Часть 13
Все Привет!!!!!!!!!
Прошу прошения за то, что меня не было!!
Приятного чтения!
Мне трудно нарисовать вам картину нашей новой жизни. Она состояла из целого ряда детских забав, очаровательных для нас, но совершенно бессмысленных для тех, кому я расскажу о них. Вы знаете любовь к женщине, вы знаете, как незаметно проходит один день и наступает в любовной истоме следующий. Вам знакомо это полное забвение всего окружающего, которое порождает сильная, доверчивая и разделенная любовь. Все, кроме любимой женщины, кажется лишним. Начинаешь жалеть о том, что растратил частицы своего сердца на других женщин, и думаешь, что всю жизнь будешь сжимать только ту руку, которую держишь в своих руках. Мозг не хочет ни работы, ни воспоминаний – словом, ничего, что может его отвлечь от единственной мысли, которой он занят. Каждый день мы открываем в нашей любовнице новые прелести, новые наслаждения.
Жизнь становится сплошным исполнением желания, душа – весталкой, обязанной поддерживать священный пламень любви.
Часто с наступлением ночи мы отправлялись в маленький лесок позади дома. Там мы прислушивались к веселой гармонии вечера, думая оба о том часе, когда будем находиться в объятиях друг друга. В другие дни мы все утро проводили в постели, не пропуская даже солнца к нам в комнату. Занавеси были низко спущены, и на время внешняя жизнь для нас не существовала. Одна только Нанина имела право открывать нашу дверь, но только чтобы принести нашу трапезу; мы ели, не поднимаясь, и все время прерывали еду смехом и шутками. Затем засыпали на несколько минут, потому что, отдаваясь любви, мы были похожи на двух упрямых пловцов, которые появляются на поверхности воды только затем, чтобы перевести дыхание.
Однако я подмечал иногда у Маргариты грустную задумчивость и даже слезы; я спрашивал ее, откуда эта внезапная грусть, и она мне отвечала:
– Наша любовь, Арман, не похожа на обыкновенную любовь. Ты меня любишь так, как будто я никому до тебя не принадлежала, и я боюсь, что впоследствии, раскаявшись в своей любви и начав меня упрекать за мое прошлое, ты вынудишь меня вести ту же жизнь, из которой ты меня вывел. Ведь, испробовав новой жизни, я не перенесу теперь той, другой. Скажи мне, что ты меня никогда не покинешь.
– Клянусь тебе!
При этих словах она взглянула на меня, как бы желая прочесть в моих глазах, насколько моя клятва чистосердечна, потом бросилась в мои объятия и, спрятав голову на моей груди, сказала:
– Ты не знаешь, как я люблю тебя!
Однажды вечером мы сидели, облокотившись о подоконник, смотрели на луну, с трудом поднимавшуюся с облачного ложа, и прислушивались к ветерку, шумевшему в ветвях деревьев; мы сидели, обнявшись и не разговаривая. Вдруг Маргарита сказала мне:
– Вот и зима наступила, хочешь поехать куда-нибудь?
– Но куда?
– В Италию.
– Тебе скучно здесь?
– Я боюсь зимы, особенно нашего возвращения в Париж.
– Почему?
– По многим причинам.
И она продолжала дальше, не давая мне объяснения своих опасений:
– Хочешь уехать? Я продам все, что у меня есть, мы поселимся там, я стану совсем другой, никто не будет знать, кто я такая. Хочешь?
– Поедем, если тебе этого хочется, Маргарита; поедем путешествовать, – сказал я, – но зачем продавать твои вещи, которым ты очень обрадуешься по возвращении? Я не так богат, чтобы принять такую жертву, но я достаточно богат, чтобы мы могли с комфортом путешествовать в продолжение пяти-шести месяцев.
– Нет, не стоит, – продолжала она, отходя от окна и садясь на диван в темном углу комнаты. – Зачем ехать так далеко, тратить деньги? Я и так тебе много стою.
– Ты меня упрекаешь в этом, Маргарита, это неблагородно с твоей стороны.
– Прости, мой друг, – сказала она, протянув мне руку, – грозовая погода расстраивает мне нервы; я говорю совсем не то, что хочу сказать.
И, поцеловав меня, она задумалась.
Такие сцены происходили нередко, я не знал их причины, но подмечал у Маргариты какую-то тревогу о будущем. Она не могла сомневаться в моей любви, так как с каждым днем моя любовь все возрастала, а меж тем я часто заставал ее печальной, и в объяснение своей печали она всегда выдвигала физическое недомогание.
