Глава 10. Маленькая Ева
Beta: Energy_vampi
Design: xiao_huij
OST:
♡ Порнофильмы — Я так соскучился
♡ Александр Серов — Как быть
♡ КИНО — Это не любовь
♡ Несогласие — Меня отпускает
♡ Nautilus Pompilius — Крылья
Четвёртое отделение милиции Казанского РОВД с самого октября погрузилось в морозную пытку, принёсшую с собой неотапливаемые помещения. Каждый сотрудник уже не стеснялся перемещаться по всему участку в меховой шапке и шинели, из-под которой обязательно выглядывало серое кашне.
Я куталась, как могла. Даже позволяла себе под китель надевать неуставной вязаный свитер, чтобы хоть немного согреваться в холодном кабинете.
Работать приходилось в перчатках, несмотря на то, что это было совсем неудобно. Паста в шариковой ручке и та замерзала, не давая в нормальном темпе заполнить несколько учётно-профилактических карточек [ 1 ], некоторые из которых впоследствии необходимо было перешить, так как те растрепались от моей неаккуратности.
Отложив в сторону ручку и с некоторой тоской взглянув на кипу карточек, чьи разделы учётно-профилактических мероприятий, проводимых в этом месяце с несовершеннолетними и их родителями, требовали своевременного заполнения, я тяжело вздохнула.
На дворе январь месяц, только-только закончились новогодние праздники, а я посреди рабочего дня находилась в общем кабинете совершенно одна.
Лилька на больничном, Катя на вызове, Света ушла проверять неблагополучные семьи, проживающие на её участке, которые состояли у неё на профилактическом учёте. Одна я, буквально месяц отработавшая в инспекции по делам несовершеннолетних [ 2 ], сидела на месте и ждала новых указаний от руководителя.
Начальница ИДН [ 3 ], грузная тётка, что негласно обслуживала вакантный административный участок, за которым никогда закреплена не была, работала почти наравне с другими инспекторами, но никогда не покидала пределы своего кабинета. На адресы проживания неблагополучников никогда не выходила, — вызывала их к себе и осуществляла профилактическую работу на месте.
В целом, Козлова Анастасия Евлановна, она же майор милиции, находящийся буквально в двух годах от пенсии по выслуге, многого за месяц моей работы не требовала — лишь бы выполняла все её поручения и на зубок знала обязанности и права ИДН [ 4 ].
В остальном же она всегда поддерживала — всерьёз взялась за наставничество, помогая влиться в работу милиции, которая, по сути, особого интереса у меня не вызывала. Попала я сюда и то по проклятому распределению, которое не одного студента педагогического загребло под погоны, лишая возможности заниматься любимым делом — преподавать. Было достаточно одного вручения комсомольской путёвки [ 5 ], чтобы все стремления и видение своего будущего оказались перечёркнуты одним-единственным: служба в советской милиции. И на этом всё.
Одних моих одногруппников раскидали по малообжитым районам СССР для освоения целины, других по районам Крайнего Севера. Кто-то уехал педагогом, кто-то милиционером.
Такие путёвки носили обязательный характер и не подлежали оспариванию или обжалованию, потому никто даже не возражал — понимали, что бесполезно.
Мне одной из немногих повезло остаться в Казани, хотя для этого стало жертвой любимое дело. Вместо школы меня встретило отделение милиции, в котором пять лет назад удалось побывать по ту сторону Дежурной части — в КАЗе. Это везение было обусловлено лишь одним обещанием дяди Мирзы — с чем угодно помочь, если потребуется. Тогда отец и обратился к нему, умоляя взять меня к себе в отдел, а полковник не отказал, — поднял свои связи и организовал моё трудоустройство. Я и против-то не была. Не хотела уезжать из Казани из-за Серёжи, которого стабильно раз в две недели навещала. Не хотела его оставлять настолько, что предательницей себя ощущала всякий раз, как думала бросить всё и отдаться воле случая.
Аня отчислилась из института, как только поняла, что больше не сможет посещать его ввиду своей беременности. Оттого в её жизни не было ничего, кроме пятилетнего Ильи и комиссионки, в которой та стала работать. В жизни Селезнёвой теперь не было места даже мне. И тому виной была далеко не она сама.
Стыдно признать, но я не могла смотреть на её сына, с которым она почти никогда не расставалась. Мальчик был точной копией покойного Серёжи, потому без слёз на него смотреть не получалось. Он всем своим видом напоминал мне о нашем с братом детстве и последнем дне, когда живым его видела.
Илья даже взгляд имел как у него. Осмысленный, понимающий, точно стоило ему сделать первый в своей жизни шаг, как всё — повзрослел, всё сам делать стал: и поест, и попьёт, и оденется, и мамины слёзы утрёт, если потребуется. Одним словом — будущий защитник, мужчина, сын, которым Серёжа наверняка бы гордился.
Будь брат жив, он бы не позволил Илье рано взрослеть и не допустил бы даже намёка со стороны бабки Тани на то, что его сын нагулянный. Но он по-прежнему лежал на глубине трёх метров в холодной земле, а о его несостоявшейся жене распускала грязные слухи родственница, которой Селезнёва чем-то не угодила.
Само существование ребёнка, которого по ошибке Серёжей, а не Ильёй однажды назвала, причиняло мне дикую боль. И эта боль тупым лезвием вскрывала незатянувшиеся раны внутри, вываливая наружу всё то, что там догнивало долгие пять лет.
Таким образом и разошлись наши с Аней пути. Я перестала звонить, перестала навещать её, стала избегать встреч, что нередко происходили в стенах квартиры моих родителей, от которых я съехала сразу же, как на должность инспектора по делам несовершеннолетних встала и квартиру получила.
Пусть мама с папой и не понимали моего внезапного исчезновения из их жизней и стремления оборвать все связи с близкими, но мне почему-то было проще сбежать, чем пытаться как-то «переболеть» ту боль, которая будто навсегда поселилась внутри. Стены отчего дома давили, а навсегда опечаленные лица родителей словно кричали мне о том, что в смерти брата есть и моя вина. Кто знает, может, удалось бы избежать всего этого, скажи я им, чем Серёжа на самом деле занимался. Только я никогда не говорила, а они об этом не знали, да и вряд ли теперь узнают. Для чего им эта информация?
Отложив в сторону УПК [ 6 ], я поднялась со стула. Размявшись, взяла опустевшую бутылку и вышла из кабинета, чтобы наполнить её водой.
В отделе была какая-то суета: сотрудники бегали из кабинета в кабинет, каждый занятый своим. Одним словом — разгар рабочего дня.
Второй этаж, на котором находился кабинет ИДН, походил на улей. Милиционеры сновали туда-сюда, словно боялись чего-то не успеть до конца рабочего дня. Хотя его конец был у всех разный ввиду ненормированного графика. Нередко и мне доводилось уходить из отделения не в шесть вечера, а в двенадцать ночи, а то и в два.
Спускаясь по лестнице на первый этаж, я задела плечом поднимающегося сотрудника — подполковника, от которого несло сигаретами.
— При виде старшего по званию не учили отдавать приветствие, младший лейтенант? — пробасил мужчина, вынуждая меня остановиться и задрать голову, взглянув на него, наконец вырвавшись из мыслей.
На лестнице замер Камаев, который, разглядев моё лицо, поджал губы до такой степени, что те стали походить на нитку, тут же опустил хмурый уставший взгляд. Он заметно постарел. Кожа стала темнее, морщинистее, а на висках седина стала выделяться, привлекая внимание.
Дамир Назарович уже неоднократно видел меня в стенах отделения. Косился на меня недобро всякий раз, как мимо проходил, но говорить что-либо не решался. Хорошо запомнил моё лицо, наверняка сохранив в памяти и детали нашей беседы пятилетней давности.
В этот раз, видимо, не разглядел меня, оттого решил сделать замечание, отчитать младшего по званию на глазах у оперуполномоченных, что на сутки заступили в составе СОГа [ 7 ]. Однако стоило ему рассмотреть милиционера, которому адресовал своё обращение, он заметно стушевался, отведя взгляд в сторону, сделал вид, будто ничего не сказал, и пошёл дальше.
От него я почему-то всегда ждала какой-нибудь подлянки. Порой казалось, будто как только Тагаев покинет должность начальника отделения, так всё — моя неприкосновенность оставит меня вместе с ним. Ходили слухи, что Камаев метил на должность дяди Мирзы, дожидаясь, когда тот уйдёт на пенсию, ибо не зря же он последние пять лет майором Савинку [ 8 ] кошмарил. Однако пока меня это мало заботило.
Недалеко от двери в Дежурную часть на скамейке для граждан сидела светловолосая девушка — лейтенант, — в серой шинели и шмыгала носом, а рядом с ней суетился один из оперов. Судя по её форме — следователь, и об этом говорили васильковые просветы на погонах и в тон им кант на вороте.
— Ну угораздило же тебя, — причитал старший лейтенант, сидящий рядом, оглаживая женскую спину в успокоительном жесте. — Просил же — не лезь, для таких случаев с тобой опера ездят, на них полагаться надо, а не на себя...
