Глава 9. Покойся с миром
Beta: Energy_vampi
Spoiler: xiao_huij
OST:
♡ Электрофорез — Опоздал
♡ Стереополина — Последнее свидание
♡ Электрофорез — Мёртв внутри
♡ Божья Коровка — Гранитный камушек
Отовсюду раздавались всхлипы и завывания, которые никак не прекращались. Люди, пришедшие проводить Серёжу в последний путь, держали в левых руках свечи, символизирующие свет Божий, который озаряет путь души в бесконечность. Правыми руками они перекрещивались, со всех сторон, кроме головы и ног, обступив открытый гроб. Желая проститься, они содрогались в рыданиях с каждым произнесённым словом священника, что был облачён в рясу и, войдя в притвор, кадилом с ладаном окуривал помещение храма, произнося молитвы из Псалтири, таким образом обращаясь к Богу с просьбой о прощении грехов усопшего.
Мне казалось, будто я находилась во сне. Настолько всё было нереалистично, не по-настоящему, что силы плакать иссякли, но слёзы так и не закончились, оттого я уже не осознавала, что литься из глаз они так и не прекращали. Я сидела на табурете у тела покойного брата и пустыми глазами вглядывалась в жёлтое лицо, которое отчего-то казалось как никогда похожим на моё собственное, и которое мать, сидящая напротив, руками оглаживала да в истеричном плаче заходилась.
Серёжа казался совершенно другим в таком облике. Глаза и щёки будто впали, а губы ещё тоньше обычного стали. Передо мной словно лежала восковая фигура, а не тело умершего брата. Оттого и не верилось, что это вообще был он.
До ушей доносились едва различимые урывки молитвенного отпевания, но всё внимание было приковано только к лежащему в гробу.
«Я ведь боялась увидеть тебя в нём, — мысленно я обратилась к Серёже, наблюдая, как мама, рыдая, глаза ладонями закрывала. — И вот ты всё же здесь».
Понимание, что внутри, кроме сожаления, озлобленности и ненависти на весь мир, ничего не было, ничуть не приводило в себя. Ведь я ненавидела каждого, винила всё и всех в его смерти.
Тупая боль осела в груди, сковывая дыхание спазмами и образуя судорогу, что сдавливала диафрагму, казалось, с какой-то неимоверной силой. Осознание, что я действительно находилась в этой церкви, никак не отпускало, а только с ещё большей яростью било по затуманенному ладаном разуму, будто молотом по наковальне.
Вмиг стали понятны все знаки суеверия. Серёжа пал, как та свеча из моих рук, разом ознаменовав своей смертью все дурные вести и возможные проблемы. А «Распятие», рухнувшее с полки, буквально крест всаживало в грудь, полную утраты и тоски, подтвердив своё значение. Смерть, настигшая одного из членов семьи Власовых, действительно оказалась скорой и, увы, неминуемой.
Боже, Серёженька, любимый мой брат, если бы я только знала, что тот день был последним, когда живым тебя увижу, я бы никуда не ушла. Я бы и тебя не отпустила, я бы тебя уберегла, родной…
Если бы время можно было повернуть вспять, я бы слушала тебя во всём, я бы не связалась с Кащеем, я была бы самой лучшей сестрой.
Умоляю, прости, что не обняла тебя тогда крепче, я думала, что увижу тебя снова.
Прости. Прости. Прости.
Отпевание, что символизировало прощание с усопшим и в то же время надежду на его вечную жизнь, скорее было каким-то дешёвым представлением. Оно значило только одно, — часть меня навсегда будет закрыта в этом гробу и вместе с ним погребена в холодную землю, что никогда не постигнет удар живого сердца.
Я буду под этой крышкой лежать вместе с братом, ради которого собрались все друзья и родственники, что приехали на похороны из других городов. Ради которого пацаны, старшим коих он был, гроб его по улице пронесли на собственных плечах с нескрываемой горечью в лицах.
Уверена, узнай я, кто сделал это с ним, облегчения бы не испытала. Этой ущербной мышце, что недобитой собакой тыкалась в подреберье, не хватило бы удовлетворения, понеси преступник наказание. Сергея Власова, как дворняжку, застрелили в подъезде собственного дома, где лампочка на первом этаже давным-давно перегорела. Где он даже не понял, что произошло и кто это сделал.
А после этот Некто в казанских переулках скрылся, не видимый никем. Трус, что в вечерней темноте посмел направить ствол в безоружного. Трус, что не смог на равных условиях урегулировать конфликт. Трус, что будет и дальше спокойно жить, создаст семью и будет любимым своей женщиной, пока мой брат будет с холодным сердцем лежать в сырой земле.
Милиции только и оставалось плечами пожимать да делать вид, будто расследование активно ведётся, хотя каких-либо улик найти так и не удалось за минувшие пару дней. Ни одно следственное мероприятие не давало какого-либо продвижения. Даже орудие убийства не нашли, хотя в справке о смерти, которую вместе с соболезнованиями передали медики, прописали: «Причина смерти: W32.0. Выстрел из ручного огнестрельного оружия».
А после следователь учтиво поделился результатами судебно-медицинской экспертизы, где указано, что стреляли из обреза обычным ружейным патроном пять и шесть на тридцать девять миллиметров с картечным снарядом. И всё на этом.
Далее от любых наших вопросов просто отмахивались, прикрываясь предварительным следствием, мол, после возбуждения уголовного дела в течение двух месяцев оно ведётся, а по завершении передают дело на рассмотрение в суд, либо прокурору с обвинительным заключением.
Только обвинять было некого. Ни спустя два месяца, ни спустя двадцать лет. Плюс очередная «нераскрытка» в архив, материал которой впоследствии после развала СССР и вовсе будет утрачен. Плюс одна разрушенная жизнь в историю Татарстана, что эти годы будет с ужасом вспоминать не одно поколение.
