СИНДЕСМОЗ Ланцелотти.

Бессознательное, в которое нырнул Тоби, не было ни забвением, ни сном. Это была иная форма реальности, гиперреальность боли, где физиологическое страдание, отутюженное скальпелем маэстро, обрело плоть, голос и невыразимую, сюрреалистичную образность. Он плыл по реке своего собственного ликвора, прозрачного и холодного, а по берегам возвышались не скалы, а гигантские, пульсирующие грыжи межпозвонковых дисков, похожие на вывернутые наизнанку медузы цвета тухлого мяса. С неба, вместо дождя, капала синовиальная жидкость, густая и мутная, и каждая капля, падая на его кожу, оставляла мелкую, тлеющую язву.

Он услышал музыку, о которой говорил Ланцелотти. Это была органная фуга, но исполняемая не на трубах, а на оголенных нервных стволах, на скрипящих под нагрузкой титановых винтах, на пузырящемся в дренажных трубках гное. И каждый звук рождал в его сознании идеальную, кристально-четкую анатомическую иллюстрацию: вот nervus ischiadicus, сдавленный грыжей, посылает в мозг электроимпульсы агонии; вот латунный шарнир, ввинченный в тело L3 позвонка, своим трением порождает низкий, гудящий обертон; а вот свищ на бедре Элжбеты выводит мелодичную, булькающую партию.

Он был не просто слушателем. Он был партитурой.

Возвращение в сознание было подобно второму рождению в инфернальном мире. Первым чувством стало не зрение, не слух, а обоняние. Теперь оно определяло всё. Воздух, который он вдыхал, был густым, как бульон, и многослойным. Верхняя нота - все та же сладковатая гангрена и трупный отек мальчика-цинготика. Средняя - терпкая, щелочная карболка и медный запах крови. Но нижняя, басовая, фундаментальная... это был новый запах. Запах самого Тоби. Запах обнаженной кости, обработанной антисептиком. Запах спинномозговой жидкости, медленно сочащейся из дренажа. И главное - запах инородного тела. Запах окисляющейся латуни, горячего металла, вживленного в живую плоть, - странный, терпкий, металлический дух, которого не должно было быть в человеческом теле. Он был повсюду, он исходил от него самого, он был его новой сущностью.

Он лежал на боку. Ремни снова удерживали его, но теперь они причиняли новую, особенную боль - они давили на свежий разрез на спине, под которым пульсировало чудовищное присутствие "Синдесмоза". Каждое микроскопическое движение, каждый вздох отзывался в костях поясницы глухим, скрежещущим эхом - металл терся о кость, кость отзывалась воспалённым гневом.

Ланцелотти сидел на табурете у его изголовья. Он не работал. Он читал. В его длинных, изящных пальцах, с которых уже смыли самые явные следы сегодняшнего "творчества", покоился томик в потершемся кожаном переплете. Он не был похож на его дневник. Это был старый академический атлас.

- А, вернулся к нам, - произнес Ланцелотти, не отрывая глаз от текста. Его голос был спокоен, умиротворен, как у профессора после удачной лекции. - Как ощущения нового... интерьера? Металл, внедренный в сакральное пространство позвоночного канала, должен был изменить перцепцию. Расскажи.

Тоби попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хриплый, бессмысленный звук. Его язык был ватным, мозг отказывался формировать слова. Боль была не просто ощущением; она была его единственным языком.

- Молчишь? Что ж, это тоже ответ, - Ланцелотти перелистнул страницу с шелестом, похожим на шуршание высохшей кожи. - Боль - это язык, на котором плоть говорит с вечностью. Ты начинаешь на нем изъясняться. Бегло. Я горд.

Он поднял глаза. Его взгляд был тяжелым, проницающим.