Только я поравнялась с парочкой, как моему взгляду предстала ужасающая картина — у девушки, чьи волосы были разлохмачены, а помятая шапка лежала рядом на скамье, из носа обильно шла кровь, которая, стекая по подбородку, капала на пол. Переносица покраснела и отекла, а на лбу залегла складка. От этого зрелища я невольно поморщилась, однако из хорошего в этом было разве что моя наконец выработанная сдержанность, — теперь, по крайней мере, от вида крови не тошнило, как раньше.
На лице девушки не было ни намёка на слёзы, только обветренные губы плотно сжимались, точно её раздражало то, что старлей [ 9 ] пытался платок, в который снег завернул, к её носу приложить. От такого жеста со стороны чернявого мужчины — явно татарина — показалось, будто они вместе, но кольца на пальцах отсутствовали, не выступая очевидным признаком их союза. Опухший нос девушки чётко дал понять, что причиной кровотечения стало далеко не давление, а удар.
Должно быть, почувствовав моё повышенное внимание к ним, лейтенант посмотрела на меня исподлобья. И её взгляд не сулил ничего хорошего. Он был глубоким, тёмным, каким-то озлобленным и, наверное, звериным. Потому что так на людей не смотрят. Она будто во всех врагов видела, оттого волком смотрела, готовая чуть что сорваться с места и броситься на первого, кто посмеет приблизиться к ней. Может, с виду и казалось, мол, чтó она сделать-то может при своём хрупком виде, но взгляд говорил о том, что эта хрупкость может разбиться вмиг без ожиданий и осколками, как от гранаты, напоследок обязательно ранит, даже в ущерб себе.
От глубины этой темноты в зрачке по спине пробежал холодок, заставив меня поспешить отвернуться. Показалось, не сделай я этого — и молодая следачка что-нибудь злобное скажет, если не проклянёт. Оттого я, быстро потеряв к паре интерес, скрылась за дверью туалета, где поспешила у раковины набрать воды в бутылку и, выйдя из него, едва не взлетела по лестнице вверх, больше не смотря в сторону пострадавшей.
Стоило только скрыться в кабинете инспекции, как меня вызвала к себе начальница ИДН. Поставив бутылку на ближайший стол, я зашла в соседнюю дверь, где расположилась Анастасия Евлановна.
— Ев, надо выехать на адрес, — бесцеремонно начала отдавать указания женщина. — Там на Лилькиной территории семейка наркоманов распивает, соседи жалуются. Нужно ребёнка изымать из семьи.
— Хорошо, — кротко ответила я, ожидая дальнейшей информации и наставлений, потому что не знала, как вообще правильно из неблагополучных семей изымаются дети — ни разу такого не делала.
— Они уже не первый раз пьют, тем более на учёте у нас стоят, поэтому лишать родительских прав будем. Возьми с собой бланки протокола, два акта о помещении [ 10 ], ну и всё. Кто-то из розыска собирался ехать туда по материалам [ 11 ], скажу, чтобы тебя с собой взяли и сопроводили. Если что, тебя туда проведут, их квартиру почти все знают.
Коротко кивнув, я вышла из кабинета Козловой и, войдя в свой, приготовила все необходимые бланки, которые утрамбовала в сумку. Застёгивая шинель, услышала, как начальница сделала звонок, уточняя, кто собирался ехать на адрес, который она мне так и не назвала. Готовая выезжать, я закрыла дверь на ключ и бросила его в карман, а после, прижав к себе сумку с документами, вновь спустилась на первый этаж, где прошла в отделение Дежурной части.
Узкий коридор, разделявший кабинет Дежурки, её начальника и оружейной, освещался через одну лампочку, что криво свисали с потолка. Оперативные дежурные и их помощники то заполняли журналы, то регистрировали обращения в КУСП [ 12 ], поступавшие от местных, то висели на телефоне, фиксируя доклады пеших и автопатрулей. До выглядывающей из дверного проёма меня никому дела не было. Каждый был увлечён своим делом — ребятам сутки дежурить, а ещё даже половины дня не прошло, выдохнуть некогда.
Один из дежурных лейтенантов, оторвавшись от заполнения журнала, поднялся со стула и, запахнув шинель, достал блок сигарет, намереваясь выйти на улицу.
— Чё, Адильку ждёшь? — обратив на меня внимание, пропыхтел мужчина, небрежно выуживая из пачки сигарету, после зажимая её меж губами, и рассеянно улыбнулся.
Понятия не имея, кто такой «Адилька», но, предположив, что это, наверное, опер, который должен был поехать со мной на адрес, я пожала плечами и прислонилась спиной к стене, пропуская дежурного вперёд. Тот игриво подмигнул мне и прошёл мимо, видимо, спросив про Адиля чисто формально, без особого интереса.
Я ждала, когда ко мне выйдет нужный человек, хотя, признаться честно, понятия не имела, как пойму, что он нужный. За месяц работы я мало кого узнала в отделении и всё потому, что в основном либо сама ходила по адресам, отрабатывая материалы проверок, либо иной раз останавливалась в опорных пунктах участковых для работы с документацией.
Особой дружбы ни с кем не водила, общалась только с девочками из инспекции да пару участковых и ППС-ников знала; последние порой выходили со мной в семьи, будучи в пешем патруле. В целом, ни друзей, ни уж тем более врагов нажить себе не успела — погрузилась в работу без какой-либо увлечённости, смирившись с тем, что не быть мне учителем.
Когда казалось, что работать в милиции совсем невыносимо, слышала утешения от девчонок, мол, я молодая, немного поработаю, выйду замуж за какого-нибудь участкового или опера, а там и до декрета недалеко. На том и носом воротить перестану — на работе отдыхать начну, пока «лялька» в детском саду будет находиться.
Я лишь отшучивалась, как речь заходила о замужестве и декрете, когда самой слышать об этом было невыносимо. Будь всё так просто, вышла бы замуж ещё в течение минувших пяти лет, пока училась, но какая-то невидимая стена, что привередливое сердце воздвигло, не позволяла даже взглянуть в сторону мужчин.
Одно обращение «Девочка моя» стоило только услышать, как всё — вздрагивала, а внутри ураган образовывался, что в прошлое лицом тыкал, от человека воротило до тошноты. Подпустить к себе кого-либо стало сродни пытке, потому что всё не то было. Парни не те. И что страшнее, так это то, что все они не он. А я неосознанно искала его, на худой конец похожих на него. И я ненавидела себя за это. Постоянно ведь напоминала себе, что решила забыть о нём. А раз решила, значит, надо соответствовать. Только что я могла сделать, когда Кащей, уйдя из моей жизни, так или иначе возвращался в неё через мои воспоминания и эмоции, которые испытывала рядом с ним. Эти эмоции не были вымышленными, а чувства, что испытывала к нему будучи восемнадцатилетней девчонкой, были самыми настоящими. Оттого боль о расставания, последовавшего после его предательства, никуда не спешила уходить.
Сама же отказалась от него, сама решила выбрать себя, но сердце, словно лишившееся аппетита, других к себе не подпускало, трепетало всякий раз, как похожую спину в толпе уловит. Это было ужасно.
Ужасно потому, что забыть не могла ни единого момента, связанного с Кащеем. Ни плохого, ни хорошего — помнила абсолютно всё, продолжала ненавидеть его, любя втайне.
Откуда-то из конца коридора дежурки, где, насколько я помнила, находилась комната административно задержанных, раздался кашель, а вместе с ним и неразборчивые ругательства. Не знаю, что заставило меня оттолкнуться от стены и шагнуть в темноту, но стоило только ступить в неё, как рука нашарила на выбеленной стене выключатель, а после, опустив его рычажок, включила свет.
Взору предстали знакомые прутья решётки, а за ней пара человек, сощурившаяся от внезапной вспышки. У самой сердце чуть в пятки не ушло, стоило столкнуться с чёрным взглядом, вырывающимся из-под густых бровей, что сединой покрылись. Осунувшееся исхудавшее лицо вытянулось, как к свету привыкло, а после шея с дряблой кожей показала посиневшую наколку «Виновен».
Инженер, который до моего появления, вероятно, лежал на скамье, тут же сел, разглядывая меня так, будто пытался вспомнить. На другой расположился ещё один мужчина, поджав к животу колени, так как те попросту не умещались на ней. На миг он поднял голову, и я разглядела рыжую макушку Ржавого, который без какого-либо интереса лёг назад и больше не обращал на меня внимания.
Прошлое шагнуло мне навстречу, как Инженер, что глаз с меня не сводил, крадясь к решётке, в которую тут же вцепился.
— Кащеевская, ты, что ль? — прохрипел он, округлив глаза, будто в безумии.
Я неосознанно шагнула назад, едва не лишившись равновесия. Какой-то липкий страх прополз вдоль моего позвоночника, заставляя обнять собственные плечи в защитном жесте.
Пусть я стояла в серой форме, внутри меня бурлили эмоции, лишая всякой уверенности. Словно время застыло, когда мои глаза встретились с его. За решёткой Инженер выглядел иначе, нежели каким я его запомнила. Всё та же смуглая кожа, глубокие глаза, скрывающие что-то тёмное, только вид был каким-то болезненным — стал ещё худее, чем был.
Пять лет прошло, а чувство страха всё равно всплыло на поверхность, как старая рана, только что открытая. Он не спускал с меня глаз, а его взгляд был удивлённым и безумным одновременно, будто Инженер искал причину своего безумия в моём лице.
