Часть 5
Я застал Армана в постели.
Он протянул мне горячую руку.
– У вас жар! – сказал я.
– Пустяки, просто усталость от слишком быстрого путешествия.
– Вы были у сестры Маргариты?
– Да. Кто вам это сказал?
– Так, один человек; а вы получили то, что вам нужно было?
– Да; но кто вам сказал о моем путешествии и о цели его?
– Садовник на кладбище.
– Вы видели могилу?
Я не знал, отвечать ему или нет; тон его вопроса показал мне, что он все еще был взволнован и что всякий раз, как его мысли или чьи-нибудь слова будут возвращаться к этому тяжелому вопросу, он еще долго не в силах будет победить свое волнение.
И я ответил ему кивком головы.
– Он смотрит за могилой? – продолжал Арман.
Две больших слезы скатились по щекам больного, и он отвернулся, чтобы скрыть их от меня. Я сделал вид, что не заметил, и пытался переменить разговор.
– Вот уже три недели, как вы уехали, – сказал я.
Арман провел рукой по глазам и ответил:
– Да, три недели.
– Вы долго путешествовали?
– Нет, я не все время путешествовал, я был болен две недели, иначе я давно бы вернулся; едва я приехал туда, как схватил лихорадку, и она продержала меня в постели.
– И вы уехали, не дождавшись полного выздоровления?
– Если бы я остался там еще неделю, я бы, наверное, умер.
– Но теперь вам нужно поберечь себя; ваши друзья будут вас навещать. И я первый, если вы мне позволите.
– Через два часа я встану.
– Какое неблагоразумие!
– Мне необходимо.
– Какое у вас неотложное дело?
– Мне нужно пойти в полицию.
– Почему вы не передадите кому-нибудь этого поручения, ведь вы можете серьезно заболеть?
– Это может меня исцелить. Я должен ее еще раз увидеть. Я не могу спать с тех пор, как узнал о ее смерти, и особенно с тех пор, как увидел ее могилу. Я не могу себе представить, что эта женщина, которую я оставил такой молодой и красивой, умерла. Нужно, чтобы я сам в этом убедился. Мне нужно самому увидеть, что Бог сделал с той, которую я так любил, и, может быть, отвращение от этого зрелища вытеснит отчаяние от воспоминания; вы пойдете со мной, не правда ли?.. Это вам не очень неприятно?
– Что вам сказала ее сестра?
– Ничего. Ее, казалось, очень удивило, что какой-то чужой человек хочет купить землю, чтобы похоронить Маргариту, и она сейчас же дала мне на это разрешение.
– Поверьте мне, нужно с этим подождать до вашего полного выздоровления.
– Ничего, у меня хватит сил, будьте покойны. Кроме того, я с ума сойду, если не покончу с этим как можно скорее, ведь это стало для меня совершенно необходимо. Клянусь вам, я не успокоюсь, пока не увижу Маргариту. Может быть, меня сжигает лихорадочный жар, греза бессонных ночей, плод бреда; но я увижу ее, хотя бы мне пришлось после этого вступить в орден траппистов, как господину де Рансе.
– Я понимаю вас, – сказал я Арману, – и готов вас сопровождать; вы видели Жюли Дюпре?
– Да. Я ее видел в первый же день по возвращении.
– Она вам передала бумаги, которые Маргарита у нее оставила для вас?
– Вот они.
Арман вытащил из-под подушки связку бумаг и снова положил ее туда.
– Я знаю наизусть то, что там написано, – сказал он. – Все эти три недели я перечитывал их по десять раз в день. Вы тоже их прочтете, но позднее, когда я успокоюсь и сумею вам пояснить, насколько эта исповедь полна нежности и любви. Теперь я попрошу вас об одной услуге.
– Какой?
– Вас ждет внизу экипаж?
– Да.
– Пожалуйста, возьмите мой паспорт и поезжайте с ним на почту, там нужно получить для меня письма до востребования. Отец и сестра должны были написать мне в Париж, а я уехал так поспешно, что не мог справиться о письмах. Когда вы вернетесь, мы вместе поедем в полицию, чтобы предупредить о завтрашней церемонии.
Арман передал мне свой паспорт, и я отправился на улицу Жан-Жака Руссо. Там было два письма на имя Дюваля. Я взял их и вернулся.