Звучащие тропари и псалмы, которые должны были помочь собравшимся осознать важность отпевания, призывая к состоянию молитвы и покаяния, никак не помогали. Это отпевание было какой-то издёвкой надо мной. Лишний удар под дых, выступивший очередным напоминанием, что мои молитвы были напрасны, что страх оказаться Богом отвергнутой был глуп, как и я сама.
Так не должно было случиться. Серёжа не должен был собрать всех родственников по такому случаю. Они должны были приехать на торжество — на свадьбу, но никак не на похороны.
В какой-то момент я смогла оторвать взгляд от лица покойного и тут же пожалела об этом.
Аня, оказывается, всё это время на коленях рядом с моей матерью стояла да в рыданиях заходилась, которые едва не громче молитв были. Плач её вырывался не просто из тела, он брал своё начало в самом её сердце, что продолжало разбиваться с каждым её вдохом всё больше и больше. Это было похоже на смерть чего-то внутри, что бесконтрольно своего сияния лишалось, становясь тенью прошлого. То был плач девушки, что любви всей жизни лишилась раз и навсегда. И если он был сравним не со смертью, то только с пустотой, зияющей в груди ничем не перекрывающейся дырой.
По девушке теперь нельзя было сказать, что то была моя подруга. Её кудрявые рыжие волосы, что озорством всегда переливались на хрупкой спине, стали тусклыми всего за каких-то два дня, а лицо, что веснушками усеяно было, и вовсе потеряло все свои краски. Под глазами синяки глубокие залегли, а кожа была бледнее бледного. Она будто за два дня непрекращающегося траура стала ещё меньше, чем была.
Какой же ужас я испытала, когда она несла гвоздики к гробу перед началом отпевания. Дрожащая, не сдерживающая слёз, она буквально подбежала к нему, чтобы заботливо в ногах покойного возлюбленного уложить букет из чётного количества бутонов.
Раньше Серёжа радовал её этими цветами, о чём она с небывалой радостью рассказывала мне, а теперь алые гвоздики предназначались ему и с того дня наверняка стали для неё символом скорби и утраченной любви. Только рука отпустила зелёные стебли, Селезнёва рухнула у гроба, утыкаясь в колени моей матери и содрогаясь всем телом от горя, что внутри сдержать не получалось по одной простой причине — незачем.
В голову ударило воспоминание, с какой завистью я когда-то смотрела, как Аня с улыбкой до ушей прыгала в объятия моего брата, а я молча хотела так же. Отчего-то именно в храме вспомнила об этом и с ужасом осознала, что теперь её в чужих объятиях не будет, собственно, как и меня. Этого больше нет, и это, увы, больше не повторится.
Наши с Аней родители, обступив гроб ближе всех остальных, словно обратились в призраков. Осунувшиеся, бледные, уставшие от слёз, что реками из глаз выходили. Отцы, как бы ни старались держаться, всё равно платками промакивали печальные глаза, в пол невидящим взглядом уткнувшиеся, и губы поджимали, словно таким образом приказывая себе не плакать. А не плакать не получалось. Горе сдавливало все внутренности, а отказ верить в произошедшее сажей оседал в глотке, перекрывая дыхание и делая его нестабильным, рваным, отчаянным.
В это и нельзя было поверить. Смириться со смертью особенно невозможно. Каждый из близких был готов винить кого угодно во всём, в том числе и самого Серёжу, но озвучить во время отпевания хоть одну мысль никто не смел.
Где-то на периферии сознания маячили урывки молитв, что целиком вряд ли кто-то в этом зале слушал. Серёжа, лежащий в гробу, будто предстал в своём последнем покое. Его лицо, обрамлённое волосами цвета золотой пшеницы, отражало какую-то неземную свежесть, словно он только что уснул. Белоснежная простыня, бережно уложенная вокруг его тела, излучала лёгкий блеск, как символ невинности и юности, не знавшей горечи времени.
Казалось, словно он вот-вот распахнёт веки и всё это закончится дурным видением. Но так лишь казалось.
Аллилуия. Аллилуия. Аллилуия.
Я будто ото сна очнулась. Слёзы никак с глаз не сходили, а я даже не намеревалась поспособствовать этому. Отпевание братской души, нежно уложенной в гроб, стало полем битвы моих собственных чувств. Слёзы начали редеть, выжигая глазами лоскуты света, а сожаление сменила лишь ярость.
Судорожно сжав губы, я обратила взгляд к иконам. Эта ярость внутри распаляла сердце огнём, который не давал покоя. Я словно осталась совершенно одна, наедине со своей утратой в священных стенах, где даже вечность казалась лишней без Серёжиного присутствия.
Господи, помилуй. Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Пыльный свет преломлялся через витражи, рисуя на полу узоры, которые в тот миг стали ненавистны мне. Я только и чувствовала, как волны ненависти прокатывались по всему моему телу, обжигая изнутри. Ненависть к людям и миру, который отнял у меня самого близкого человека. И эта ненависть будто сжигала моё сердце, оставляя после себя пепел и удушливую тьму.
Каждое слово молитвы стало звучать как оскорбление, словно сам Бог, сидя на своём небесном троне, смеялся над моим горем.
Сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Се́ргия в месте светлом, в месте блаженном, в месте отрадном, откуда отошли мука, скорбь и стенание.
Я готова была метать проклятия в адрес высших сил, не щадя ни одной буквы. Брат, который всю жизнь был моим защитником, теперь навсегда лёг бездыханным, а я была одной среди лицемеров и притворщиков, которые искали утешение в пении псалмов.
Всякое согрешение, соделанное им словом или делом, или помышлением, как благой и человеколюбивый Бог, прости.
Нет, не могла я принять эту потерю. Моя ненависть была единственным, что мне оставалось, ведь даже в святом месте я прикрывала глаза от остатков надежды. Надежды, что всё будет хорошо. Надежды, что станет легче. Надежды, что там ему будет лучше.
Но хорошо никогда не станет. Эта боль через годы пронесётся мной, его родителями и любимой девушкой, что навсегда останется его невестой, но никогда женой не сможет назваться и полноправно взять фамилию Власова. Она не будет за мужем. Потому что тот самый навсегда к гробу приковался, потому что, кроме него, её сердце никого в себя не впускало, а с ним проститься так и не сумело.