Я чувствовала, как холод проникал в каждую клетку моего тела. Внутри меня боролись ярость и страх. Он упрямо улыбался, демонстрируя сгнившие зубы, либо вовсе их отсутствие, и эта улыбка была жуткой, словно он наслаждался моим замешательством. В этот момент я поняла — никакое время не может заживить раны, если память продолжает терзать всевозможными воспоминаниями.
С трудом натянув эмоции на поводок, когда внутри бушевал шторм, я смогла опустить руки и подойти к решётке, гордо вздёрнув подбородок.
— Не Кащеевская я, — я холодно бросила в его лицо этот факт, сцепив руки за спиной.
— А чья же тогда? — просипел он, не переставая улыбаться.
— Ничейная.
Правда тупым предметом приложилась о голову. Действительно, я была ничейной, потому и предоставлена сама себе. Значит, сама за себя должна была заступаться, отстаивать свою честь и всё остальное. «Кащеевская» теперь было сродни оскорблению, не иначе.
— А он так не считает, — противный смех вырвался из его рта, а потом Инженер добавил: — В картишки сыграть пришла, Шельма?
Поморщившись от противного обращения, которое нарывало как больное место, я молча смотрела в лицо своему давнему страху, который в такой обстановке и вовсе перестал им быть. Внезапное безразличие охватило меня, оголяя правду. Этот Инженер — обычный вор с улицы, привычным маршрутом которого было следующее: отделение милиции — зал суда — исправительная колония. И так по кругу. Он ничего собой не представлял, не за решёткой так точно.
— Мне кажется, ты уже наигрался, — насмешливая улыбка растянулась на моих губах, стоило озвучить вслух собственные мысли, тем самым подметив положение Инженера.
Чёрный взгляд напротив будто вмиг приобрёл какую-то осмысленность. Инженер нахмурился, а его лицо скривилось в отвращении, оттого он резко просунул руку между железными прутьями, пытаясь дотянуться до меня, однако у него это не вышло. Даже не напугал нисколько, потому как я стояла на приличном расстоянии от него, оттого и не дрогнула, когда в нескольких сантиметрах от лица грязная ладонь вытянулась.
— Подстилка мусорская! — заорал задержанный, сильнее вцепившись в прутья решётки и со злобой толкая их, будто пытаясь вырвать.
Тут и понятно резко стало, что весь страх перед Инженером отступил. Осознала, что не только больше не боялась его, но и из памяти начал стираться вечер, когда по его указке мой возлюбленный нож в меня метал. Как Инженер упивался этим зрелищем, точно напитывался моим унижением и ужасом. Как он забавлялся дрожью моего тела и слезами, что срывались с мокрых ресниц. С каким презрением он игнорировал мои мольбы остановиться. И с каким удовольствием наблюдал за Кащеем, что даже не стал пытаться пойти против, поступить иначе, чем только показал свою слабовольность и трусость.
Уже было не важно, кто такой Инженер. Теперь я забавлялась его беспомощным видом по ту сторону КАЗа, где он упорно делал вид, будто у него всё под контролем, будто он тут как дома. А на деле в глазах метался проблеск страха и нежелания вновь оказаться в местах не столь отдалённых. Не так уж и как дома, оказывается, да? Бумеранг всё же вернулся прямо в его худощавое лицо, ударив не только какой-то болезнью, но и реалиями его положения.
— Ты чё тут? — рядом возник оперуполномоченный, который не так давно сидел на скамейке со следовательницей с разбитым носом. Татарин обвёл меня встревоженным взглядом и с какой-то неприязнью глянул на Инженера. — Выезжаем?
Поняв, что это тот самый Адиль, которого должна была дождаться, я кивнула ему и пошла следом, слыша вслед грубое «Вернись!», а после выключила свет, оставляя позади Инженера, которого вряд ли когда-нибудь ещё встречу.
* * *
Всю дорогу мы ехали молча. Адиль ни о чём не спрашивал и сам что-либо рассказывать не спешил. Мужчина, будучи аккуратным и внимательным за рулём УАЗа, хмуро смотрел перед собой.
Я позволила себе украдкой рассмотреть его острый профиль. Большие тёмно-карие глаза, выглядывающие из-под негустых чёрных бровей, большой прямой нос, ярко выраженные гладко выбритые скулы и ни одной родинки на лице. Сам брюнет имел небольшой белый шрам под правой щекой — видимо, оставленный бритвой. В целом, его можно было назвать красивым. Даже слишком. Таким, наверное, не место в милиции.
— Чего глядишь так пристально? — не выдержав моего внимания, спросил Адиль, остановившись на светофоре и посмотрев на меня. Его губы растянулись в беззлобной улыбке, демонстрируя ямочку на левой щеке.
Не найдя, что ответить, я резко перевела взгляд на дорогу, чувствуя, как покраснела от его замечания, оказавшись пойманной с поличным.
Старший лейтенант, усмехнувшись, поспешил успокоить меня:
— Да ты не парься, разве ж я против? Тебя же вроде Ева зовут?
— Угу, — пробубнила я, неуклюже поправив сумку на коленях.
— Я Адиль, если что, — на всякий случай уточнил мужчина и продолжил: — Вижу тебя иногда в участке. Ходишь постоянно нелюдимая какая-то, не нравится у нас?
— Нравится, — улыбнувшись, соврала я, не решаясь заводить откроенный разговор и изливать душу оперу о том, как за жалкий месяц уже осточертела ментовка, как в школе преподавать хочется да домой возвращаться засветло.
— Тогда привыкнешь. У нас ребята здравые работают, девчонок наших берегут, так что со временем освоишься, ещё и командовать будешь, — Адиль посмеялся, пытаясь таким образом подбодрить меня.
Мне же захотелось сказать что-нибудь колкое ему, мол, ребята в отделении настолько берегут наших девчонок, что нормой является, когда те с вызовов возвращаются с разбитыми носами. Но я промолчала, поддерживая дружелюбный настрой Адиля, который больше ничего не говорил вплоть до того, как мы приехали к хорошо знакомому мне дому.
Моему удивлению не было предела, когда уазик остановился у хрущёвки, в которой когда-то жил Кащей. Это точно была издёвка свыше, никак иначе. Я совсем не ожидала, что когда-нибудь снова приеду к этой пятиэтажке, где появляться ни под каким предлогом не хотелось.
Сердце предательски заныло, стоило вспомнить парня, о котором с нашей последней встречи мало что слышала. Ходили слухи, что посадили за грабёж, наказание отбывал где-то в Казахской ССР. Больше ничего известно не было. Даже не знала, жил ли он ещё там, в Казани ли находился вообще. Какое-то смятение сдавило грудь, напоминая о забытом чувстве.
Хотелось попросить Адиля развернуться, уехать прочь, но только не задерживаться здесь ни на миг. Однако позволить себе такой вольности я не могла, оттого мы вышли из машины, закрыв её. Оставаться равнодушной было невозможно, но и как-либо демонстрировать неслужебное отношение к адресу тоже.
Стоило только оглядеться по сторонам, как я мысленно начала отмечать новые детали у дома. Недалеко от третьего подъезда, в котором ранее жил Кащей, на месте чёрных Жигулей стоял видавший виды ярко-красный фургон — Москвич ИЖ-2715 — в простонародье «Каблук», да ещё и без номеров. Знакомой чёрной машины, в которой сама неоднократно бывала, у дома не было.
Почувствовав некоторое облегчение, я уже хотела было повернуться к Адилю, но моё внимание привлёк мальчишка в зимнем пуховике голубого цвета нараспашку да в кепке-сеточке USA. Он вышел из-за фургона, а потом быстро ретировался за него же, присев.
— Маратка! — словно гром среди ясного неба, раздался до боли знакомый голос. — Ты чё там, шкеришься, что ли, от меня?
Я повернулась на голос и увидела Никиту, стоящего всё в том же кожаном плаще, только на этот раз он был потрескавшимся, поношенным. Он выглядел почти так же, как в нашу последнюю встречу. Кащей курил сигарету и локтем прижимал к себе буханку белого хлеба. Плащ нараспашку, а под ним растянутый вязаный свитер с ромбами, в котором я его не раз когда-то видела.
Все страхи с его появлением в моменте стали существенными. Чего не хотела, того и получила. Всё по канонам закона подлости. Всё словно так и должно было случиться.
Названный Маратом пацан вышел из-за фургона, делая вид, якобы завязывал шнурки на своих тонюсеньких кроссовках, которые, очевидно, были не по сезону. А я резко отвернулась, испугавшись, что Кащей заметит меня, узнает и не дай бог подойдёт.
Сердце чечётку отбивать начало тут же, а кровь к щекам прилила, не давая мне прийти в себя. Я будто провалилась в бездну и только и делала что падала, падала, падала. Дна, казалось, в этой бездне не было.
Зато было ясно одно: миазмы Кащея никуда не испарились из меня, они просочились так глубоко, что даже спустя пять лет сердце заходилось в бешеном ритме, перекрывая дыхательные пути. Боль, что притупилась под натиском времени, вновь открылась, ударила, напоминая о том, ктó там, под шрамом. Адиль в недоумении уставился на меня, схватившуюся за сердце.
— Всё нормально? — нахмурившись, спросил он, наверняка думая о том, что на сегодня оказания первой помощи нерадивым девкам с него хватит.