К моему возвращению Арман был уже совершенно готов.
– Спасибо, – сказал он, беря у меня письма. – Да, это от отца и сестры, – добавил он, посмотрев на адрес. – Они, наверное, были очень удивлены моим молчанием.
Он распечатал письма и скорее угадал, чем прочел, их содержание, так как каждое было по четыре страницы, и через секунду он снова их сложил.
– Едем, – сказал он, – я отвечу завтра.
Мы отправились в полицию, и Арман передал чиновнику разрешение сестры Маргариты.
Чиновник дал ему пропускной лист к кладбищенскому сторожу; мы условились, что перенесение тела состоится на следующий день, в десять часов утра; я заеду за ним за час до этого, и мы вместе отправимся на кладбище.
Меня очень занимала мысль присутствовать при этом зрелище, и, признаюсь, я не спал всю ночь.
Судя по тому, какие мысли одолевали меня, для Армана это была долгая ночь.
Когда на следующий день в девять часов утра я пришел к нему, он был страшно бледен, но казался спокойным.
Он мне улыбнулся и протянул руку.
Свечи у него догорели до конца, и перед уходом он взял толстое письмо, адресованное отцу и заключавшее, по-видимому, его ночные впечатления.
Через полчаса мы были на кладбище.
Чиновник уже ждал нас.
Мы медленно пошли по направлению к могиле Маргариты. Чиновник шел впереди. Арман и я следовали за ним на некотором расстоянии.
Время от времени я чувствовал, как конвульсивно вздрагивала рука моего спутника, точно судорога пробегала внезапно по его телу. Тогда я взглядывал на него; он понимал мой взгляд и улыбался мне. Но с того момента, как мы вышли от него, мы оба не проронили ни одного слова.
Неподалеку от могилы Арман остановился, чтобы вытереть лицо, покрытое крупными каплями пота.
Я воспользовался этой остановкой, чтобы передохнуть, ибо мое сердце тоже было сжато, как в тисках.
Откуда появляется это болезненное удовольствие от подобного зрелища! Когда мы подошли к могиле, цветы уже были сняты, железная решетка убрана, и два человека копали землю.
Арман прислонился к дереву и смотрел.
Казалось, перед его глазами прошла вся его жизнь.
Вдруг один из заступов ударился о камень...
При этом ударе Арман пошатнулся, глубоко потрясенный, и так сильно сжал мою руку, что я почувствовал боль.
Один из могильщиков взял широкую лопату и начал выбрасывать землю; и когда там остались одни камни, которыми покрывают гроб, он начал их выбрасывать один за другим.
Я наблюдал за Арманом; я боялся каждое мгновение, что он не вынесет тяжести подавляемых им чувств; но он продолжал смотреть безумными, широко раскрытыми глазами, и только легкое дрожание щек и губ выдавало его ужасно нервное состояние.
Про себя могу сказать, что я очень жалел о том, что пришел.
Когда гроб был совсем отрыт, чиновник сказал могильщикам:
– Откройте.
Люди послушались, как будто это была самая простая вещь на свете.
Гроб был дубовый, и они начали отвинчивать верхнюю крышку. От сырости винты заржавели, и им с трудом удалось открыть гроб. Страшное зловоние пахнуло оттуда, несмотря на ароматические травы, которыми гроб был выложен.
– Боже, боже! – прошептал Арман.
И еще больше побледнел.
Даже могильщики отшатнулись.
Большой белый саван покрывал труп, обрисовывая его линии. Саван был почти совершенно изъеден в одном конце и обнажал ногу покойницы.
Мне едва не стало дурно, и теперь, когда я пишу эти строки, воспоминание об этой сцене представляется мне во всей своей ужасающей реальности.
– Нужно поспешить, – сказал чиновник.
Тогда один из могильщиков, протянув руку, начал развертывать саван и, взяв его за конец, внезапно открыл лицо Маргариты.
Было ужасно смотреть, но ужасно и рассказывать.
Вместо глаз были две впадины, губы провалились, и белые зубы тесно сжались. Длинные сухие черные волосы прилипли к вискам и немного прикрывали зеленые впадины щек, а между тем я узнавал в этом лице белое, розовое, веселое лицо, которое я так часто видел.