Боясь, что ее утомляет слишком однообразная жизнь, я предлагал ей вернуться в Пapиж, но она всегда отклоняла это предложение и уверяла меня, что может быть счастлива только в деревне.
Прюданс появлялась редко, но вместо этого она писала письма; я никогда не просил Маргариту показать мне их, хотя они всегда поднимали в ней большую тревогу. Я не знал, что и подумать.
Однажды Маргарита была у себя в комнате. Я вошел. Она писала.
– Кому ты пишешь? – спросил я.
– Прюданс; хочешь, я тебе прочту то, что написала?
Я боялся высказать какое-нибудь недоверие и ответил Маргарите, что не хочу знать, что она пишет; а меж тем я был уверен, что это письмо мне откроет истинную причину ее грусти.
На следующий день была прекрасная погода. Маргарита предложила мне покататься на лодке и заехать на остров Круасси. Она была очень весела все время; мы вернулись в пять часов.
– Мадам Дювернуа приезжала, – сказала Нанина, увидав нас.
– Она уже уехала? – спросила Маргарита.
– Да, в нашей коляске, она сказала, что барыня так приказали.
– Отлично, – сказала Маргарита весело, – пускай подают на стол.
Через два дня было получено письмо от Прюданс, и в продолжение двух недель у Маргариты не было припадков необъяснимой меланхолии, за которые она все время передо мной извинялась.
Между тем коляска не возвращалась.
– Почему Прюданс не присылает тебе твоего экипажа? – спросил я однажды.
– Одна из лошадей заболела, а экипаж нужно починить. Лучше пускай это будет сделано, пока мы здесь, ведь экипаж нам не нужен, пока мы не вернемся в Париж.
Прюданс приехала через несколько дней и подтвердила слова Маргариты.
Обе женщины прогуливались вдвоем по саду, и когда я подошел к ним, они переменили разговор.
Вечером, перед отъездом, Прюданс жаловалась на холод и попросила у Маргариты ее шаль.
Прошел целый месяц. Маргарита была весела и мила, как никогда.
Однако экипаж не возвращался, шаль тоже, все это меня интриговало; я знал, в каком ящике Маргарита хранила письма Прюданс, воспользовался той минутой, когда она была в саду, побежал к этому ящику и пытался его открыть; но тщетно, он был заперт на ключ.
Тогда я начал рыться в тех ящиках, где лежали обыкновенно ее драгоценности. Эти ящики нетрудно было открыть, но футляры исчезли, само собой разумеется, со своим содержимым.
Острый страх сжал мне сердце.
Я хотел было потребовать у Маргариты объяснения этих исчезновений, но побоялся, что она не откроет мне истинной причины.
– Дорогая Маргарита, – сказал я, – пожалуйста, позволь мне поехать в Париж. У меня на квартире не знают, где я нахожусь, а там, наверное, есть письма от отца; он, вероятно, беспокоится, и я должен ему ответить.
– Поезжай, мой друг, но возвращайся пораньше.
Я уехал.
И сейчас же направился к Прюданс.
– Послушайте, – подошел я прямо, – скажите мне откровенно, где лошади Маргариты?
– Проданы.
– Шаль?
– Продана.
– Бриллианты?
– Заложены.
– Кто продавал и закладывал?
– Я.
– Почему вы меня не предупредили об этом?
– Потому что Маргарита мне запретила.
– А почему вы у меня не попросили денег?
– Потому что она не хотела.
– А на что пошли эти деньги?
– На уплату долгов.
– У нее много долгов?
– Около тридцати тысяч франков. Ах, мой друг, разве я вам этого не предсказывала? Вы не хотели мне поверить; ну, вот, теперь вы сами убедились. Обойщик, которому герцог поручился, был выгнан, когда он явился к герцогу, и получил на следующий день письмо, что герцог ничего не намерен делать для мадемуазель Готье. Этот человек потребовал денег, и ему дали в счет долга те несколько тысяч франков, которые я брала у вас; потом «добрые» люди уведомили его, что его должница брошена герцогом и живет с бедняком; другие кредиторы также были предупреждены об этом, потребовали денег и наложили арест. Маргарита хотела все продать, но было уже поздно, да к тому же и я восстала против этого. Нужно было все-таки платить, и, чтобы не просить у вас денег, она продала своих лошадей, шали, заложила драгоценности. Хотите расписки покупателей и квитанции из ломбарда?
И Прюданс открыла ящик и показала мне бумаги.