— Да, — подняв на него затравленный взгляд, ответила я, а после дрожащими руками полезла в сумку, перебирая листы бланков и неестественно делая вид, будто искала что-то и не могла найти.
Сама понимала, что боялась спросить у опера, в какой квартире проживала та семья, которую мы должны были посетить. Боялась, что, не дай Бог, она окажется в третьем подъезде, где находилась квартира Кащея. Или ещё хуже — окажется совсем рядом с его дверью, а потом мы столкнёмся лбами где-нибудь на лестничной клетке.
Невольно начала представлять, что могло бы случиться, если бы мы увиделись. Сделал ли бы он вид, будто мы не знакомы? Или, наоборот, всячески бы демонстрировал факт нашего знакомства?
— Может, сначала по моему материалу забежим? Это в соседнем доме, мы быстро. Потом сразу за ребёнком? — робко спросил Адиль, точно ему было стыдно за эту просьбу. Понимал, что по-хорошему нужно сначала выйти в семью.
Шумно выдохнув, я сняла с шеи кашне, подставляясь холодному воздуху, который никак не помогал прийти в себя. В горле ком встал, возвращая меня в события пятилетней давности и не позволяя абстрагироваться от нахлынувших воспоминаний. Предложение Адиля было точно спасательный круг, удачно брошенный тонущему. Потому я даже думать не стала, набрав в грудь воздуха, выпалила, боясь, что не останусь незамеченной Никитой:
— Пойдём.
След Кащея за спиной уже простыл, как и мальчишки в голубом пуховике. От этого мне стало чуть легче. Ушёл и ладно. Но, несмотря на то, что один-единственный адрес и эта неожиданная встреча всколыхнули во мне мимолётную тоску по прошлому, я смогла отсечь любые мысли относительно него. Потому, всё ещё пребывая в некоем замешательстве, смогла взять себя в руки и сосредоточиться на работе, пусть и таким образом — избегая прямого столкновения с мужчиной, который так и жил здесь.
Адиль, благодарно взглянув на меня, повёл в соседний дом опрашивать граждан для проведения проверки по факту обращения в милицию. Там мы провели около часа, отобрав объяснения с шести человек, — пришлось внепланово обойти соседей, но я против и не была.
Хотя какая-то часть меня была возмущена тем, что я не торопилась на адрес, где нужно было забрать ребёнка — всё-таки он находился в социально опасном положении, учитывая то, что его родители, которых считали наркоманами, находились в состоянии опьянения. Нужно было бросать всё и бежать в тот дом, а не хвататься, точно за соломинку, за шанс оттянуть возможную встречу с Кащеем.
* * *
Третий подъезд оказал нам с Адилем довольно холодный приём. С внутренней стороны деревянной двери толстым слоем залёг иней, не позволяя закрыть её плотнее. Оттого, оставив попытки захлопнуть её, мы в безмолвной тишине ступили на лестницу.
Едкий запах табака заставлял глаза слезиться, будто проникал в самые капилляры. Этот подъезд сильно изменился с тех пор, как я была в нём последний раз, и это вселяло какое-то сожаление. Сам подъезд стал грязным, потрёпанным, точно в нём нередко обитали бездомные собаки, а вместе с ними и местные алкаши, что спали прям на лестнице, как то происходило в домах, в которых мне довелось побывать за время службы в органах. Специфический запах ударял в ноздри всякий раз, когда приходилось делать вдох. Правда, дышать совсем не хотелось.
Брезгливость сковала всё моё нутро, а вместе с ней и липкий страх перед тем, с чем или, вернее, с кем я могла столкнуться. Я неосознанно задерживала дыхание, стараясь дышать реже, будто боясь, что весь этот смрад проникнет в мои лёгкие и в них же осядет копотью.
Адиль уверенно шёл впереди, и его вид не выдавал ни намёка на отвращение. Видимо, настолько привык к подобным зрелищам и вони, что просто перестал как-либо на них реагировать. Милиционера ничто и не удивляло даже, просто потому что его ничего не связывало с этой улицей, домом, подъездом. Он просто приехал выполнить свою работу, а потом убыть в расположение своего подразделения и больше никогда не вспомнить этот адрес до первой сообщёнки.
Из нас двоих взволнована была только я — с каждым лестничным пролётом осознавая, что я ещё на этаж ближе к заветной квартире, и искренне надеясь, что мы пройдём мимо двери с пятьдесят шестым номером.
Сердце болезненно ныло в груди от того, что мысли в голове одна за другой подкидывали одно и то же имя — Никита — одно и то же прозвище — Кащей.
Мне впервые стало страшно столкнуться с ним вот так — лицом к лицу. Боялась заглянуть в глаза, которых не видела уже около пяти лет. Боялась разглядеть в них то холодное равнодушие, коим он наградил меня в день поминок, как только с колен встал, точно ошпаренный моим безразличием. Я не хотела вновь открывать дверь, которую закрыла в тот день не только перед ним, но и перед собой.
И чувство волнения, закравшееся куда-то внутрь, не давало мне забыть о том, что человек, которого я видела перед собой на улице буквально час назад, имел много общего со мной. Что бы Кащей сказал, увидев меня? Узнал бы вообще? Вспомнил бы имя, которое так часто произносил с усмешкой на губах, всякий раз обращаясь точно к капризному ребёнку? И, самое главное, хотела бы я, чтобы он вспомнил?
Тоска, сковавшая меня, скреблась где-то на подкорках сознания, а вместе с ней и все воспоминания, связанные с этим человеком, точно ушатом вылитые на голову, стучали в висках.
Если представить, что у меня мог быть выбор, я бы, не раздумывая, предпочла развернуться и уйти прочь из этого проклятого подъезда, даже не оглядываясь. Почему так боялась увидеться с Кащеем, сама не знаю. Эта возможная встреча не разрушила бы стену между нами, она бы не заставила меня желать вновь быть с ним (ни в коем случае), и я бы ни под каким предлогом не простила его. Нас с Кащеем больше ничего не связывало. И та странная надежда, теплившаяся в моей груди, что он помнил меня, ничего не значила. Я была уверена, что он ничего не забыл. И была уверена в том, что этого точно было бы недостаточно, чтобы заставить моё сердце смягчиться, сжалиться над ним и дрогнуть.
Парень, которого я когда-то любила, остался в «Силикате» на той злополучной дискотеке, в том танце и тех объятиях. И мне должно было быть плевать на то, что шлейф былых чувств продолжать тянуться из одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого. А тянулся он лишь от образа, который где-то в душе лелеяла, не забывая его отношения ко мне, из которого хорошего вытеснить никак не получалось, чтобы настроиться только на всём плохом, что Кащей сделал со мной. Однако рано или поздно этот образ должен был раствориться окончательно.
Адиль, точно по закону подлости, остановился напротив двери с номером пятьдесят шесть и, сжав ладонь левой руки, ребром кулака глухо заколотил по дереву. Из-за двери едва слышалась музыка, играющая по радио или чему там ещё, а мы терпеливо ждали, когда владелец квартиры соизволит открыть.
Я точно сжалась вся, став такой маленькой перед этой дверью. Не особо верилось в то, что «семейка наркоманов» проживала именно в этой квартире. Хотя, может, просто не хотелось в это верить. Потому я, спрятавшись за широкую спину Адиля, старалась даже не высовываться из-за его плеч.
Цепляясь глазами за всё, что угодно, только не за ржавые цифры на деревянной поверхности, я глянула в угол, где раньше стояла банка с окурками, которую на лестничной клетке наполняла баба Надя — соседка Кащея. Под щитками на месте банки была лишь едва заметная горстка пепла, грустно лежащая на грязном бетонном полу. Должно быть, это свидетельствовало о том, что женщина бросила курить, либо более в этой квартире попросту стало некому это делать. От последней догадки стало жутко не по себе.
Господи, как же я хотела убежать прочь, кто бы только знал! Смесь стыда, страха и волнения водили внутри меня хороводы, отплясывая «Казачка» [ 13 ], не позволяя отвлечься, в горле пересохло, когда за дверью послышалось характерное шарканье и лязг замка. А когда она отворилась, из-за неё высунулась кудрявая макушка, обладатель которой, будучи чуть раскрасневшимся от опьянения, расплылся в какой-то блаженной улыбке. Тогда Адиль продемонстрировал своё удостоверение, представившись:
— Старший лейтенант милиции Валеев, оперуполномоченный уголовного розыска.
— Помню-помню тебя, Адиль Захирович, айда, — учтиво дослушав милиционера, прохрипел Кащей, всё ещё никакого внимания не обращая на меня, стоящую за спиной опера.
Я, кажется, вообще не дышала. Сердце бешено стучало в груди, иногда пропуская удары через один. Я не понимала, что чувствовала в этот момент. Знаю только, что все звуки вокруг утихли, а ноги стали ватными, с трудом шагая за сопровождающим меня Адилем.
Кащей шире открыл дверь и, держа её за ручку, пропустил нас внутрь, стоя в проходе. Валеев уверенно шагнул в отлично знакомый мне коридор, в котором, если быть честной, всё было таким же, каким я его помнила, за исключением чистоты.
Проходя мимо Кащея, что радушно впускал нас в своё жильё, я намеренно отворачивалась от него. Надеялась, что по-прежнему не будет придавать значения моему присутствию. Глупая, это бы только оттянуло момент истины, когда мы взглянем друг другу в глаза, ведь впереди ожидало составление протокола, для которого он будет обязан дать объяснение.