Арман не мог оторвать своего взора от этого лица; он поднес платок ко рту и кусал его.
Что касается меня, то железный обруч сдавил мне голову, завеса опустилась перед глазами, шум стоял в ушах, и единственное, что я мог сделать, это открыть флакон, который захватил на всякий случай, и понюхать соль, которая там была.
В это время чиновник спрашивал у господина Дюваля:
– Вы узнаете?
– Да, – ответил глухо молодой человек.
– Тогда закройте и несите, – сказал чиновник. Могильщики набросили саван на лицо покойницы, закрыли гроб, взяли его за оба конца и направились в указанное место.
Арман не двигался с места. Его взор был прикован к пустой яме; он был бледен, как труп, который мы только что видели... Он как бы окаменел.
Я почувствовал, что должно будет произойти, когда зрелище закончится: страдание уменьшится и не будет его больше поддерживать.
Я подошел к чиновнику.
– Присутствие этого господина, – сказал я, указывая на Армана, – необходимо в дальнейшем?
– Нет, – сказал он. – Я даже вам посоветую увести его, потому что он, по-видимому, болен.
– Пойдемте, – сказал я Арману, взяв его под руку.
– Что? – спросил он, смотря на меня непонимающим взглядом.
– Уже все кончено, – добавил я, – нужно уходить, мой друг, вы бледны, вам холодно, вы убьете себя этими волнениями.
– Вы правы, пойдемте, – ответил он многозначительно, но не сделал ни шага.
Я подхватил его под руку и потащил за собой. Он дал себя увести, как маленького ребенка, бормоча только время от времени:
– Вы видели глаза?
И оборачивался, как будто этот призрак преследовал его.
Походка его стала неровной, он подвигался какими-то толчками: зубы его стучали, руки были холодны, сильнейшая нервная дрожь пробегала по всему его телу.
Я обратился к нему с вопросом, он мне не ответил.
Он позволил только тащить себя.
У выхода мы нашли извозчика. И пора уже было ехать.
Как только он сел в экипаж, дрожь усилилась, и с ним начался сильнейший нервный припадок, во время которого, не желая меня пугать, он бормотал, сжимая мне руки:
– Это ничего, это ничего, мне хочется плакать.
И я видел, как его грудь вздымалась, глаза наливались кровью, но слезы не показывались.
Я дал ему понюхать флакон, который раньше пригодился мне. Когда мы приехали к нему, его нервное состояние все еще не прекращалось.
С помощью слуги я уложил его в постель, велел затопить печку и побежал за своим доктором, которому рассказал все, что произошло.
Он приехал.
Арман лежал в сильнейшем жару, у него был бред, и он бормотал бессвязные слова, среди которых ясно слышалось имя Маргариты.
– Ну что? – спросил я доктора, когда он исследовал больного.
– Ни больше ни меньше, как воспаление мозга, и это счастье для него. Бог да простит мне, иначе он сошел бы с ума. Физическая болезнь убьет нравственную боль, и через месяц он будет спасен.
Болезни, подобные той, которая сломила Армана, или убивают сейчас же, или поддаются быстрому излечению.
Через две недели после тех событий, о которых я только что рассказывал, Арман уже был на пути к выздоровлению, и между нами завязалась тесная дружба. Я почти не выходил из его комнаты все время, пока тянулась его болезнь.
Весна принесла обилие цветов, трав, птиц, песен; окно моего друга было весело раскрыто в сад, из которого доносилось до него здоровое благоухание.
Доктор разрешил ему встать, и мы часто беседовали, сидя у раскрытого окна в те часы, когда солнце светило особенно ярко, между двенадцатью и двумя.
Я старался не заговаривать о Маргарите, опасаясь, как бы это имя не воскресило печальных воспоминаний у больного, внешне спокойного, но Арман, наоборот, казалось, находил удовольствие в разговоре о ней, и говорил он уже не так, как раньше, со слезами на глазах, а с такой улыбкой, которая вселяла во мне утешение насчет его душевного состояния.