Ибо нет человека, который жил бы и не согрешил, ибо только Ты один без греха, правда Твоя — правда навек и слово Твое — истина.
И легче никогда не станет. Родители не должны хоронить своих детей, не должны переживать их и не должны ночами от боли утраты навзрыд кричать имя ребёнка, такого долгожданного, любимого и так рано покинувшего их. Даже несмотря на то, что совсем не знали его настоящего. Даже несмотря на то, что настоящего его не знал никто.
Аминь.
Там ему лучше не будет. Ему уже нигде не будет лучше. Хотя бы потому, что ему уже всё равно, где он окажется, где его похоронят и кто будет присутствовать на погребении да последующих панихидах.
Говорят, отпевание — это не только прощание, но и утешение для остающихся, укрепляющее веру в силу Божью и надежду на встречу в вечности. Только моя вера сильно пошатнулась. Ничем более не укреплённая она рухнула в самый низ — оставляя на своём месте лишь целое ничто из тысячи осколков разочарования.
Это не прощание, коим его нарекают многие. Это очередная ступень из гвоздей, которые вместо того, чтобы поразить только ступни, пиками вонзались в само нутро. Это ещё одна рана на сердце поверх уже нанесённой. И эта рана никакими молитвами не затянется, никакими исповедями не выкурится и никакой свечой, воском плачущей, не заштопается.
Завершился обряд непременным хором, в котором звучали песни, воспевающие вечный покой и надежду на несгубимую жизнь души в Царствии Небесном. После священник объявил о том, что присутствующие могут подойти к гробу и проститься, так как далее прощание состоится на кладбище, где на Дербышенском место рядом с бабушкой и дедушкой выделили для внука.
Люди подходили по очереди, что-то говоря мёртвому телу, а я глазами стеклянными хлопала, готовая вот-вот на истерику сорваться, закричать, точно проклятая. Найдя в себе силы, я на негнущихся ногах подошла к Ане, упав рядом с ней, обняла её и вновь разрыдалась вместе с Селезнёвой.
— Я жить дальше не хочу! — с отчаяньем призналась подруга, ногтями впиваясь в мои плечи точно в спасательный круг.
А нас тётки обступили, сетуя, что так говорить нельзя в доме Божьем, совершенно наплевав на чувства девушки, что потеряла не брата подруги, а мужчину, с которым помолвлена была, с которым венчаться должна была перед регистрацией брака. И мне эти замечания показались такими жестокими, потому что я понимала Аню, понимала её горе. Потому что никто из присутствующих в этом храме не познал его в той степени, в которой познали мы с Аней да наши родители.
Потому что их присутствие здесь — это лишь выказывание уважения родителям, но никак не скорбь по умершему.
Они поплачут на похоронах, пустят слезу на поминальном обеде, а потом поохают, поахают между собой и своими знакомыми, мол, такого молодого похоронили, да забудут к концу недели. А мы будем помнить и через девять дней, и через сорок и спустя несколько лет. Серёжина смерть для нас — тяжёлая утрата, а не зрелище. И Серёжа для нас — не эпизодический персонаж, что, бывало, в гости приезжал когда-то, будучи ещё ребёнком.
* * *
Дербышенское кладбище укрыла лёгкая пелена снега, делая его мистически спокойным. Сосны, обрамляющие его немую площадь, стояли, словно стражи, оберегающие последний путь усопших. Ни один ветерок не нарушал безмятежности зимнего дня, даже воздух казался напряжённым от ожидания, позволяя скорбящим провести последние минуты в молчаливом прощании, что нарушалось лишь попеременным гарканьем ворон.
Я держалась Ани и наших мам и, обнимая их, то успокаивалась, то снова срывалась на плач. Пришедшие проститься с Серёжей родственники и друзья разбрелись по группам. Среди всех этих людей я разглядела знакомых пацанов, видимо, «разъездовских», с которыми Серёжа часто пропадал, видела опечаленное лицо дяди Мирзы, что смог отлучиться со службы только к погребению, и ещё пару десятков родственников и друзей семьи. Их лица озарялись тёплым светом ласкового солнца, а взгляды были устремлены на вырытую могилу, покрытую тонким белоснежным покровом. Каждый из них был погружён в свои мысли, в тихое поминовение, где мир, казалось, замер в уважении к потере. Какая-то светлая тишина обняла всех, и на мгновение показалось, что сама природа плачет вместе с нами.
Заупокойная лития размеренно читалась священником, которую слышать даже не хотелось. Настолько ненавистно стало то, что связывало с верой в Господа. Отвращение непроизвольно желудок скручивало, но из уважения к обрядам, которые были важны в первую очередь для моих верующих родителей, я покорно стояла рядом и в нетерпении ждала, когда это проплаченное представление закончится.
Я даже не поняла, в какой именно момент отреклась от веры. Внезапно такой дурой себя ощутила, вспоминая, как на каждый лишний шорох вздрагивала, считая его знаком Божьим. Идиотка каких только поискать.
Ладонь сама потянулась к груди, нашарив на ней алюминиевый огрызок, что раньше был крестиком. И вот, потянув его вверх, сняла через голову потемневшую от времени нить и в кулаке сжала.
Серёжа лежал в гробу в чёрном выглаженном костюме, будучи наполовину накрытым погребальной пеленой с изображением Распятия, поверх которой крестообразно лежали руки, держащие икону Спасителя.
Слёзы новым потоком хлынули из глаз.
Это несправедливо. Отнимать у меня брата — жестоко. Жестоко родителям демонстрировать их ребёнка таким. Жестоко невесте видеть его под венцом Царствия Небесного, а не под брачным.
Вечная память. Вечная память.
Вечная память.
Священник по окончании чтения молитвы изрёк о возможности проститься перед погребением. И каждый, кто хотел проститься, попросить прощения за что-либо, подходил и целовал венчик на лбу да икону в ладонях.