Никита, будучи пьяным, глупо улыбался, но на мне так и не заострял внимания, даже ничего не сказал о том, что я не представилась ему. Он молчал, провожая меня, шедшую второй, каким-то пустым взглядом, будто мы его навещали вот так каждый день.
— Опять соседи жалуются? — непринуждённо хмыкнул мужчина, улыбаясь ещё шире. — Чё на этот раз?
— Пьёшь много, Никитос, — выдохнул Адиль, точно он нередко гостил в этой квартире и выпивал с Кащеем.
— Да разве ж много? У меня сегодня повод есть.
— Какой? Путанин день? — опер, скрестив руки на груди, рассмеялся.
— Не-е, Путанин день завтра, сегодня день авантюриста, — хриплый смех, вырвавшийся из груди, точно громом оглушил меня, оттого я потупила взгляд.
— Мы за ребёнком пришли. Всё, забираем, — наконец заключил Валеев, а Никита, услышав это, вмиг посерьёзнел.
Кащей, тут же закрыв дверь, махнул рукой и бесцеремонно удалился на кухню, точно ему было всё равно. Я же вновь окинула взглядом коридор, в котором замерла.
Трельяж с зеркалами, точно испуская последний вздох, мутно блеснул, словно признавая меня. И я испугалась собственных мыслей, в которых тут же, словно в ответ этому блеску заляпанного зеркала, всплыл мой раскрасневшийся образ, за спиной которого Кащей стоял. Крепкая рука на моём подбородке, горячие губы на шее и всё — ужас и неверие, что я вообще была именно здесь, толкали меня рвануть к двери и сбежать.
Шумно сглотнув вязкую слюну, я столкнулась с растерянным взглядом Адиля, который наверняка заметил мою затравленность. Мужчина кивнул мне, мол, пойдём, и я с трудом сделала шаг вперёд.
Мы с Адилем миновали кухню, в которой находились четверо, чьё общество не выдавало ни намёка на нахождение с ними малолетнего ребёнка. Однако один не несовершеннолетний среди них был — сидел спиной к нам, оттого даже не видел, кто пришёл.
Однако стоило нам сделать шаг в сторону спальни, как оттуда нам навстречу выбежала белокурая девчушка четырёх лет. Она была одета в дырявую маечку на пару размеров больше, на которой одно пятно поверх другого лежало, и такие же грязные трусики. От вида неопрятного ребёнка сердце сжалось. Жиденькие волосы были растрёпаны, образуя какую-то странную причёску, держащуюся непонятно на чём. А маленькие пальчики на босых ножках, что мелкими гематомами покрыты были, покраснели, наверняка замёрзнув. У малышки был насморк, который отчётливо виднелся из-под крошечного носика, едва не признаком начальной стадии гайморита выступающий.
Моё сердце болезненно заныло, стоило допустить мысль, чьей она могла быть. Сам факт того, что начальница инспекции направила меня именно в эту семью, в эту квартиру, где по-прежнему жил Кащей, а с ним ещё и ребёнок, имеющий часть его черт, был огромным сигналом, — дверью мы не ошиблись. И я понять не могла, как Никита мог допустить такое состояние жилого помещения и, боже мой, собственной дочери. Наплевательское отношение. Безучастное. Далёкое от любви и желания сделать счастливым. Проклятье, он даже дочь осчастливить не мог, — только лишь поспособствовал её рождению, а сам и вовсе ударился в бесконечные пьянки и наркоту.
Должно быть, то и было ярым примером того, что мотальщики и уж тем более зеки, женившись или заведя ребёнка, не пожертвуют своими похождениями и понятиями. На том и должна была закончиться вся их романтизация и глупые надежды на счастливое будущее с ними.
Мне было дурно от одной только мысли, что на месте этой девочки мог быть наш общий ребёнок. Хватило же ума (или, может, великого везения) не забеременеть от Кащея. Правда, несмотря на то, что я допустила эту мысль, что-то в виде малютки, округлившей глаза, меня напрягало. Было нечто во всей этой картине жуткое и в то же время как будто знакомое.
В чумазом лице я своё собственное увидела, которое родители когда-то на чёрно-белой фотографии запечатлели — вот и весь ответ. Почему она была так похожа на меня — ума не приложу, но нехорошее предчувствие словно холодной водой окатило.
Девчушка, испугавшись, шагнула назад, в спальню, прикрыв за собой дверь и всё равно выглядывая из-за неё с интересом. Увидела новых людей, вот и не могла просто спрятаться, оттого посматривала на нас не без детской наивности.
— Привет, красавица, — Адиль, приветливо улыбнулся и медленно присел, расставив руки в стороны, как бы приглашая её обняться.
Девочка улыбнулась и даже слегка рассмеялась, робко выглядывая из-за межкомнатной двери. Я же про себя отметила, что Адиль, вероятно, очень любил детей, оттого был так приветлив с девчонкой и тянул к ней руки. Она улыбалась ему, а сама с интересом на меня косилась, будто ожидая какой-то реакции.
А я ни сказать, ни сделать ничего не могла. Стояла, как истукан, разглядывая прямой носик и голубые глаза, что буквально моими были. Вместе с этим вспомнилась фраза, которую я игриво обронила в лицо Кащея на комплимент о красивых глазах, мол, у его детей могут быть такие же. Чёрт, у его ребёнка действительно были такие же глаза. Казалось, сделай фотографию этого ребёнка и подставь мою детскую — один человек выйдет. И я не понимала, как такое вообще возможно было. Чужой ребёнок — точная копия меня.
Прижав к себе сумку с документами, я таращилась на девочку, которая то на Адиля поглядывала с улыбкой, то настороженно на меня косилась. Оперуполномоченный что-то ещё говорил ей, но я разобрать не могла уже. В голове был только белый шум вперемешку с неверием, что это вообще ребёнок Никиты и какой-то женщины.
Девочка наконец открыла дверь, сделав это как-то резко — так, что та ручкой ударилась о стену. Тогда нам предстала кровать, закиданная ворохом каких-то тряпок, что стояла в том же положении, как и тогда. На кровати лежала раскрасневшаяся девушка, что, подложив ладони под голову, видела десятый сон. И в её лице я узнала Давыдову, тут же отмечая про себя, что мать ребёнка искать не пришлось.
Стоило только отвлечься, как девочка не медля рванула в нашу с Адилем сторону. Поначалу казалось, что она бежала к Валееву, тянувшему к ней руки, только в последний момент девочка повернулась ко мне. Растерявшись, я обомлела, когда маленькие ручонки обвили бёдра, всем телом прижимаясь ко мне. Сердце было готово вырваться из груди, когда я, опустив взгляд на белокурую макушку, неуверенно погладила её по спутанным волосам. Ладонь зацепилась за что-то твёрдое, и я, опустившись на колени, поспешила убрать это нечто из её «причёски».
Правда, как только это нечто оказалось в моей руке, я будто дара речи лишилась. Чёрный бант в белый горошек с обожжёнными краями смотрел на меня, точно окуная в вечер дискотеки. Когда Кащей по окончании танца снял его с моих волос, забрав «в качестве трофея», чтобы не забыть меня.
Мои губы тут же задрожали, а в горле встал ком. Он не мог действительно сохранить его. Это не могло быть правдой. Глаза защипало от подступающих слёз, когда дочь Кащея, увлечённо перебирая мои волосы, хихикнула, взглянув прямо в мои глаза.
— У меня тоже такие, — охнув, прошепелявила она, осторожно касаясь моего века указательным пальцем.
— Такие же, да, — я, криво улыбнувшись, убрала с грязного лица волосы, лучше всматриваясь в его черты.
Захотелось скорее увести этого ребёнка отсюда, спрятать от ужаса, в котором она жила несколько лет, смотря на выпивающих родителей и даже не понимая, что это ненормально, что так не должно быть. Такой семейный сценарий недопустим ни для одного ребёнка. Ведь от него зависит, как быстро ребёнок повзрослеет, а впоследствии возьмёт на себя роль наставника для собственных родителей. Дети с таким климатом в семье перенимают модель поведения своих родителей, для них свойственно быть скрытными, озлобленными, подверженными влиянию со стороны. Весь этот букет болезней в совокупности начинает раскрываться, как правило, уже лет с десяти.
Я бы не хотела, чтобы этот ребёнок прошёл через это. Не могла закрыть глаза на то, что с собственной дочерью делал мужчина, который когда-то был со мной. Мне казалось, что я должна была спасти её, что сама судьба в этот день вновь направила меня именно в эту квартиру не просто так. Словно так было надо. Нужно было, чтобы дочь Никиты жила, а не выживала. Потому я оказалась тут.
— Дети тебя любят, — Адиль, видя, как ребёнок тянулся ко мне, довольно улыбался, наблюдая за нами. — Значит, ты хорошая девушка, Ева.
Слегка смутившись его комплименту, я не решилась взглянуть на оперуполномоченного, лишь одёрнула майку девочки, отдав той бантик, и поднялась на ноги.
Валеев, взглянув на спящую Полину, вошёл в спальню, оглядывая ту.
