2 глава «Я тебя больше не люблю»
Казань Квартира Маши
1991 год
Маша посмотрела на него с выражением, в котором странным образом сплелись усталость, разочарование и раздражённая гордость. В голосе её прозвучал холодный металл:
— Нет. — повисла тишина, как будто сама комната перестала дышать. — Туркин, ты сам во всём виноват. Не надо было мне изменять.
Она вновь оперлась локтями о стол, поправила сползшую лямку свитера и снова принялась созерцать бокал с красным вином, как будто в нём плескалась её судьба. Валера не сводил с неё глаз — будто кто-то приложил его чем-то тяжёлым по голове. Внутри у него уже гремели салюты в честь самоуничтожения надежды.
Он знал: виноват. Он знал: прощения не будет.
Но был ли хоть крошечный, жалкий шанс на то, чтобы вернуть всё обратно — до измен, до упрёков, до этой гнетущей тишины?
Да. Он был. Пусть и такой же призрачный, как советский дефицит на полках — вроде бы что-то есть, но не то, что нужно.
Они сидели в гробовой тишине, прерываемой только странными звуками сверху: то ли соседи танцевали, то ли просто бегали по полу. Так прошли два часа — томных, звенящих, болезненно трезвеющих. Они успели открыть вторую бутылку дешёвого вина и добить её, не чокаясь.
Пьяная Маша, шатаясь, как кривая новогодняя ёлка на ветру, решила идти спать. Она глянула на Валеру — тот, упершись лбом в скрещённые руки, уже спал. Или делал вид. Впрочем, было всё равно.
— Пусть спит. Нечего мне тут глаза мозолить, — пробурчала она себе под нос и пошла в сторону спальни, попутно сняв с себя свитер, колготки и груз ушедшего года.
Сон сморил её быстро. Год был тяжёлый. Любовь — ещё тяжелее.
Проснулась она от странного ощущения: будто на лицо ей положили советскую подушку, сшитую из кирпичей. Дышать было тяжело. Она рывком открыла глаза — на лице её лежала чья-то рука. Точнее, рука Туркина.
Секунду она просто не понимала, где находится. Но как только до неё дошло, что рядом под одеялом кто-то храпит, она резко откинула его руку, посмотрела под одеяло — и побелела.
Оба были в одном нижнем белье. Столько воспоминаний — и ни одного чёткого.
Она вскочила, как пробка из шампанского, начала судорожно натягивать на себя одежду. От её суеты проснулся и сам Валера. Он с трудом поднялся, почесал грудь и прохрипел:
— Ты чё делаешь?..
— Туркин, скажи честно... Между нами... что-то было? — спросила она, нервно застёгивая юбку и не глядя на него.
Он замолчал. Потом сел, вздохнул, приложил ладонь ко лбу.
— Я не помню...
— Как ты не помнишь?! — Маша повысила голос. — Ты же пил меньше, чем я! Хоть что-то ты должен помнить!
Он молча покачал головой. Врал. Помнил. Помнил каждое прикосновение, каждое слово, каждый поцелуй. Но сказать это вслух — значило снова разрушить её защиту.
— Турбо, ты или дебил, или... нет, всё-таки дебил! — выпалила она и пошла на кухню, где было хоть немного прохлады и здравого смысла.
Он пришёл через пару минут. Маша, нервно дрожащими руками, заваривала кофе из запасов, которые берегла "на случай войны". На календаре — 31 декабря 1991 года. СССР доживал последние часы. И её любовь тоже.
Валера подошёл сзади, аккуратно обнял за талию и прошептал в самое ухо:
— Принцесса... даже если что-то и было... ну, может, это к лучшему?
Он чувствовал её биение сердца, слышал, как она сдерживает дыхание. Казалось, сейчас — ещё секунда — и она либо расплачется, либо...
Она резко развернулась и со всей силой врезала ему локтем в живот.
Он согнулся пополам, ловя ртом воздух.
Маша стояла перед ним, вся в гневе и гордости. В глазах — боль. В голосе — сталь.
— Туркин. Всё, что было у меня с тобой, — ошибка. И я о ней сожалею.
Она подошла к двери, схватила с полки свой меховой берет, накинула пальто и, прежде чем выйти, бросила напоследок:
— И да. Если ты думаешь, что сможешь вернуть всё назад — не выйдет. Я тебя больше не люблю.
С хлопком захлопнулась дверь. Где-то вдалеке послышался звук старого телевизора, по которому Лев Лещенко снова пел про любимый город.
А Валера стоял один в кухне, сгорбленный, в одних носках и с болью в животе — и, пожалуй, не только там.
На дворе был январь, 1992-й. Кончился Союз. Кончилась любовь. Началась зима, суровая зима Казани.