Я замерла столбом у гроба, к которому даже не все присутствующие подходили. Большинство стояли в сторонке немыми зрителями и общались каждый о своём. От этого презрение нескрываемое накрыло с головой. Для чего они тогда вообще были здесь?
— Прости, сыночек… — из мыслей меня вырвал вскрик мамы, которая простынь в гробу поправляла, прямо как одеяло в детстве перед сном. — Не уберегла…
Следом и Аня рухнула, оглаживая короткие волосы и в последний раз касаясь холодных рук. Я больше не могла слышать ни плача, ни молитв. Особенно как отцовские слёзы взглядом уловила, коих он уже не сдерживал. Плечи папы задрожали, а его тут же обняли дядя Коля — папа Ани — и подошедший дядя Мирза.
— Дождись меня там… — вздох Анин точно ударил в темя, и я на миг зрение потеряла, погрузившись в темноту. Ком сковал горло, а глаза снова защипало. — Я люблю тебя…
Мама нервно схватила меня за руку и притянула к гробу.
— Простись, — дрожащим шёпотом сорвалось с её губ; она не отпускала меня, вцепилась так, словно я была всем, что осталось у неё.
А я действительно стала у родителей единственным, что у них осталось.
Покорно склонившись над венцом и губами, опухшими от долгих рыданий, коснувшись его, я ощутила сквозь тонкий материал весь холод от тела, что не так давно горело жизнью.
А сказать и нечего было. Только чуть было не сорвалось, мол, ещё увидимся, но вовремя одёрнула себя, чтобы пощёчину от матери не отхватить, которой достаточно было потери одного ребёнка.
И дальше я уже не видела, что происходило. Отошла от гроба — подальше от всех и замерла, смотря в пространство, будто пытаясь в нём высмотреть хотя бы намёк на ориентиры дальнейшей жизни.
Неужели так и заканчивается её смысл? Именно после потери близкого человека? Для меня он был братом, который буквально вырастил меня, отдав своё детство во благо моему. А для Ани это был мужчина, ставший у неё во всём первым и единственным.
Знала ли, что когда-нибудь окажусь здесь? Нет. Зато допускала. Но, чёрт возьми, говорить что-то в духе «Если бы он послушал меня», «Если бы ушёл из группировки» было бы кощунством с моей стороны. Каждый сам кузнец своей судьбы, и упрекать в этом уже мёртвого как минимум оскорбительно.
Хоть головой я и понимала, что в смерти брата не был виноват никто, кроме убийцы, сердце всё равно закрылось от благоразумия на несколько замков.
Эмоции словно притупились за два дня траура. Наревелась настолько, что сил плакать больше не было. И на закрывающийся гроб смотреть было невыносимо, который при помощи тросов опустили в вырытую могилу. Мама на крик срывалась, каким-то нечеловеческим, звериным рёвом имя сына повторяла. Словно в бреду металась у ямы, не в силах найти себе места, а папа остановить её всё пытался. Держал за дрожащие плечи и обнимал крепко.
Присутствующие сочувственно головами качались да о чём-то переговаривались в стороне, а после стали подходить к родителям, предлагать воду и тоже обнимать в знак поддержки.
Про Аню даже не вспоминал никто. Хотя, чего там, наверняка даже не сочли нужным сказать ей хоть одно доброе слово, она же не была Серёже женой. Это же, блядь, так важно.
Будто по какому-то немому приказу, люди по очереди стали подходить к краю могилы и, что-то шепча, бросать в неё по три горсти земли, которую в металлический сосуд выложили специально для этого.
Я последней подошла к сосуду с землёй. В народном представлении считается, что правая рука всегда забирает, а левая всегда отдаёт. Поэтому левой рукой мы отдаём умершему всё, что с ним связано, избавляем себя от обид и горя, а используя правую — забираем энергию смерти, наполняющую кладбищенскую землю. Я, следуя указаниям матери со времён похорон бабушки, взяла горсть левой рукой да бросила на гроб, скрывающийся под твёрдой почвой вперемешку со снегом.
Первая горсть — память, которую Серёжа оставил внутри меня; та часть, что будет жить в моём сердце, даже когда его тело покинет этот мир. Вторая — горе, сжатое в кулаке, которое осязаемо и реально, словно камень, нависший над плечами. Третья горсть — надежда, что его душа обретёт покой, а жизнь продолжится, несмотря ни на что.
И вместе с этой памятью, горем и надеждой в могилу канули и остатки моего креста, что с детства на шее повязан был. А вместе с ним и та часть меня, которая нуждалась в защите брата. Теперь я должна была сама защищать себя. Теперь я должна была повзрослеть. Теперь я осталась одна.
С каждым броском земли на глаза многих наворачивались слёзы, но, несмотря на всеобщий плач, вокруг царила атмосфера единения в скорби, как будто даже сама земля отвечала на наши чувства, впитывая воспоминания о Серёже.
Я подошла к Ане, что судорожно дышала, хватаясь за живот и пытаясь развязать узел платка на шее. Она точно задыхалась, угнетённая похоронами и людьми, что напрочь игнорировали её присутствие здесь.
— Хорошим парнем был, — раздалось где-то за моей спиной. — Ещё бы жил и жил, девку бы себе путную нашёл, женился, внуков мамке с папкой подарил…
Я машинально обернулась на говорящую бабку, которая, кажется, была родной сестрой моей покойной бабушки по папиной линии. Та словно даже внимания на меня не обращала, продолжала трепаться о том, что Серёжку ей жалко. А до того, что «путную девку» себе он найти очень даже успел, ей дела не было.
Меня возмутил тот факт, что она говорила так, будто моя подруга, которая три года с Серёжей ходила, была пустым местом. Словно всё это время её не было с ним. Словно Аня оказалась тут по какой-то нелепой случайности. Хотя слышать такие вещи от бабки, о которой собственные дети давно забыли, ничуть не удивляло. Ей сама Аня почему-то никогда не нравилась ещё задолго до того, как она полюбилась Серёже. А причина этому непонятна, да и понятной никогда не станет.