Моё внимание привлекла деревянная кроватка рядом с двуспальной кроватью, на которой лежала Давыдова. Та кроватка не была пустой — в ней лежали матрас, подушка и одеяло. И меня очень удивило это, потому что осознание, что в ней до сих пор спал четырёхлетний ребёнок, вселяло ужас. Даже одну из боковин с прутьями не сняли с этой кроватки; это значило, что девочке всякий раз, чтобы лечь или встать, нужно было перелезать через неё, в связи с чем была высока вероятность получить травму. Боже, да вообще растущему ребёнку было необходимо больше пространства для сна, а не это «корыто», перекочевавшее молодым родителям по наследству.
— Полина Таглимовна, — мужчина позвал девушку, потрепав ту за плечо, но какой-либо реакции от Давыдовой не последовало, та лишь что-то недовольно промычала и отвернулась.
Будучи пьяной, спала она крепко. Потому Адиль оставил попытки разбудить её и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Он кивнул в сторону кухни, скрываясь в коридорном проходе, а девочка засеменила за ним.
Загаженная кухня предстала перед нами, где за столом восседал сам Кащей с сигаретой в зубах, пяткой упираясь в табурет, на котором разместился. А вместе с ним ещё двое мужиков — один поджарый брюнет, наверняка высокий, а другой — усатый — русоволосый и худощавый настолько, что щёки впалыми казались. Оба в наколках — под стать Кащею. С ними же был тот самый пацан, который ещё час назад был на улице, одетый в голубой пуховик и кепку. Марат, кажется, был пьян, а ещё избит, о чём свидетельствовал синяк под левым глазом. Его руки были красными, точно тот весь минувший час, что мы были на другом адресе, на улице при минусовой температуре в ледяной воде их полоскал.
Подросток, только сейчас завидев меня в форме, тут же спохватился и, неуклюже поднявшись со стула, выбежал в коридор, где с вешалки сгрёб свою куртку. За ним молниеносно хлопнула дверь, а он, мне показалось, даже одеться толком не успел, — как есть выбежал в подъезд. Моё внимание вернулось к выпивающим, как только я услышала бас одного из собутыльников Кащея:
— Во кукла! Ну глянь, чё такая в мусарне-то забыла?
На меня тут же устремились три пары глаз, одна из которых принадлежала Никите. Тут он словно прозрел, округлил глаза, словно призрак увидел, а его губы в изумлении чуть приоткрылись, едва не выронив сигарету.
Передо мной сидел уже не двадцатитрёхлетний парень, а мужчина, которому пара лет оставалась до тридцати. Такой же крепкий, кудрявый и, должна признать, ничуть не изменившийся с нашей последней встречи, разве что различными наколками оброс.
— Ева?.. — как-то растерянно выдохнул он, не сводя с меня глаз. — У меня чё, галюны?
— Знаешь её, чё ли? — икнул крепкий брюнет, беря в руки полупустую бутылку самогона и намереваясь разлить его по бокалам.
— Да ну? Та самая? — подхватил усатый, удивление которого сменилось заинтересованностью. — Да ну нах, она?
Адиль тоже вдруг оживился, встал ко мне ближе, точно боясь, что со мной может что-то случиться. Девочка, всё это время находившаяся за ним, резко выбежала вперёд и подбежала к Кащею. Тот, увидев дочь, сразу поднял её и усадил на свои колени, вручая кусок хлеба, намазанный не то консервированной килькой, не то овощной икрой — непонятно, в общем.
Девочка ласково положила голову на грудь Кащея и обняла того за руку. Её словно не волновала обстановка, окружавшая её. Точно уже привыкла к этому. Она льнула к своему отцу, а тот с какой-то пустотой смотрел на неё да по голове гладил, не отнимая сигарету от губ. Видно было, что дочь любила его, а он её?.. Каким бы плохим он ни был, для неё он самый лучший. Как и для меня когда-то.
— Здравствуй, Никит, — только и проблеяла я, смотря на него с некоторым сожалением.
Мои глаза вмиг начали менять фокус на что угодно, только не на него, стоило нашим взглядам пересечься. Обшарпанные, даже ободранные стены кухни делали её неузнаваемой. Окно заклеили пожелтевшими газетами, что одна за другой постепенно отваливались от стекла. Грязная дырявая занавеска убого свисала с карниза, демонстрируя подоконник, заставленный затёртой хлебницей и стаканами со столовыми приборами.
Во всём этом хаосе, сменившем некогда стерильную чистоту квартиры, с трудом проглядывались обрывки воспоминаний, связанных с ней. Плита, на которой когда-то перегрелся суп из-за затянувшегося поцелуя, закоптилась. А на стене, к которой пять лет назад в порыве страсти была прижата, появилось небольшое обляпанное зеркало.
Повсюду бардак: разбросанная по столу и полу скорлупа от семечек, раскиданные бычки сигарет, хлебные крошки, чего только не было вокруг. Только грязь, отсутствие хозяйской руки (при наличии-то женщины в доме) и абсолютное безразличие к обстановке со стороны жильцов.
Кащей многозначительно посмотрел на своих друзей, которые, точно по понятной им одним команде, встали из-за стола и поспешили ретироваться в подъезд, перед этим тактично выключив радио, из которого по-прежнему пела Пугачёва.
— Не ожидал, что ещё увижу тебя здесь, — прикурив, он спустил дочь со своих колен и обратился уже к ней: — Евочка, солнышко, иди к маме.
А у меня сердце в пятки ушло, стоило услышать имя девочки. Оттого беспомощно глотала воздух, заглядывая в зелёные глаза. Кащей словно этого и добивался. Завидев мою реакцию, он улыбнулся и перевёл взгляд на растерянного Адиля. Я не хотела, чтобы он ещё хоть что-нибудь услышал или вообще узнал о моей связи с Никитой, хотя о последнем уже нетрудно было догадаться.
Валеев, обведя нас настороженным взглядом, столкнулся с моим и нахмурился.
— Мне помочь собрать вещи или с тобой быть? — мужчина всё же решил уточнить, не решаясь оставлять нас с Кащеем одних.
— Иди, всё нормально, — с некоторым страхом через плечо произнесла я, боясь лишний раз шелохнуться.
Адиль неуверенно шагнул назад в коридор, уходя за маленькой Евой, чтобы одеть её и собрать вещи.
Я же наконец подняла взгляд на Никиту, который только-только потушил сигарету, с интересом разглядывая меня.
— Хахаль твой? — с каким-то пренебрежением бросил он, пряча руки в карманы брюк.
— А в спальне жена твоя? — парировала я, не удостоив его конкретным ответом.
— Моя, — сощурив глаза, улыбнулся он своей же тактике, точно вмиг протрезвев. — Ты могла бы стать ею. Если бы не бросила меня, конечно, — последнее он озвучил с некой претензией.
Меня холод пробрал, стоило услышать эти слова. Другая проживала с ним ту жизнь, которую когда-то представляла с ним я. Только правда была в том, чтó я видела в этой квартире, которая изменилась до неузнаваемости, и это шло вразрез с моими мечтами о нашей совместной жизни. Я мечтала совершенно о другой жизни с ним, и как же было досадно осознавать, какую я могла получить, оставшись в итоге с ним.
Ровно пять лет назад я ночевала у него дома, где он обнимал меня, целовал как совсем свою. Прошло пять лет. Он сделал предложение руки и сердца. Не мне. А девушке, на которую променял меня. И после этого он ещё смел упрекать меня одним своим вопросом о «хахале», будто это ещё как-то касалось его, корить за то, что «бросила» его, изменщика, словно то вообще имело какое-то значение в этой обстановке.
— Но я не она, — пожав плечами, хмыкнула я, прикусив щёку.
Мой взгляд упал на правое крепкое плечо, на котором я рассмотрела женское лицо с родинкой на подбородке справа, что начинало синеть от некачественных чернил, извещающее о живой любви на воле, а под ним большими буквами «ДПТ». Мозг сам подставил расшифровку аббревиатуры — Давыдова Полина Таглимовна. Должно быть, набил её до того, как они поженились, оттого девичья фамилия фигурировала в ней. Смешон был тот факт, что «любовь на воле» была в виде моего лица, а не лица той, которую он в итоге выбрал.
Эти две наколки были какой-то насмешкой прямо в моё лицо и лицо той, что женой его звалась. Унизительно быть у мужчины первой или какой-то ещё по счёту. Даже если ты будешь первой, присутствие второй не сделает тебя никакой. Ты станешь только именем в его личном послужном списке, не более. А он как относился к вам обеим потребительски, так и будет продолжать это делать. И никак его тут не переубедишь, не докажешь, что так нельзя, что так неправильно, не по-человечески.
Полина связала свою жизнь с ним, совершенно наплевав на самоуважение, точно цену себе она и вовсе не знала. Готова была мириться с любыми капризами Кащея, которому было всегда и всего мало. И вот что она получила. Жизнь, в которой она только и делала что пила, позволяя это же делать супругу. Позволяя супругу квартиру превращать в клоповник, а его друзьям со своими посиделками прописаться в стенах их дома. Её всё устраивало?
Их семью считали наркоманами и алкоголиками, таскали по отделениям, брали на контроль в ИДН и опеке, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы вразумить их, заставить поменять свой образ жизни. Кащей повзрослел, но взрослым так и не стал. Наоборот, к двадцати восьми всё, что смог сделать, это потухнуть, подобно той свечи в церкви, клеймя свою жизнь чёрной полосой, преследованием бедами да невзгодами.