– Вы видите, – продолжала она с настойчивостью женщины, которая может сказать: «Я была права!» – Вы думали, что нужно только любить друг друга и жить в деревне идиллической жизнью? Нет, мой друг, нет. Рядом с идеальной жизнью есть другая, материальная, и самые чистые решения несвободны от железных пут необходимости. Маргарита не изменяла вам ни разу только потому, что она исключительная натура. Я ей давала хорошие советы, мне было больно видеть, как она лишается всего. Она не захотела! Ответила мне, что любит вас и ни за что на свете вас не обманет! Все это очень мило, очень поэтично, но этим не удовлетворишь кредиторов, а теперь ей необходимо, по крайней мере, тридцать тысяч франков, чтобы выпутаться, повторяю вам это.
– Хорошо, я дам эту сумму.
– Вы займете?
– Да, конечно.
– Нечего сказать, придумали: вы поссоритесь с отцом, запутаете свои дела, да и не так-то легко найти тридцать тысяч франков. Поверьте мне, милый Арман, я лучше знаю женщин, чем вы; не делайте этой глупости, в которой вы когда-нибудь раскаетесь. Я не говорю вам, бросьте Маргариту, но живите с ней так, как вы жили в начале лета. Предоставьте ей найти выход из создавшегося положения. Герцог со временем вернется к ней. Граф N... говорил мне еще вчера, что, если она согласна, он заплатит все ее долги и будет ей давать пять-шесть тысяч франков каждый месяц. У него двести тысяч годового дохода.
Это будет известное положение для нее, тогда как вы все-таки будете вынуждены бросить ее. Не нужно ждать, пока вы разоритесь, тем более что граф N... дурак и ничто вам не помешает быть любовником Маргариты. Она поплачет немного вначале, но в конце концов привыкнет и поблагодарит вас за то, что вы сделали. Представьте себе, что Маргарита замужем и обманывает мужа, вот и все. Я все это уже говорила вам; но тогда это был только совет, а теперь это вызывается необходимостью.
Прюданс была совершенно права.
– Вот в этом все горе, – продолжала она, запирая бумаги, которые мне показывала, – кокотки всегда могут ждать, что их полюбят, но никогда не предчувствуют, что они сами полюбят, иначе они откладывали бы деньги, и в тридцать лет они могли бы себе позволить роскошь иметь бесплатного любовника. Ах, если бы я знала раньше то, что я знаю теперь! Не говорите ничего Маргарите и привезите ее в Париж. Вы прожили с ней четыре или пять месяцев в полном одиночестве; это ведь нужно ценить; а теперь закройте глаза, и больше от вас ничего не потребуется. Через две недели она возьмет графа N... Зимой будет бережлива, а летом вы опять начинайте сначала. Вот как нужно жить, мой друг!
Прюданс была очень довольна своим советом. Я его отверг с негодованием.
Мне не позволяли так поступить не только моя любовь и чувства собственного достоинства, но я был уверен, что в теперешнем своем настроении Маргарита скорее умрет, чем допустит это разделение.
– Перестаньте шутить, – сказал я Прюданс, – скажите мне окончательно, сколько денег нужно Маргарите?
– Я вам уже сказала, тридцать тысяч франков.
– А когда нужна эта сумма?
– Не позднее, чем через два месяца.
– Она ее получит.
Прюданс пожала плечами.
– Я вам дам эти деньги, – продолжал я, – но вы мне поклянетесь, что не скажете Маргарите, что я вам их дал.
– Будьте спокойны.
– А если она вам даст еще что-нибудь заложить или продать, предупредите меня.
– Этого нечего бояться, у нее больше ничего нет.
Я зашел к себе на квартиру, чтобы посмотреть, нет ли писем от отца.
И нашел четыре письма.
XIX
В трех первых письмах отец беспокоился и спрашивал о причинах моего молчания; в последнем он намекал мне, что ему известна перемена в моей жизни, и писал, что скоро приедет.
Я всегда питал большое уважение и искреннюю привязанность к отцу. Я ему ответил, что причиной моего молчания было небольшое путешествие, и просил предупредить меня о дне его приезда, чтобы я мог его встретить.
Я дал слуге свой деревенский адрес и велел доставить мне письмо, помеченное штемпелем С...; потом я уехал в Буживаль.
Маргарита меня ждала у калитки сада.
Ее взгляд выражал беспокойство. Она бросилась мне на шею и не могла удержаться от вопроса:
– Ты видел Прюданс?
– Нет.
– Ты долго пробыл в Париже?
– Я получил письма от отца и должен был на них ответить.
Через несколько минут Нанина вошла, запыхавшись. Маргарита встала и отвела ее в сторону.
Когда Нанина ушла, Маргарита сказала, садясь рядом со мной и беря меня за руку:
– Зачем ты меня обманул? Ты был у Прюданс.