— А вас, баб Тань, родители мужа считали путной девкой? — как-то само вырвалось из груди, и тётки, что обступили её, глаза стыдливо попрятали, будто их уличили в самых грязных сплетнях.
Бабка лишь губы поджала, видимо, припоминая, что не раз трещала, как свекровь её беременной гнала из дома. Оттого женщины, образовавшие небольшую группу, медленно разбрелись, уходя к другим людям и вступая в разговор с ними.
Я подошла к подруге, которая по-прежнему теребила узел платка, что никак не поддавался.
— Давай помогу? — выдохнула я, заглядывая в пустые глаза Ани и перехватывая её руки, которые оказались такими ледяными, что ими можно было замораживать всё живое.
Девушка безвольно смотрела в одну точку и дышала шумно. Глаза всё так же мокрыми оставались, а лицо отекло из-за непрерывного потока слёз.
Внезапно её взгляд сфокусировался на мне, и подруга, смотря на меня осознанно, прохрипела:
— Что мне без него теперь делать?..
— Я не знаю, — честно призналась я, наконец развязав платок, и почувствовала, как снова губы задрожали.
— Все говорят, что надо погоревать и отпустить, жить дальше, потому что он бы этого хотел, но… — девушка всхлипнула и красными от холода руками лицо накрыла, а после оглушающе проскулила: — Я ведь ему и мёртвому верна буду…
Мне нечего было ей ответить. Слова, казалось, были излишни. Смогла только обнять её и по растрёпанным волосам погладить. Однако Аня как-то нервно оттолкнула меня и в сторону сиганула подальше от людей, остановившись у кучи мусора, где её вырвало.
Забеспокоившись за неё, я тут же выхватила у кого-то из рук бутылку воды и рванула к ней. Анины родители и ещё несколько присутствующих тоже с тревогой в глазах подошли к девушке, а тётя Марина, склонившись над Аней, начала причитать.
Та лишь рукой мать оттолкнула от себя, рот тыльной стороной ладони вытерла и, сделав жадный глоток воды, начала глубоко дышать, пытаясь хотя бы так выровнять самочувствие, подвергнувшееся большому стрессу.
За нашими спинами только многозначительно запереглядывались да зашептались, увидев эту сцену, мол, беременна Серёжкина подружка.
А я и не знала, что делать в этой ситуации. Просто стояла столбом около подруги на случай, если понадоблюсь, и всё на этом.
Хотелось закурить и оказаться одной, однако впереди ждало ещё одно испытание в виде поминального обеда в местной столовой, которую родители арендовали для поминок.
Боль в груди не проходила, несмотря ни на что. Отчаянье сменяло её и принятие того, что как раньше уже ничего не будет. И меня ранешней тоже больше не будет. Та Ева Власова была погребена вместе с братом, что больше никогда не улыбнётся. Та Ева Власова навсегда останется в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом.
Покойся с миром, братец. И с миром покоиться буду я.
* * *
Скорбь не покидала меня. Она растекалась по всему телу вязким, липким мазутом, заполняя все внутренности.
Девять дней, и всё будто бы затеряно в безмолвии. Вокруг сновали официанты, приносящие первое и второе и забирающие пустые тарелки поминающих.
Я сидела рядом с родителями в самом начале длинных столов, соединённых между собой. Уткнувшись в свою тарелку с бульоном, я зачерпнула ложку супа и, съев, положила столовый прибор на салфетку. Больше сил что-либо съесть не было. Хватило ложки кутьи и жирного блина, что и так комом в горле встал.
Мама уже несколько дней сидела на успокоительных, оттого от неё не исходило ни звука. Только немой плач, что демонстрировали скатывающиеся по щекам слёзы. Папа, казалось, за минувшие девять дней поседел ещё больше. Хотя то же можно было сказать и о маме.
За все дни, что мы провели в окутанной тишиной квартире, из нас в её стенах никто не произнёс и слова. Каждый переживал горе по-своему — из общего осталась только замкнутость. Отец, чтобы больше не слышать ничьих соболезнований, отключил домашний телефон, да так и провёл с матерью в обнимку всё время до поминок, иногда выходя в церковь помолиться за упокой.
Те, кто считал нужным, поднимался со своих мест и произносил поминальный тост, вспоминая какие-то хорошие моменты, связанные с Серёжей. И ведь ничего плохого никто о нём сказать не мог. Никто и не знал о нём ничего подобного. Они в принципе не знали, чем он занимался, где работал, с кем дружил, где проводил своё свободное время. Что они должны были ещё сказать?
Я думаю, если родители когда-нибудь узнают, что Серёжа был причастен к группировкам, это их разобьёт, даже уничтожит. Но пока об этом знала только я, Аня, дядя Мирза и несколько присутствующих на поминках пацанов из «Разъезда».
Полковник милиции Тагаев оказывал большую поддержку нашей семье. Из-за того, что они с папой были друзьями, тот вполне достойно демонстрировал это. За спиной не шептался, детали другой стороны Серёжиной жизни не распространял, причём даже своему другу. И за это я была безмерно благодарна ему.
Такого же нельзя было сказать о других присутствующих. Мало кто из них был наделён чувством такта. Одна баба Таня чего только стоила своими сплетнями про Аню, которую в больницу после похорон положили, действительно выявив беременность на четырнадцатой неделе.
Беременности искренне были рады только наши с Аней родители, уверяя, что одну её не оставят, что помогут и вырастить и обеспечить ребёнка. Как сама я к этому относилась, я так и не поняла. Скорбь была сильнее каких-либо других эмоций.
Кто-то рассказал, как с Серёжей в детстве воровал яблоки у соседа на дачах, и все тихо засмеялись, вырывая меня из мыслей.
Люди пытались разрядить обстановку, вспомнить больше хорошего, напомнить, каким замечательным был мой брат, а у меня внутри — пустота, огромная, бескрайняя, как небо в зимние вечера, — такая же чёрная.
Каждый глоток воздуха казался осевшим в горле, наполненным невысказанными словами. Я постоянно вспоминала Серёжин смех — яркий, как солнце перед бурей, и осознавала, что теперь он станет лишь обрывком памяти.
