных действий и все еще неостывшее, жгучее желание, прикованное к ее разбитым губам. Он не мог оторвать от них взгляда. Его пальцы непроизвольно сжались, как бы вспоминая ее форму, ее тепло. «Моя...» – успел он прохрипеть, голос сломанный, хриплый, полный невероятной, примитивной уверенности. И прежде чем она успела что-либо понять или ответить, он резко развернулся и растворился в темноте сада, оставив только шелест листвы и запах дорогого одеколона, смешанного с дымом и алкоголем.
Гермиона осталась стоять у колонны, дрожащая, как в лихорадке. Она машинально поднесла пальцы к губам, ощущая их пульсирующую боль, солоноватый привкус крови – его и своей. Ее платье пахло им – древесиной, морозом, виски и табаком. Это был запах врага. Но враг... Враг перестал быть просто Драко Малфоем, символом всего ненавистного. Он стал *плотью*. Грубой, властной, невероятно притягательной плотью, которая оставила на ней свои метки – синяки под плечом, боль в губах, смятый шелк, этот запах. Его последнее слово – «Моя» – висело в воздухе, как заклинание. Оно не было нежным. Оно было вызовом, утверждением, клеймом. И самое страшное было то, что где-то в глубине, под слоями шока, гнева и стыда, в ней что-то отозвалось на этот вызов. Представление о четких границах, о простой вражде было разорвано в клочья. Враг стал запретной, пугающей, невероятно желанной тайной. И эта тайна была теперь закреплена на ее губах кровью и его последним, хриплым шепотом. Она осталась одна, наедине с этим знанием, пока холодный мрамор колонны медленно забирал тепло от ее спины.