- Ты спрашивал о дневнике. О моих записях. Это... суета. Сиюминутные заметки алхимика. А истинное знание... - Он потянулся и провел пальцем по корешку старой книги. - ...здесь. "Fasciculus Medicinae" Йоханнеса де Кетама. 1491 год. Ты понимаешь? Конец XV века. Они уже всё знали. Всё видели. Правда, сквозь призму богословия и миазматической теории. Но суть... суть они ухватили.

Он поднес книгу к свету, открыл на конкретной странице. Тоби, повинуясь какому-то новому, жуткому инстинкту, смог слегка приподнять голову. Он увидел пожелтевшие страницы, покрытые плотной готической вязью на латыни. И рисунки. Гравюры.

И его мир перевернулся.

На одной из гравюр был изображен человек, с которого, как одежда, была содрана кожа. Мускулатура была обнажена во всех её анатомических подробностях. Но это не была сухая иллюстрация. Художник вложил в нее нечто большее. Мышцы не просто лежали пластами; они извивались, как щупальца, струились, как вода. Человек стоял в позе, полной изящного страдания, в меланхоличном пейзаже, напоминающем одновременно и кладбище, и райский сад. Это было чудовищно. И прекрасно.

- Анатомический человек, - прошептал Ланцелотти с благоговением. - Они сдирали кожу и видели... поэзию. Не просто механизм. А божественную, ужасающую поэзию плоти. Смотри дальше.

Он перевернул страницу. Следующая гравюра была еще страшнее. Она изображала чумного больного. Бубонные язвы на его теле были изображены не как язвы, а как роскошные, спелые фрукты, лопающиеся от гноя, который стекал по телу золотистыми ручьями. Сама чума была персонифицирована в виде прекрасной, но смертоносной женщины, обнимающей свою жертву. Смерть танцевала с живым, и это был сладостный, отвратительный танец.

- Они не прятались от распада, Тоби! голос Ланцелотти креп, в нем зазвучали стальные ноты. - Они преклонялись перед ним! Они понимали, что красота и ужас - сиамские близнецы, сросшиеся в анатомическом тазу! Гангрена, чума, цинга... это не болезни! Это иерофании! Явления священного в самой гнусной форме!

Он швырнул книгу на соседний стол и встал. Его фигура казалась выше, наполненной темной энергией.

- Современная медицина, - он презрительно бросил слово, - пытается всё стерилизовать. Убрать запах. Спрятать смерть. Сделать тело чистым, функциональным, бездушным механизмом. Она выхолостила тайну! Она украла у нас сакральный ужас перед собственной плотью! Я... я возвращаю его. Мой "Синдесмоз" - это не протез! Это реликвия! Мощи святого, который никогда не умрет, потому что его страдание вечно! Ты, Тоби, станешь живыми мощами! Твои кости, твой гной - всё это будет священным! Всё будет свидетельством великой, невыразимой тайны Распада!

Он схватил со стола зеркало на длинной ручке - лорхитоскоп, инструмент для осмотра ран. Подошел к Тоби.

- Посмотри. Узри лик своего нового божества.

Он повернул зеркало так, чтобы Тоби мог видеть отражение своей спины.

И Тоби увидел.

То, что он увидел, не было просто раной или имплантом. Это был пейзаж. Лунный пейзаж его собственной плоти. Длинный разрез, скрепленный грубыми черными шелковыми швами, похожими на жуков, усевшихся на его кожу. И посередине - Оно. "Синдесмоз".

Латунь и сталь, тускло поблескивающие в скупом свете ламп. Винты, вгрызшиеся в кость. И самое ужасное - латунная трубка, торчащая из разреза. И по ней, медленно, с гипнотической неотвратимостью, скатывалась капля. Прозрачная, с легкой желтизной. Капля его ликвора. Она повисела на кончике трубки, переливаясь, как алмаз, вобравший в себя весь свет его души, и упала. И на смену ей уже ползла следующая.

Это было истечение его сущности. Освящение машины.