– Кто это тебе сказал?
– Нанина.
– А откуда она знает?
– Она следила за тобой.
– Ты ей велела следить за мной?
– Да. Я подумала, что только очень важная причина могла тебя заставить поехать в Париж, после того как ты не расставался со мной в течение четырех месяцев. Я боялась, что с тобой случилось какое-нибудь большое несчастье или что ты поехал на свидание с другой женщиной.
– Дитя!
– Теперь я успокоилась, я знаю, что ты делал, но я еще не знаю, что ты узнал там.
Я показал Маргарите письма отца.
– Я не об этом тебя спрашиваю; мне интересно знать, зачем ты был у Прюданс.
– Чтобы повидаться с ней.
– Ты лжешь, мой друг.
– Ну, так я был у нее, чтобы узнать, что слышно с лошадью и нужны ли ей твои драгоценности и шали.
Маргарита покраснела, но ничего не ответила.
– И я узнал, – продолжал я, – что ты сделала с твоими лошадьми, бриллиантами и шалями.
– Ты сердишься на меня?
– Я сержусь на тебя за то, что ты не попросила у меня то, что тебе было нужно.
– При таких отношениях, как наши, если женщина имеет хоть немного чувства собственного достоинства, она должна приложить все свои усилия к тому, чтобы не требовать денег у своего любовника и не придавать корыстный характер своей любви. Ты меня любишь, я в этом уверена, но ты не знаешь, как непрочна любовь к таким женщинам, как я. Кто знает? Может быть, в тот день, когда тебе станет не по себе или скучно, ты начнешь искать какого-нибудь особого расчета в основе нашей связи. Прюданс – болтушка! Зачем мне нужны были лошади?! Я поступила очень разумно, продав их! Я отлично могу обойтись без них и ничего не должна тратить на их содержание; только бы ты меня любил, больше мне ничего не надо, а ты меня будешь любить и без лошадей, без шалей и без бриллиантов.
Все это было сказано так просто, что слезы выступили у меня на глазах, когда я ее слушал.
– Дорогая моя, – ответил я, горячо сжимая руки моей возлюбленной, – ты отлично знала, что в один прекрасный день я узнаю о твоей жертве и что в тот самый день приму меры.
– Почему?
– Потому, дорогая моя, что я не хочу, чтобы твоя любовь ко мне лишила тебя какой-нибудь драгоценности. Я тоже не хочу, чтобы в тот день, когда тебе станет не по себе или скучно, ты могла подумать, что, если бы ты жила с кем-нибудь другим, этих минут не было бы, и чтобы ты хоть на одну секунду в этом раскаялась. Через несколько дней твои лошади, бриллианты и шали будут у тебя. Они тебе так же необходимы, как воздух, и, может быть, это смешно, но я больше люблю тебя пышно одетой, чем простенько.
– Значит, ты меня не любишь больше.
– Глупенькая!
– Если бы ты меня любил, ты не мешал бы мне любить тебя по-своему; но ты видишь во мне только женщину, которой необходима вся эта роскошь, и считаешь себя обязанным оплачивать эту роскошь. Ты стыдишься принять доказательства моей любви. Невольно ты все время думаешь о том моменте, когда меня бросишь, и стараешься быть вне всяких подозрений. Ты прав, мой друг, но я ждала не этого.
И Маргарита хотела встать, но я удержал ее и сказал:
– Я хочу, чтобы ты была счастлива и чтобы тебе не в чем было меня упрекать, вот и все.
– И мы расстанемся!
– Почему, Маргарита? Кто может нас разлучить? – воскликнул я.
– Ты, раз ты не позволяешь мне войти в твое положение и считаешь своим долгом охранять мое; ты, раз ты хочешь мне сохранить роскошь, среди которой я жила, а следовательно, и моральную пропасть, которая нас разделяет; ты, раз ты не веришь моей бескорыстной любви и не хочешь счастливо прожить со мной на те средства, которые у тебя есть, и предпочитаешь разориться, как раб смешного предрассудка. Неужели ты думаешь, что экипаж и драгоценности и твоя любовь для меня равноценны? Неужели ты думаешь, что я не могу жить без этой мишуры, которая радует, когда никого не любишь, и делается противной, когда полюбишь? Ты заплатишь мои долги, истратишь свои деньги и будешь меня содержать! Но сколько времени может это протянуться? Два, три месяца, а тогда уже поздно будет начать новую жизнь, тогда ты должен будешь все брать у меня, а этого не может сделать уважающий себя мужчина. Теперь у тебя есть восемь-десять тысяч ливров в год, на которые мы можем жить. Я продам лишние вещи, и одна эта продажа даст мне две тысячи ливров годового дохода. Мы наймем хорошенькую квартирку и будем жить вместе. Лето мы будем проводить в деревне, не так, как в этом году, а в маленьком домике, на двух человек. Ты самостоятелен, я свободна, оба мы молоды, умоляю тебя всем святым, Арман, не заставляй меня вести жизнь, которую я должна была вести раньше.