Он забыл даже о своих понятиях, стал жить грязно — по каким-то арестантским убеждениям. Наколки, которыми он едва не с головы до ног покрыт был, только подтверждали это.
Пират с ножом в зубах на внутренней стороне правого плеча агрессивно выглядывал из-под своей повязки, а на ноже аббревиатура «ИРА» [ 14 ] выделялась. Она только показывала, что Кащей, следуя каким-то новым догмам, с Администрацией исправительной колонии, в которой сидел, никаких дел не имел, а тех, кто на неё работал, подвергал жёсткому прессингу.
Колокола на груди символизировали отбытый тюремный срок «От звонка до звонка», значивший, что вышел он не по УДО [ 15 ], что был «блатным», что считал выйти раньше окончания срока недопустимым. У Кащея эти колокола цепью были связаны, точно отражали весь пройденный им путь за эти пять лет.
На правом плече паук, ползущий по паутине вверх, открыто заявлял о том, что он как воровал, так и будет воровать. Набить тату с пауком мог только человек с «важным» статусом. Этот паук был крупным, массивным, говорящим о том, что его носитель являлся «главарём» некой группы. Его паутина была круглой, а каждое её кольцо демонстрировало год, прожитый мужчиной в тюрьме. У Кащея их, опять же, было пять.
Гусарские эполеты на плечах носили только воры в законе, лидеры группировок, криминальные авторитеты. На зоне исключено нанесение подобных знаков отличия без оснований. Это весомый символ, его можно только заслужить, проявив характер, непокорность властям, отсидев большой срок за воровство или тяжкие преступления. Расшифровку аббревиатуры «АН», покоящейся в центре эполета, наверняка знал только сам Никита.
Во всём этом что-то было от старого Кащея. Правда, нового в нём стало гораздо больше. Его тело стало другим, а взгляд и подавно. Сам он стал неузнаваем в своей экспрессивности, в своей резкости движений. Так он окончательно пропал. И так же я поняла, что он ещё как изменился. Что только на первый взгляд казался тем же. Но он не тот же, да я, собственно, тоже уже не та.
И это только тянуло его вниз, сковывало, делая заложником собственных привычек. В эти привычки, помимо курения, может, и не сразу, но постепенно вошли наркотики, более агрессивные формы преступности и потерянность. Может, будь он с правильной женщиной, всё бы сложилось по-другому?
Но с правильной — это с какой? С той, что на каждую его выходку будет стелиться у его ног? Что будет притворяться покладистой да всячески пытаться изменить его? Надеяться, что он одумается? Разве за минувшие пять чёртовых лет он хоть в чём-то уступил своей жене? Не видно. Он разве что сделал её заложницей своих зечьих повадок и развлекух.
— Не знал, что ты в мусарню подалась, — Никита сделал шаг вперёд, протягивая ко мне руку, а в его глазах какой-то страх плескался. Должно быть, боялся, что я всё же привиделась ему, допился. — Вообще ничего не хотел о тебе знать.
— Не знала, что ты и вправду срок отсидел, — я, точно заворожённая, смотрела на него, не в силах отступить. — Как и не знала, что у тебя дочь есть. Почему именно Ева?
Широкая ладонь вот-вот бы коснулась моей щеки, но я тут же перехватила её за запястье, отталкивая от себя. Сама мысль о прикосновении чужого мужчины претила мне. Если Никита не мог оставить прошлое в прошлом, то я, кажется, готова была сравнять эту квартиру с землёй, лишь бы больше не сталкиваться с тем, чего уже никогда не будет. С тем, в чём я больше не нуждалась.
— Говорят, первого ребёнка называют в честь первой любви. Я и назвал. Пусть хоть одна Ева любит меня. Хоть одна со мной будет. А она, представляешь, на тебя похожей уродилась, — пожал плечами Кащей, остановившись совсем близко. — Издевательство какое-то. Иногда даже представляю, что она наша. Поэтому пришла забрать её? Мстишь?
— Работаю, — нахмурилась я, ощущая подступающую дрожь в теле, однако ответила ему чётко и прямо.
Должно быть, Полина испытала унижение вселенских масштабов, когда её супруг настаивал назвать их дочь моим именем. Хотя, признаться честно, я даже представить не могла, что она чувствовала и что вообще держало её рядом с Никитой. С Никитой, который не знал уважения к женщинам. С Никитой, который делал всё, чтобы его бросили. С Никитой, рядом с которым почему-то осталась именно она.
— Сначала сердце забрала, а теперь пришла за дочерью? Как ты так можешь?
— Ты же смог разбить моё, — ответ прозвучал довольно резко, но отчего-то я вдруг осознала одну важную деталь в этом разговоре. Больше я не делала ему скидку. Говорила открыто и уверенно, не боясь потерять его как минимум потому, что так и не нашла его.
— Мне жаль, что ты со мной связалась, — я уловила знакомый блеск в зелёных глазах. Кащей когда-то с ним же смотрел на меня. — Но я ж на тебя, красавица, пистолет не наставлял. Знала же, кто я.
Усмехнувшись знакомой уловке, я скрестила руки на груди. В этот момент Кащей показался мне таким беспомощным и жалким, что хотелось рассмеяться прямо в его лицо. Манипуляции по-прежнему шли с ним рука об руку. А он и кичиться ещё передо мной умудрялся. Стоял, пальцы гнул, будто думал, что перед ним была та девочка, что безропотно в рот ему заглядывала, боясь, что он уйдёт.
— Не разглядел я тебя вовремя, — с сожалением выдохнул Кащей. — А теперь смотрю на Полинку и понимаю, что не моя она. Тебя вместо неё видеть хочу до сих пор.
Наверное, от его признания внутри меня что-то должно было всколыхнуться, однако это «что-то» продолжало глухо молчать. И это приводило меня в замешательство, от которого почему-то становилось как-то не по себе. Эти слова должны были взволновать меня, ведь я на протяжении нескольких лет в толпе его высматривала. И с таким ужасом перед его дверью стояла, страшилась встречи, как гнева божьего, — точно вернулась на пять лет назад, на мгновение став той же Евой, что ещё в Бога верила и в искренность чувств самого Никиты.
Стало так спокойно от тишины внутри, что я, шумно выдохнув, предостерегла Кащея:
— Не смотри так на меня женатыми глазами.
— Я хочу тебя вернуть. Давай начнём всё сначала? — он точно не слышал меня, оттого продолжал гнуть свою линию. — По любви хочу. Как раньше.
Только как раньше уже никогда не будет. Мы были по разные стороны баррикад, где он явно был не в выигрышной позиции. Отвращение к нему вновь накатило, а непонимание, за кем я когда-то гналась и кого прощала, и вовсе только подкинуло дров в распаляющуюся в груди уверенность. Если бы он оценил ту любовь, которую я готова была к его ногам вынуть из своей груди, не просил бы о ней сейчас, настырно игнорируя спящую в соседней комнате жену. Свою жену.
— Меня возвращать не надо, Никит, — обведя безразличным взглядом загаженную кухню, я потянулась к сумке, выуживая оттуда бланки. — Меня не надо было терять. Присаживайся, будем составлять протокол.
— Посмотри на меня, — Кащей повысил голос, словно моя просьба острым лезвием в его печень вошла. Я подняла брезгливый взгляд с грязного табурета и столкнулась с почти безумными глазами Никиты. — Посмотри, что ты сделала со мной!
Он, точно избалованный ребёнок, не получивший желаемого, стал обвинять меня в своей неправильной жизни. Не хватало только, чтобы он ножками затопал на месте от обиды. Всё, что я могла, это молча наблюдать за ним.
Взрослый мужчина, получивший отказ, внезапно показался мальчишкой, ведомым своими эмоциями, которыми управлять не в силах. Потому я лишь безапелляционно озвучила первую мысль, что выступила щитом в этой словесной борьбе:
— Ты тот, кто ты есть.
Это был полный и безоговорочный цугцванг с моей стороны. Любое слово, любое последующее действие Кащея было заведомо неудачным. И это делало его заложником ситуации, это злило его, это заставляло с каким-то отчаяньем смотреть на ту, что «его» больше никогда не назовётся и его «своим» сделать ни под каким предлогом не захочет по одной простой причине — он не нужен, в нём не нуждаются.
Присев на табурет, я положила поверх сумки бланки, начав их заполнять, с некоторой брезгливостью так и не решившись переместить их на грязный стол, заставленный посудой.
Адиль поспешил войти в кухню, как только услышал, как Кащей повысил тон. Оттого молча встал к стене, подпирая её плечом, а рядом с ним остановилась уже одетая в какие-то затёртые штанишки, пуховой чепчик и большую дублёнку Ева, на которую тут же посмотрел Никита. Его лицо смягчилось, стоило дочери улыбнуться ему, а сам он сел туда же, где находился ранее.
Спустя минут двадцать в абсолютной тишине, где Кащей не постеснялся на глазах у дочери зажечь сигарету, протокол за неисполнение родительских обязанностей был составлен. И как только Кащей подписал его, я без зазрения совести поднялась с табурета и, убрав бумаги в сумку, шагнула в сторону Адиля, который внимательно наблюдал за мной.