Серёжа, которого больше не было, оставил в сердце щемящую боль, что даже слёзы казались неуместными. Пусть я смирилась с тем, что случилось, но поверить по-прежнему не могла, что его больше не было рядом. Брат был не только моим защитником, но и другом. Я чувствовала, как без него всё вокруг теряло цвет, и даже смех, раздающийся рядом, звучал как неисправный камертон.
Несмотря на это, я знала: он бы хотел, чтобы я шла дальше. Поэтому я, встав со своего места, направилась на улицу, накинув на плечи пальто.
Ветра не было, оттого, достав из кармана пачку «Каскада», я закурила, даже не думая прятаться от чужих глаз.
За спиной раздался хлопок закрывающейся двери и рядом вытянулся дядя Мирза.
— Угостишь? — невозмутимо спросил он, хотя был очень удивлён, застав меня курящей.
Я лишь молча протянула ему открытую пачку, а как только он вытянул одну из сигарет, помогла прикурить.
Мы молча стояли с секунду-две, смотря перед собой куда-то в пространство. Полковник первым нарушил тишину.
— Мне тоже нелегко, — выдохнув едкий дым, протянул он, вновь закуривая, опустив глаза в асфальтированную дорожку. — Что делать дальше думаешь?
— Жить, — коротко хмыкнула я, стряхнув с сигареты пепел.
— Так и надо, так и надо… — задумчиво протянул милиционер, а после, словно переступив через себя, поинтересовался: — Друзья как?
Поняв, о каких именно друзьях шла речь, я лишь повернулась к Тагаеву всем корпусом и, словно ища скрытый смысл в его взгляде, с уверенностью заявила:
— В прошлом.
— Рад слышать, — с неким уважением произнёс он, поджав губы.
Я лишь с благодарностью кивнула ему, докуривая сигарету и доставая из пачки следующую. Брови дяди Мирзы приподнялись в немом изумлении, но что-либо говорить он больше не стал, не посчитав необходимым.
— К тебе? — Тагаев указал в конец улицы, откуда к нам приближался Кащей, держа в руках букет, завёрнутый в газету.
— Не знаю, — нахмурившись, соврала я, хотя прекрасно понимала, что он шёл именно ко мне. Хватило же наглости.
Потушив окурок о край урны, дядя Мирза, выбросив его, тактично удалился обратно в столовую, возвращаясь к поминкам покойного Серёжи. Я продолжала стоять на месте и курить, смотря на Кащея, что, завидев меня, заулыбался во все тридцать два.
Однако улыбка сошла с его лица, как только он поравнялся со мной и, не получив признаков того, что я рада его видеть, заметно стушевался.
— Привет, — как ни в чём не бывало произнёс он и попытался поцеловать меня, но я тут же отвернулась, не дав ему коснуться губ. — Слышал про брата. Вот, принёс, — он протянул мне чёртовы гвоздики, которые я, признаться честно, уже ненавидела.
Продолжая молчать, я приняла букет, небрежно сунув его подмышку, и равнодушно продолжала курить, смотря в эти бессовестные зелёные глаза, которых видеть не хотелось. Стоило только заметить Кащея, идущим в мою сторону, как сразу вспомнила о нём. И кто он такой, и какую боль и унижение причинил мне. До этой встречи я на протяжении всех девяти дней даже не вспоминала о его существовании. Удивительно.
Удивительно было и то, как сердце моё было спокойно рядом с ним. Не обливалось кровью, не рвалось к нему, не болело. Сердце само устало страдать по тому, кому было плевать на него. Оно ныло, остатками сил тянулось к нему, но больше не болело, — мозг наконец запретил. Никита видел эти перемены во мне. Видел, как мой взгляд переменился, ведь я больше не заглядывала в его глаза, не смотрела на него, как ворона на сыр.
Ответь сама себе, Ева, за что его любить? За безразличие и затяжное ожидание? Может, за привычку пропадать и не звонить? За опыт расставания или за то, что ты забыть его не можешь? За что, Господи? За что его любить?
После каждого его исчезновения из твоей жизни ты давала ему шанс. Столько шансов, сколько дала ты, не дают уважающие себя девушки. Знающие себе цену не делают скидку тому, чья жизнь на торгах построена.
Мысли одна за другой роились в голове, прокручивая каждое взаимодействие с этим парнем, делая из одного его образа какую-то пытку.
Я влюбилась в него за какую-то жалкую пару дней. Потеряла голову настолько легко, что меня можно было не добиваться, а только добивать. Проклятье, я ненавидела себя за это. Я так сильно ненавидела себя…
Никита говорил, что никуда не денется, а сам едва ли не каждый вечер пропадал в квартире Давыдовой, что она, конечно же, даже не намеревалась скрывать. Мы жили, блядь, в двадцати минутах ходьбы друг от друга и, вместо того чтобы видеться, чтобы проводить вместе время, он прикрывался делами. А все его дела были в замызганной квартире под сорок шестым номером.
Почему я так поздно поняла, что нет слова «Не мог», всегда есть только «Не хотел». По-другому не бывает.
Серёжа был прав, когда назвал меня пострадавшей. Я ведь действительно только и делала, что страдала рядом с Кащеем, разрываясь между «Универсамом» и «Разъездом», которых представляли Никита и мой брат. Только ты, чёрт возьми, взгляни в лицо фактам: брата больше нет, а парня, которого ты полюбила, и подавно.
Я не была частью ни «Универсама», ни «Разъезда». Причислять себя к чему-то из этой грязи — значило только клеймить себя. Клеймить связью с бесчеловечностью и самолюбием.
Для Кащея всё, что со мной связано, — шутки. Разве я не замечала, что он всегда на любые мои эмоции реагировал с нескрываемой иронией? Видела же каждую его улыбку, каждую усмешку, брошенную прямо в моё лицо.
Как он там говорил? «Разве могу я когда-нибудь так с тобой поступить?» — и что он сделал? Потом он взял и смог. И мог он это всякий раз, когда за его спиной дверь с сорок шестым номером закрывалась.