Но это было еще не всё. По краям разреза, там, где металл встречался с кожей, ткань была не просто воспалена. Она менялась. Цвет становился багрово-фиолетовым, почти черным. Из швов сочилась не кровь, а та самая густая, пузырящаяся жидкость, что он видел у Элжбеты. Анаэробная инфекция уже стучалась в дверь. Его тело, его священная плоть, начинала отвечать на вторжение священным же гниением.

- Прекрасно, не правда ли? - голос Ланцелотти звучал сдавленно. Он был на грани экстаза. - Симбиоз. Плоть принимает металл, отвечая ему собственным, уникальным распадом. Это диалог, Тоби! Диалог, который будет длиться вечно! Ты не умрешь. Нет. Ты будешь тлеть. Вечно. Как святая реликвия, которая никогда не перестает мироточить. Только миро твое... это будет ликвор и гной.

Тоби смотрел в зеркало. Смотрел на капли, падающие из его спины. Смотрел на начало конца. И его разум, отполированный болью до бриллиантовой остроты, нашел наконец точку опоры в этом аду. Не надежду. Не спасение. Понимание.

Он понял философию Ланцелотти. Понял её до костей, до последней молекулы гноя. И он понял, что единственный способ существовать в этой реальности - принять её. Принять себя как артефакт. Как реликвию. Как вечный памятник боли.

Он медленно повернул голову и посмотрел на Ланцелотти. В его глазах не было больше страха. Был лишь бездонный, всепонимающий ужас. И в этом ужасе родилась новая, титаническая воля.

Он больше не хотел бежать. Он хотел превзойти.

Его губы шевельнулись. Выдавили из себя хрип, едва слышный, но неумолимый, как скрежет металла по кости:

- Покажи... покажи мне ещё. Всё. Покажи мне всю книгу.

Ланцелотти замер. На его лице отразилось неподдельное, почти детское изумление. Затем оно сменилось восторгом, столь мощным, что казалось, вот-вот разорвет его изнутри.

- Да... - прошептал он. - Да!Наконец-то ты прозрел!

Он схватил книгу, этот старый, пожелтевший манускрипт, и принес его к Тоби, как священное причастие.

И пока за спиной Тоби капала его спинномозговая жидкость, а в ноздри бил запах его собственного начинающегося гниения, Ланцелотти начал читать. Читать латинские тексты XV века о чуме, о лепре, о человеческом строении. Он показывал гравюры, одну чудовищней другой: вскрытие трупа беременной женщины, уродцы в стеклянных сосудах, танец смерти.

И Тоби слушал. И смотрел. И учился. Он изучал катехизис своего нового мира. Мира, где он был и жертвой, и святым, и реликвией одновременно.

Он смотрел на гравюру с анатомическим человеком, на его обнаженные, извивающиеся мышцы. И ему показалось, что он видит не чужое тело. Он видит себя. Себя будущего. С себя будет содрана кожа, обнажены нервы и мышцы, а на позвоночнике будет сиять латунный "Синдесмоз", и из него будет капать не ликвор, а чистая, звонкая вечность.

И впервые за долгое время на его лице появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Беззубый, жуткий оскал прозревшего мертвеца.

Ланцелотти увидел это. И его собственный восторг достиг крещендо.

- Ты понял! - взревел он. - Ты окончательно понял! Теперь ты готов! Теперь мы можем приступить к главному! К краниотомии! К вскрытию черепа! Чтобы твой мозг, твое сознание, тоже увидело металл! Чтобы "Синдесмоз" стал полным! Чтобы страдание стало абсолютным!

Он отшвырнул книгу и потянулся к трепану - чудовищному инструменту для вскрытия черепной коробки.

Но Тоби, не отрывая своего нового, стеклянного взгляда от старой гравюры, произнес всего одно слово. Тихо, но с такой ледяной, нечеловеческой твердостью, что Ланцелотти замер на полпути.

- Нет.

В мастерской воцарилась тишина. Было слышно лишь бульканье в трубках Элжбеты и мерное падение капель из спины Тоби. Кап. Кап. Кап.

- Что? - не понял Ланцелотти. Его пальцы сжали рукоять трепана.