Я ничего не мог ответить. Слезы благодарности и любви застилали мне глаза, и я бросился в объятия Маргариты.
– Я хотела, – продолжала она, – все устроить без тебя, заплатить все свои долги и подыскать новую квартиру. В октябре мы вернулись бы в Париж, и тогда ты узнал бы все; но раз Прюданс тебе все рассказала, ты должен дать свое согласие теперь, а не после. Достаточно ли ты меня любишь для этого?
Я не в силах был противиться такой привязанности; с жаром поцеловал Маргарите руки и сказал:
– Я сделаю все, что ты хочешь.
Итак, ее план был принят.
Она сразу повеселела: танцевала, пела, радовалась новой простой квартире и советовалась со мной, где ее искать.
Она была счастлива и горда этим решением, которое окончательно должно было нас сблизить.
Я тоже не хотел от нее отставать.
Одним взмахом пера я решил свою судьбу и передал Маргарите ренту, которую унаследовал от матери и которая была в моих глазах слишком незначительна, чтобы возместить приносимую мне жертву.
У меня оставались еще пять тысяч годового дохода, который я имел от отца, и, как бы ни сложились обстоятельства, мне всегда хватило бы этих денег.
Я не сообщил Маргарите о своем решении, убежденный, что она откажется от этого дара.
Эту ренту я получал с закладной в шестьдесят тысяч на дом, которого я никогда не видел. Я знал только, что каждые три месяца нотариус моего отца, старый друг нашей семьи, передавал в мое распоряжение семьсот пятьдесят франков.
В тот день, когда мы с Маргаритой поехали в Париж искать квартиру, я отправился к нотариусу и спросил, что нужно сделать для того, чтобы передать другому человеку свою ренту.
Он подумал, что я разорился, и спросил о причине этого решения. И так как все равно рано или поздно я должен был сказать ему, кому я делаю этот дар, то я и предпочел сразу сказать ему всю правду.
Он мне ничего не возразил, хотя звание нотариуса и друга семьи давали ему на это право, и сказал мне, что постарается устроить все как можно лучше.
Я просил его, конечно, о соблюдении строжайшей тайны перед отцом, и пошел за Маргаритой, которая меня ждала у Жюли Дюпре; она предпочла зайти к ней, чем пойти выслушивать нравоучения Прюданс.
Мы принялись за поиски квартиры. Все те, которые мы видели, Маргарита находила слишком дорогими, а я – слишком простыми. Наконец мы нашли подходящую: в самой тихой части Парижа, маленький флигелек, отделенный от главного дома.
Позади этого флигелька был прилегающий к нему и окруженный высоким забором прелестный сад, который отделял нас от соседей, но вместе с тем не закрывал от нас вид на окрестности.
Лучшего мы и желать не могли.
Я отправился к себе, чтобы отказаться от квартиры, а Маргарита пошла к поверенному, который уже делал как-то раз для ее знакомой то, что теперь нужно было сделать для нее.
Мы встретились у Прюданс; Маргарита была в восторге. Этот поверенный обещал ей уплатить все долги, выдать ей в этом расписку и передать ей еще двадцать тысяч франков от продажи ее обстановки.
Вы видели по тем ценам, которые были на аукционе, что он еще заработал бы на своей клиентке тысяч тридцать.
Мы уехали веселые в Буживаль и продолжали обмениваться планами на будущее, которое нам рисовалось в самых радужных красках благодаря нашей беззаботности и особенно – нашей любви.
Неделю спустя мы сидели за завтраком, когда Нанина доложила, что меня ждет мой слуга.
Я велел его позвать.
– Барин, – сказал он, – ваш батюшка приехал в Париж и просит вас сейчас же пожаловать на вашу квартиру.
В этом сообщении не было ничего удивительного, но мы с Маргаритой переглянулись.
Нам почудилось в нем несчастье.
Она мне ничего не сказала о своем впечатлении, но я ее понял и ответил пожатием руки.
– Не бойся ничего, – сказал я.
– Возвращайся поскорее, – шептала Маргарита, целуя меня, – я буду тебя ждать у окна.
Я послал Жозефа вперед сказать отцу, что я сейчас приеду.
И действительно, через два часа я был на улице Прованс.