Мне не хотелось, чтобы он задавал каких-либо вопросов, но его взгляд твердил о том, что этого не избежать. Непонимание и какое-то недовольство в лице сослуживца так и сквозили нетерпением. Интерес к ситуации у Адиля возрос обоснованный.
Как же это — сотрудница милиции имела общее прошлое с наркоманом, у которого ребёнка изымала. Инспектор по делам несовершеннолетних смогла позволить себе попросить Адиля, сопровождающего опера, оставить её один на один с мужчиной, от которого он должен был защитить в случае чего. Дикость какая.
Уверена, чего только в его голове не было. Наверняка даже стал думать о том, что я тоже когда-то преступления совершала на пару с Кащеем.
Непонятно было только одно — как вообще Адиль смог решиться дать нам немного времени, чтобы поговорить. Может, почувствовал, что это было необходимо нам обоим, чтобы сделать заключительные выводы и наконец перешагнуть через незавершённый этап наших сложных отношений.
И всё же, несмотря ни на что, Адиль не смел что-либо спрашивать в этой квартире. Оттого тактично молчал, прожигая меня тёмным взглядом, тем самым будто подготавливая к непростому диалогу. И я была безумно благодарна ему, что потом он всё же не решился задать ни единого вопроса о Кащее, оставив это между нами и не посвящая в это недоразумение никого больше.
Мы уже втроём направились к двери, а Кащей даже не смел нам мешать. Он лишь смиренно плёлся следом, буравя мою спину тяжёлым взглядом. Меня поражало спокойствие Евы. Она словно не осознавала, что больше никогда не перешагнёт через этот порог, оттого в мою голову навязчиво закрадывалось подозрение, что с девочкой не всё в порядке. Её обособленность в ситуации, когда домой пришли совершенно чужие люди, чтобы забрать её, немного пугала. Она сама навстречу шла, почему-то безропотно тянулась ко мне и почти не говорила.
Мне не на шутку было страшно, что её коснулась задержка психического развития, ведь девочкой, было хорошо видно, никто не занимался. А всё, что она видела, это старые игрушки, которые родителям невесть кто пожертвовал, да чужие обноски, передающиеся из поколения в поколение. Про санитарное состояние квартиры, в которой проживала семья, и вовсе можно было ничего не говорить — и так всё понятно.
Жалость, ничем не перекрываемая, грызла меня изнутри.
Всё же в сопровождении Кащея мы вышли из подъезда. На лестничной клетке его друзей, недавно вышедших из квартиры, не было. Видимо, всё же разошлись по домам, если не жили все в одном доме.
Никита стоял на холоде, скрестив руки на груди, и, смотря нам вслед, внезапно окликнул меня. А когда я повернулась, он спросил:
— Я ответил перед женщиной, которую своей сделать хотел?
Взглянув на Еву, которая почему-то именно в этот момент взяла меня за руку, заставив вздрогнуть, и подняла голову, разглядывая меня, я улыбнулась ей. Осознание, что хотя бы одна Ева будет вовремя спасена от Кащея, безумно грело всё нутро.
Кажется, в тот день квартира Никиты по прозвищу Кащей наконец отпустила двух девочек, которым ничего хорошего тот дать не мог и вряд ли когда-либо вообще смог бы. Как бы это символично ни было, но эти две девочки стояли и переглядывались, улыбаясь друг другу. Я словно в своё отражение заглядывала. Спаслась, получается, и настоящая я, и прошлая. Сняла с себя оковы, которыми связали крылья, не давая наконец повзрослеть и взлететь.
В конце концов посмотрев на Кащея, я облегчённо выдохнула, осознавая, что на этом всё:
— Сполна.
И, больше не оборачиваясь, повела ребёнка в сторону УАЗика. Ева лишь помахала папе рукой и крикнула звонкое «Пока!», когда тот лишь прятал глаза. Кащею непременно было больно от того, что у него отняла самое дорогое девушка, которая, как выяснилось, по сей день жила где-то внутри у него, — там, где должно было биться сердце.
Только у этой девушки в мыслях навсегда засел его пьяный образ, где он сидел в своей замызганной кухне, употребляющий наркотики и окружённый бутылками, грязью и нелюбимой женщиной. Жалкий, потерянный и никому по-настоящему не нужный.
Пять лет назад я не знала, как без любви жить. Считала, что без неё всё ненастоящее какое-то. Только не всякая любовь делает это самое «всё» настоящим. Любовь Кащея была той, которая всё «настоящее» (и тебя вместе с ним) поглотит. Правда, тебя она выплюнет, как рыбий хребет, что никак в глотку не лезет. Его любовь была неправильной. Сам он был неправильным. Тут и говорить больше не о чем.
В моей памяти навсегда останутся моменты, в которых я обнимала его всякий раз настолько крепко, будто знала, что больше не придётся. И ведь действительно — больше не пришлось. Кто ж виноват, но в моём храме за Кащея молились, а не держали, а он и этого оценить не смог.
Необычайная лёгкость посетила меня, стоило только повернуться спиной к Кащею. А вместе с ней и осознание, что не хотелось оставлять Еву в реабилитационном центре, где начальница инспекции успела связаться с руководителем и договориться об одном месте для ребёнка.
Маленькая ладошка, сжимающая мою, будто просила не оставлять её. А доверчивый и безобидный взгляд буквально умолял забрать с собой, только не бросать.
Подхватив девочку на руки, я заботливо поправила её серый пуховой чепчик, упрятав под него выбившиеся волосы. Ева улыбнулась и обняла меня за шею, точно укрывая от всех терзаний, что по пятам следовали из года в год. Образ Кащея, сидящего в кухне, где он в дыму дешёвых сигарет опустошал рюмку за рюмкой, растворился, закрыв за собой дверь на замок.
С этим пришло осознание — меня отпустило. И на этом всё.
Постскриптум: больше не люблю.
Примечания:
1. Учётно-профилактическая карточка — это такой документ, который заводится инспектором по делам несовершеннолетних в отношении несовершеннолетнего, совершившего административное правонарушение или антиобщественное деяние, а также в отношении родителя, не исполняющего родительские обязанности;
2. Инспекция по делам несовершеннолетних — до 1977 года «ПДН» называлось детскими комнатами милиции, но в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР N 5266-IX «Об основных обязанностях и правах инспекций по делам несовершеннолетних, приёмников-распределителей для несовершеннолетних и специальных учебно-воспитательных учреждений по предупреждению безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних», вступившего в силу 15.02.1977 года, получило наименование «Инспекция по делам несовершеннолетних», которое являлось легальным вплоть до 1993 года. В 1993 году появились «Подразделения по предупреждению правонарушений несовершеннолетних милиции общественной безопасности», деятельность которых регламентировалась Указом Президента РФ от 06.09.1993 года N 1338 «О профилактике безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних, защите их прав». Подразделение по делам несовершеннолетних как таковое образовалось в 1999 году на основании Федерального закона N 120-ФЗ от 24.06.1999 года «Об основах системы профилактики безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних» (то есть уже в Российской Федерации);
3. ИДН — инспекция по делам несовершеннолетних;
4. Обязанности и права ИДН закреплены в Главе 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 15.02.1977 годаN5266-IX«Об основных обязанностях и правах инспекций по делам несовершеннолетних, приёмников-распределителей для несовершеннолетних и специальных учебно-воспитательных учреждений по предупреждению безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних»;
5. Комсомольская путёвка — документ, по которому в СССР районный или городской комитет ВЛКСМ направлял комсомольца на учёбу в учебные заведения, а также на временную или постоянную работу, в частности, на ударные стройки, на военную службу, службу в советской милиции и органах государственной безопасности;
6. УПК — учётно-профилактическая карточка;
7. СОГ — следственно-оперативная группа;
8. Савинка — рабочий посёлок Ново-Савиново, в просторечии «Савинка», который в 1970–1980-е годы находился на территории нынешнего Ново-Савиновского района Казани;
9. Старлей — старший лейтенант;
10. Акт о помещении несовершеннолетнего в специализированное учреждение для несовершеннолетних, нуждающихся в социальной реабилитации — это документ, который составляется в рамках деятельности ПДН (в данном случае ИДН) ОВД;
11. Материалами в полиции (в данном случае милиции) называют материал проверки сообщения о преступлении, которая является начальной стадией уголовного процесса, в ходе которой устанавливается наличие или отсутствие достаточных данных, указывающих на признаки преступления;
12. КУСП — книга учёта сообщений о преступлениях, административных правонарушениях и происшествиях. В неё заносятся все обращения граждан, милицейские (полицейские) рапорты, явки с повинной и другая информация, поступающая в милицию (полицию). В КУСП и регистрируется вся эта информация посредством присвоения регистрационного номера;
13. Казачок — народный танец-пляска вприсядку;
14. «ИРА» — иду резать активистов;
15. УДО — условно-досрочное освобождение. По нему осуждённый может выйти на свободу до окончания фактического срока отбывания наказания, которое ему назначил суд.
P.S. Ну что ж, дорогие мои, а вот и долгожданный финал (:
Однако на этом я с вами не прощаюсь, поэтому спешу сообщить, что данная история образовала серию «Ничейные», которая в ближайшее время пополнится новой историей —
уже про Турбо (:
Кстати, главная героиня анонса даже успела засветиться в финале ;)
Спасибо, что читали «Один литр слёз» и поддерживали его своими замечательными отзывами, а также лайками, всех люблю ❤