Говорил о любви, о том, что я правильная, для него сделанная, когда «для него» во мне оставалось только отвращение. Отвращение к человеку, который не мог уважать никого вокруг, даже себя.
О чём ты думала, когда говорила ему, как тебе повезло с ним? Это ему с тобой повезло, ведь больше он нигде не встретит такую наивную дуру. Ему ведь больше всего в тебе нравилось то, что для тебя можно нихера не делать, и ты не уйдёшь, а сделаешь всё сама. Сама накрутишь себя, сама извинишься, сама покладистой будешь и, блядь, сама ляжешь под него, если потребуется.
Он ведь так и получил меня. Дождался правильного момента и воспользовался им.
Так в чём моя вина? В том, что любви хотела? А в чём его вина? Да в том, что он из раза в раз возвращался, полагая, что может получить меня, когда ему удобно, и бросить, когда нет.
Озарение в этих размышлениях хорошо так приложило, всё сознание переворачивая. Кащей не был любовью всей моей жизни, он был лишь опытом, не более.
И пусть Никита всё ещё много значил для меня, за него больше не стоило бороться. Не после всего, что произошло.
Он затравленно смотрел на меня, осознавая, что не имел права даже приблизиться. Взгляд, полный досады и бессилия передо мной, девушкой, курившей посреди улицы, даже не прячась от прохожих, метался от моего лица к пальцам, сжимающим фильтр.
Выражение его лица приобретало всевозможные оттенки эмоций всего за какую-то долю секунды: от гнева до глубокой печали. Я больше смотреть на него не могла. Боялась, подними я взгляд, — тут же сдамся, расплачусь, прощу. Я должна была научиться отсекать всё лишнее к этому человеку: привязанность, какие бы то ни было чувства, любовь. Ему было плевать на то, что происходило у меня внутри, а вместе с тем чихать он хотел на какую-то любовь девчонки, с которой не так давно танцевал медляк в ДК, а после непродолжительных приключений переспал и ушёл от неё к другой.
Никита никогда не казался мне неправильным, но он таковым был, и, быть может, поэтому он не касался меня, а бил. Бил всякий раз, когда предпочитал мне другую, пусть об этом я узнала только девять дней назад.
— И давно ты куришь? — только и выдохнул он, сочувственно хмурясь.
— С тех пор, как ты не можешь запретить, — я стряхнула пепел, наблюдая, как он тяжело опускается на грязный асфальт, даже не подхватываемый ветром, который, казалось, и вовсе затих, словно решил подслушать этот разговор.
Я видела хорошее во всём его плохом, и вот во что это вылилось: меня просто променяли на какое-то мимолётное увлечение (а может быть, мимолётным увлечением была я). Оставалось только догадываться, как часто он, проводив меня до дома и поцеловав на прощание, сбегал к своему доступному второму (а может, и первому) варианту.
Парень переминался с ноги на ногу, точно школьник. Видно, не знал, что ещё сказать, оттого молча наблюдал, как я курю, не выдавая ни одной эмоции от его присутствия. Я даже не знала, что ещё ему сказать, — хотелось развернуться и уйти назад в столовую, спрятавшись за её дверью от общества этого парня.
Наверное, именно благодаря ему я знала, как болит в груди у зверя, когда его пронзает стрела или пуля. Никита по прозвищу Кащей пронзил меня точно охотник лань. И он непременно был горд этим, глупо полагая, что пока он пропадает с пацанами в обществе той самой доступной, дома его будет ждать верная и послушная девочка, которую он пытался воспитать под себя.
— Неужели тебе совсем наплевать на «нас»? — он схватил меня за руку, подойдя ближе — так, чтобы я наконец посмотрела на него.
А у меня в голове в этот момент все его прикосновения перед глазами маячили. Наши поцелуи, ласки, даже чёртов секс, о котором впоследствии жалела. Узнай я раньше, что не была у него единственной, ни за что бы не легла с ним.
— Ну тебе же было плевать, когда с другой зажимался, — я безразлично пожала плечами и вновь затянулась, игнорируя его близость, от которой хотелось волком выть, лишь бы он больше никогда не касался меня, не рвал душу на части между желанием уйти и простить. Если бы я простила того, кто предал меня, непременно стала бы предательницей самой себе же.
Столько предпосылок было, что его неверностью летели прямо в мои глаза. А я, как дура, протирала их и шла дальше, к нему.
— Это ничего не значит, — как-то жалобно выдал Кащей, намереваясь оправдать себя.
— Да? А ты ей это расскажи, — хмыкнула я, наконец вновь посмотрев на него.
— Я тебя люблю, Ев, — мужская рука сжала моё предплечье, а сам Никита сделал шаг вперёд. — Тебя женой своей сделать хочу. А это так… несерьёзно.
Сигарета тлела в моих губах, которые в улыбке нервной растянулись, а я руку свободную в карман спрятала.
Меня вдруг осенило. Все мои желания быть рядом с этим парнем другой, вести себя с ним по-правильному, быть с ним такой, какой бы он хотел, чтобы я была с ним, вмиг обесценились для меня же самой. Вести себя с ним следовало так, как он того заслуживал, никак иначе.
Воспользовавшись моим молчанием, Никита достал из кармана своего плаща десятирублёвую купюру, которую протянул мне, словно таким образом пытался откупиться, сменить тему, дать мне повод и причину смягчиться. Однако эта бумажка вернула меня в вечер, когда в меня прилетел нож. На груди невольно заныл рубец, оставленный остриём лезвия, который понемногу обращался полноценным шрамом.
Не дождавшись от меня какой-либо реакции, Кащей засунул эту купюру в карман моего пальто:
— Помянете брата.
Кривая ухмылка сама растянула мои губы, а рука скользнула в этот же карман, вынимая оттуда десять рублей, которые он вернул мне же за участие в их лохотроне, проводимом на рынке самыми настоящими отбросами общества.