Я заметил, что со времени его последнего посещения кладбища, с того момента, когда печальное зрелище привело его к ужасному кризису, мера нравственного страдания, казалось, переполнилась болезнью, и смерть Маргариты не представлялась ему более в прежнем виде. Казалось, он нашел некоторое утешение в уверенности; и чтобы прогнать мрачный образ, который часто его посещал, он погрузился в счастливые воспоминания о своей связи с Маргаритой.
Тело было слишком изнурено болезнью и выздоровлением, чтобы допускать сильные душевные волнения; а весенняя радость природы, которая окружала Армана, невольно направляла его мысли к веселым образам.
Он все время упорно отказывался известить своих родных об опасности, которой подвергался; и когда он уже был спасен, его отец не знал еще о его болезни.
Однажды вечером мы засиделись у окна позднее, чем обыкновенно; погода была чудесная, и солнце заходило в ярком багрянце. Хотя мы и находились в Париже, но окружающая нас зелень отделяла нас от всего мира, и только время от времени шум экипажа прерывал наш разговор.
– Приблизительно в это время года и в такой вечер я познакомился с Маргаритой, – сказал Арман, прислушиваясь к своим собственным мыслям, а не к тому, что я ему говорил.
Я ничего не ответил.
Тогда он обернулся ко мне и сказал:
– Я вам должен рассказать все; вы напишите книгу, которой, может быть, не поверят, но все-таки вам интересно будет ее написать.
– Вы мне расскажете позднее, мой друг, – сказал я, – вы еще не совсем поправились.
– Вечер теплый, и я съел крылышко цыпленка, – сказал он, улыбаясь, – у меня нет жара, нам нечего делать, я вам расскажу все.
– Если вы так хотите, я вас слушаю.
– Это очень простая история, – добавил он, – и я вам все расскажу по порядку. Если вы захотите ею воспользоваться, можете ее пересказать, как вам угодно.
Вот что он поведал мне, и я почти ничего не изменил в этом трогательном рассказе.
– Да, – продолжал Арман, откинув голову на спинку своего кресла, – это случилось в такой же вечер, как сегодняшний! Я провел утро за городом, с моим другом Гастоном Р... Вечером мы вернулись в Париж и, не зная, что нам предпринять, зашли в театр Варьете.
Во время антракта мы вышли и в коридоре встретили высокую даму, с которой мой друг раскланялся.
– Кому вы поклонились? – спросил я.
– Маргарите Готье, – ответил он.
– Она очень изменилась, я даже не узнал ее, – сказал я с волнением, причину которого вы сейчас поймете.
– Она была больна; несчастной недолго осталось жить.
Я вспоминаю эти слова, как будто они вчера были произнесены.
Нужно заметить, мой друг, что эта девушка уже два года при встрече производила на меня странное впечатление.
Не знаю сам почему, но я бледнел, и сердце начинало усиленно биться. Один из моих друзей занимается оккультными науками, и он назвал бы то, что я испытывал, сродством флюидов; я же верю просто в то, что мне предназначено было полюбить Маргариту и что я это предчувствовал.
Она всегда производила на меня сильное впечатление; мои друзья были тому свидетелями и от души смеялись, узнав, кто производил на меня такое впечатление.
Первый раз я ее увидел на Биржевой площади у дверей магазина, где остановилась открытая коляска. Из нее вышла дама в белом платье. Шепот восторга встретил ее появление в магазине. Что касается меня, то я стоял как пригвожденный. Я видел через окно, как она выбирала что-то на прилавке. Я мог бы войти, но не решался. Я не знал, кто эта женщина, и боялся, что она догадается о причине моего появления в магазине и обидится. Я не думал, что снова увижу ее.
Она была изящно одета: муслиновое платье, все в оборках, клетчатая кашемировая шаль с каймой, вышитой золотом и шелком, шляпа итальянской соломки; на руке браслет в виде толстой золотой цепи, только что вошедшей в моду.
Она села в коляску и уехала.
Один из приказчиков магазина стоял на пороге, следя глазами за экипажем изящной покупательницы. Я подошел к нему и спросил имя этой дамы.
– Это Маргарита Готье, – ответил он.
Я не решился спросить у него ее адрес и ушел.
Воспоминание об этом видении, я не могу его назвать иначе, не исчезало у меня из головы, как и другие, прежние видения; и я повсюду искал эту белую женщину, царственно прекрасную.