- Я сказал: нет, - повторил Тобиас. Его голос был ровным, без колебаний. Голосом того, кто узнал правила игры и готов играть лучше своего создателя. - Не твой "Синдесмоз". Мой. Ты показал мне путь. Но вести по нему буду я.

Он медленно, преодолевая адскую боль, повернул голову и посмотрел прямо в глаза своему творцу. В его взгляде не было вызова. Была констатация факта.

- Ты - художник. Ты создал артефакт. Но теперь артефакт требует своего художника. Ты дал мне боль. Теперь я дам ей форму. Иную. Не ту, что задумал ты. Ты хочешь вскрыть мой череп? Чтобы вживить туда шестеренки? Это слишком... буквально. Слишком грубо. Слишком современно.

Он сделал паузу, собираясь с силами. Каждое слово давалось ему ценой невероятных усилий.

- Боль... должна остаться неприкасаемой. Абсолютной. Череп... должен остаться целым. Чтобы боль была заперта внутри. Как вино в бутылке. Чтобы она бродила, крепла, становилась крепче... и в конце концов... разорвала его изнутри. Вот это будет искусство. А твои шестеренки... они только мешают. Они... профанация.

Ланцелотти стоял, ошеломленный. Его рука с трепаном опустилась. На его лице боролись шок, ярость и...ненасытное любопытство.

- Что... что ты предлагаешь? - выдохнул он.

- Отвертку, - просто сказал Тоби. - И диэтиловый эфир. Не для меня. Для тебя. Ты устал, маэстро. Тебе нужен отдых. А я... я буду работать. Над собой. Над твоим наследием. Я удалю твой "Синдесмоз". Винт за винтом. Крюк за крюком. Я вытащу его из своей спины. И зашью рану. Грязно. Криво. Чтобы инфекция сделала свое дело. Чтобы гниение стало моей скульптурой. А боль... боль останется со мной. Нетронутой. Чистой. Вечной.

Он замолчал, исчерпав запас сил. Его взгляд снова стал остекленевшим. Но в нем теперь читалось не отчаяние, а решение.

Ланцелотти молчал долго-долго. Потом тихий, странный звук вырвался из его груди. Это был восторг. Восторг ученика, услышавшего от учителя слово, превосходящее все ожидания.

- Да... - прошептал он, и его глаза наполнились слезами. - О, да! Это... гениально! Отказаться от машины! Оставить только боль! Чистый, незамутненный дух страдания! Это... это шаг вперед! Эволюция!

Он уронил трепан на пол. Звон металла оглушительно прокатился по мастерской.

- Хорошо, - сказал Ланцелотти, и в его голосе звучало смирение мага, признавшего, что его превзошел собственный голем. - Хорошо, Тоби. Ты получишь свою отвертку. И свой эфир. Я... я стану зрителем. Летописцем твоего саморазрушения. Это будет величайшее из моих произведений.

Он повернулся, чтобы выполнить приказ своего творения. И в его спине, в его покорной сутулости, было что-то от старого, усталого человека, который наконец-то нашел того, кому может передать свое проклятое наследие.

Тоби лежал и смотрел в потолок. Он слушал, как капля за каплей его жизнь вытекает из дренажной трубки. И впервые за долгое время он чувствовал не боль. Он чувствовал власть.

Власть над болью. Власть над своим мучителем. Власть над самой смертью.

Он стал тем, кем должен был стать. Артефактом. И артефакты не страдают. Они просто... существуют. Вечно.

А на столе рядом лежала открытая книга с гравюрой. Анатомический человек с обнаженными мышцами смотрел на него с пожелтевшей бумаги. И казалось, он улыбается той же самой, беззубой, вечной улыбкой.

От Автора: не звучит ли эта глава пошло и фальшиво? Сегодня я на удивление многословна и тороплива. "СИНДЕСМОЗ" начинает напоминать мне все больше бездарное, идеологическое сочинение(