— Вот она, твоя любовь — десятирублёвая, — только и сказала я, поднеся к ней кончик тлеющей сигареты.
Бумагу в моих руках тут же облизало небольшое пламя, которое с каждой секундой только распалялось, поглощая десятку.
Кащей же, наконец осознав, что дальше что-либо обсуждать у нас вряд ли получится, упал передо мной на колени, обнимая за ноги и утыкаясь носом в подол пальто.
— Прости меня, — прохрипел он, а до моих ушей донеслось, как он шмыгнул носом. — Я не могу тебя потерять…
— Уже потерял, — равнодушно потушив окурок, я попыталась вырваться из его объятий, которые со стороны выглядели очень жалко. — Я не твоё свободное время, Кащей, — мой голос даже не дрогнул, когда я произнесла его прозвище, впервые обратившись к нему так.
Инженер как-то сказал: «Ты запомнишь это», и я действительно запомнила. Запомнила каждый взгляд, брошенный в сторону Полины, запомнила каждый нож, кинутый в меня. И запомнила каждое прикосновение, принадлежащее не мне.
Вся забота Кащея обо мне была выдуманной. Ему лишь хотелось верить в то, что он и вправду заботится обо мне, что мне действительно будет хорошо с ним. Только, зная его, хорошо мне никогда не будет. По крайней мере, с ним.
Он же ведомый, трусливый. Оттого умудрялся в уши ссать о любви только ко мне, когда на самом деле любил только себя. Ради меня на всё готов он был только на словах. Ведь я просила его просто быть, а он даже этого дать мне не смог.
О чём могла идти речь, когда этот человек, глядя мне в глаза, посмел упрекнуть меня в недоверии к нему, а сам чужие губы с удовольствием лобзал что пьяным, что трезвым, и при этом нисколько этого не стеснялся.
Я даже ничуть не удивлюсь, если когда-нибудь в будущем его имя станет главным раздражителем большинства советских женщин, которые будут вздрагивать при упоминании того самого бывшего, что Никитой зовётся.
— Давай будем против проблем, а не против друг друга? — я задала вопрос, который он когда-то задал мне, а Кащей тут же голову поднял, с надеждой в мои глаза заглядывая. Не став даже дожидаться ответа, я сама его озвучила: — Прощай.
Моей главной проблемой был только неправильный парень рядом, возомнивший о себе невесть что. Таких в будущем назовут токсичными абьюзерами, бессовестными манипуляторами, а отношения с ними будут носить «Красный флаг», под которым задохнётся не одна женщина. От таких неправильных людей нужно бежать без оглядки и бояться впоследствии, заразившись, стать такими же.
Проблемы нужно решать. И я решила свою, попрощавшись с ней.
Никита, замерев, смотрел на меня невидящим взглядом, погружённый в какие-то понятные лишь ему одному размышления. Единственное, что заставило моё сердце дрогнуть при виде него в таком положении — это слезящиеся глаза, из которых медленно, но верно покатились слёзы.
Я же обещала, что в какой-то момент плакать буду не я, а он? И вот, пожалуйста, от беспомощности и осознания, что он больше не имел никакой власти надо мной, он пустил пару слёз, которые тут же поспешил стереть с лица рукавом кофты, выглядывающей из-под плаща.
Точно обожжённый, он отпрянул от меня, поднялся с колен и, повернувшись спиной, поспешил уйти.
Наблюдая за его удаляющейся фигурой, я опустила глаза на букет алых гвоздик в чётном количестве, что выглядывали из-под газетной обёртки. Такие же пустые и ничего не значащие, как и слова парня, который, проведя два месяца с девушкой, обожающей его, так и не понял, что в любви должно быть два союзника, а не игрока.
В мыслях наш первый танец возник, который связал нас, и приглашение в кино, после которого я начала считать этого парня тем самым. Ещё подумала тогда, глупая, если ошибалась, то быть мне проклятой за это. Удивительно, но я всё же ошиблась и, должно быть, действительно навлекла какое-то необъяснимое проклятье, повисшее над головой грозовой тучей, что будто стала преследовать меня ещё с самого четвёртого отделения милиции.
А ведь тогда, в КАЗе, Кащей прощения просил за то, что подвёл меня, обещал исправить это. Но он не исправил, а сделал только хуже. Говорил беречь себя, но... сам меня беречь даже не собирался. Он кричал, что убьёт за меня любого. А на деле кого он убил? Меня.
Впрочем, чего стоило ожидать от парня, который, кроме ожиданий, больше ничего предложить не мог? Мне не стоило тогда садиться в его машину. Следовало даже не оборачиваться на его голос, не принимать цветов и не улыбаться так, будто испытывала вселенское счастье от встречи с ним. Так называемый Господь не мог беречь меня для него, не мог пытать меня одиночеством ради встречи с человеком, который вырвал моё сердце с потрохами, отбросив его в сторону и пойдя дальше. Я не могла принадлежать тому, кому было наплевать на мои чувства. Тому, кто отношения принимал как должное.
Он унизил меня, вытер о меня ботинки, а затем выбросил в урну. Этот парень словно разбил бутылку и вырезал где-то внутри меня своё имя, которое следовало бы выжечь, а не лить слёзы с надеждой, что всё происходящее — неправда. Но, увы, какой была любовь, такие розочки я и получила. А они осколками вгрызались в грудь, вскрывали рёбра и безжалостно рвали все внутренности. Я была предана Кащею и им же предана в ответ. Наверное, так было нужно, чтобы научить меня больше не строить иллюзий, в которых жила последние два месяца. Это был ценный урок, Никит, но он сломал меня.
Тоскливые гвоздики с несвойственной мне резкостью опустились в урну вниз бутонами, а я, не удержавшись, достала ещё одну сигарету и вновь закурила.
Я была уверена в правильности своего решения, но, чёрт возьми, мне было больно от него. Оттого сама смахнула подступившие слёзы, больше не смея смотреть в широкую спину, которая скрылась за поворотом. В тот день я впервые не простила, а попрощалась.
Покойся с миром, Ева из одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого.