«Любить тебя - значит навсегда сдаться».
1993 год, 12 января, 06:14
12 января выдалось особенно холодным. Северный ветер стучал по стеклам башни Гриффиндора, словно пытался проникнуть внутрь, но теплые каменные стены Хогвартса надежно защищали учеников от любой зимней стужи.
Моника Блэквуд проснулась раньше обычного. Она не слышала звон колокола, да и шевелений в спальне почти не было — тишина была слишком плотной, как перед снегопадом. Она лежала с закрытыми глазами, пока не почувствовала лёгкое движение в пространстве комнаты. Повернувшись на бок, она приоткрыла один глаз — Гермиона Грейнджер, по обыкновению очень организованная и склонная к вечернему планированию, сидела у своего столика, склонившись над каким-то листом пергамента. В руке — перо, у лица — сосредоточенность, почти напряжение.
Моника моргнула. Что-то было не так.
Обычно по утрам Грейнджер не делала абсолютно ничего, кроме того, что с недовольным лицом переворачивалась на другой бок и бормотала: «ещё пять минут». Утренняя активность Гермионы была сродни падению метеорита в библиотеку — невероятной и подозрительной.
— Гермиона?.. — тихо позвала Моника, приподнимаясь на локтях.
Грейнджер вздрогнула, как будто её поймали за чем-то не предназначенным для чужих глаз. Мгновенно — почти слишком быстро — она сложила лист, на котором писала, и спрятала его в верхний ящик комода, словно это была личная переписка с профессором МакГонагалл или план покушения на Флитвика.
— О! Доброе утро, — ответила она, стараясь говорить совершенно буднично. — Ты рано встала.
Моника подняла бровь.
— Это я должна спрашивать у тебя. С каких пор ты работаешь по утрам?
— Просто... кое-какие мысли пришли в голову вчера вечером, но я не успела их записать. Вот и решила сейчас, пока никто не отвлекает, — сказала Гермиона с лёгкой, неестественной улыбкой, отводя взгляд в сторону.
— Ага, — протянула Моника, не отводя от неё взгляда. — Это связано с учёбой?
— Конечно, — слишком быстро кивнула Гермиона. — Ну, или почти.
Моника прищурилась, но решила не настаивать. Если Гермиона не хочет говорить — значит, либо планирует что-то неожиданное, либо уже вляпалась во что-то. Оба варианта заслуживали наблюдения.
Она зевнула, отбросила одеяло и встала, чувствуя холод каменного пола даже через носки. Моника подошла к окну — и действительно, за пределами замка уже сыпался снег. Лёгкий, едва заметный, он кружился в воздухе, будто кто-то подкинул в небо пригоршню измельчённого серебра.
В её голове вдруг всплыло: "семь дней".
Через неделю ей будет тринадцать. Официально подросток. В какой-то степени — даже волшебница "на пороге взрослой магии", как говорил её отец. Но сама Моника не чувствовала никаких перемен. Ни в теле, ни в душе, ни в мыслях.
Если не считать, конечно, странного послевкусия после новогодней ночи и цепочки, которая всё ещё лежала в ящике её тумбочки — серебряная, тонкая, с подвеской в виде заглавной буквы "М".
"М" — Малфой. Или "М" — Моника. Она до сих пор не решила, что именно он имел в виду. И, возможно, не хотела знать.
За её спиной послышался лёгкий скрип кровати — Лаванда начала просыпаться, а Гермиона быстро встала и направилась в ванную, как будто тоже хотела сбежать от расспросов.
Моника проводила её взглядом, взяла со столика расчёску и задумалась.
Что-то определённо происходит.
И она собиралась это выяснить.
После того, как Гермиона скрылась в ванной, Моника оделась и отправилась вниз в гостиную башни Гриффиндора, где уже сидели Рон и Гарри. Гарри, как всегда, возился с пуговицей на мантии, а Рон рассеянно жевал что-то из спрятанного под подушкой рождественского запаса сладостей. Они переглянулись при виде Моники, но тут же постарались выглядеть максимально непринуждённо. Слишком максимально.
— Доброе утро, — сказала она, опускаясь в кресло. — Вы всегда такие бодрые по утрам, или только сегодня?
— Просто выспались, — пожал плечами Гарри. — Знаешь, после Рождества как-то проще...
— Я так рад, что каникулы почти закончились, — вставил Рон, явно не зная, что говорит. — Ну, то есть... обратно в рутину, понимаешь?
Моника вскинула бровь.
— Ты серьёзно сейчас сказал, что рад возвращению к домашке и Снейпу?
— Ну, это... фигура речи, — пробормотал он, и Гарри поспешно отвлёк всех, хлопнув по коленям:
— Завтрак! Пошли, пока ещё остались гренки.
Они вышли из портрета и направились по коридорам к Большому залу. Гермиона догнала их по пути, уже полностью одетая, с аккуратно заплетённой косой, будто и не было той суетной сцены утром.
— Доброе утро, — проговорила она спокойно, и Моника лишь коротко кивнула. Что бы там ни замышляли её друзья — они держались довольно ловко. Даже слишком.
Спускаясь по мраморной лестнице, золотая четвёрка вела себя совершенно обычно. Смеялись над какой-то шуткой Рона, обсуждали странные вопросы из домашнего задания по Прорицаниям. Всё выглядело почти как всегда.
Почти.
На повороте, ведущем в сторону Большого зала, они услышали приближающиеся шаги. Несколько учеников в зелёных мантиях шли к ним навстречу — с тем самым лёгким высокомерным достоинством, которое становилось узнаваемым даже на слух.
— «Сливки общества», — тихо пробормотала Гермиона, скрестив руки.
Так прозвали Драко Малфоя и его окружение — Тео Нотт, Блейз Забини, Крэбб и Гойл. Они не просто держались особняком — они знали, что особенные.
Но в этот раз всё было иначе. Не было колкостей, небрежных насмешек, даже обычного презрительного фырканья. Группа слизеринцев просто шла мимо, не произнеся ни слова.
Тишина — почти глухая, непривычная.
Когда они поравнялись с Гриффиндорцами, Моника вдруг почувствовала, как кто-то смотрит. Не пристально. Не с вызовом. Просто... смотрит.
Она подняла глаза — и встретилась взглядом с Драко.
Он не улыбался. Не хмурился. Просто смотрел.
В этом взгляде не было привычной холодной бравады. Ни надменности, ни зависти, ни вражды.
Он смотрел на неё, как человек, привыкший видеть одно и то же утро за утром — и вдруг испугавшийся, что может однажды это утро не увидеть.
Тихо. Без слов. Без требований.
Как на ангела-хранителя.
Моника внутренне напряглась, почувствовав, как где-то в груди что-то чуть дрогнуло. Не страх, не интерес — узнавание. Почти как в ночь Нового года, когда она держала в руке цепочку с буквой "М" и не знала, кого из них двоих она обозначает.
Но не сейчас. Сейчас было слишком рано, слишком холодно, слишком сонно.
И слишком странно.
Мгновение длилось дольше, чем следовало, а потом Малфой просто отвернулся и пошёл дальше, не сказав ни слова.
— Он... не подколол нас, — удивлённо прошептал Рон, оглядываясь. — Что с ним?
— Наверное, Новый год ударил в голову, — отозвалась Гермиона, хотя звучало это неубедительно.
— Или у них там новые правила общения, — пробормотал Гарри.
Моника не сказала ничего. Лишь чуть плотнее закуталась в шарф и ускорила шаг к Большому залу.
Он просто посмотрел.
И это почему-то тревожило её больше, чем если бы он выкрикнул очередную обидную фразу.
Завтрак в Большом зале постепенно возвращал день в привычное русло. Хруст корочек тостов, аромат тыквенного сока и лёгкое гудение голосов — всё это окончательно прогнало остатки утренней тревоги.
Моника сидела между Гермионой и Гарри, и впервые за утро почувствовала, что может просто наслаждаться моментом. Те странности, что были в коридоре — взгляд Малфоя, неестественная тишина от его «сливок общества» — казались теперь смазанными, словно ей это всё просто приснилось.
Рон, уставившись в тарелку с овсянкой, сделал вид, что планирует день. На деле он просто ждал, когда она сама исчезнет.
— Как думаете, каким будет первое зельеварение со Снейпом после праздников? — пробормотал Гарри, жуя тост. — Он вроде всегда особенно... мрачный в начале января.
— Мрачный — это его нормальное состояние, — усмехнулась Гермиона. — После каникул он будет в два раза хуже.
— В прошлом году, кстати, первое занятие после нового года, слава Богу, было не у нас, — вставил Рон, оживившись. — А у Пуффендуйцев. Я им не завидовал. Он довёл там половину класса до слёз и отнял у кого-то пятьдесят баллов за то, что тот чихнул без разрешения.
— Ага, — кивнул Гарри. — Ещё помню, как ты потом говорил: «слава Мерлину, что я родился рыжим, а не пуффендуйцем».
— Звучит как я, — ухмыльнулся Рон, не без гордости.
Моника отложила кружку с соком, поправила мантию и сказала спокойно:
— Если начнёт валить всех, я буду поднимать руку на каждый вопрос. Я знаю ответ на каждый его вопрос с уточнением. Даже если не знаю — он мне ничего не сделает.
Рон хмыкнул:
— Самоуверенно.
— Нет, — поправила Гермиона. — Объективно.
Гарри фыркнул, а Моника пожала плечами.
— Просто у нас с ним... деловое соглашение. Он не трогает меня, я не устраиваю публичных дуэлей по яду, — сказала она с ледяным спокойствием, которое почему-то вызвало у всех одновременно и смех, и лёгкое уважение.
Смех продолжился — лёгкий, уютный, почти домашний. Моника посмотрела на своих друзей. Гарри зацепился за сдобную булочку, как будто спасал её от исчезновения. Рон доказывал Гермионе, что на зельях можно «импровизировать, как на кухне». Гермиона, закатив глаза, объясняла, что так делается только в аду.
Обычное утро. Привычное. Тёплое.
И вот уже тревожный взгляд Малфоя где-то затерялся среди запахов выпечки и разговоров о зельях. Он больше не тревожил.
На какое-то мгновение она даже подумала, что всё это — цепочка, утренний листочек Гермионы, странное молчание слизеринцев — всего лишь её воображение.
— Может, оно и к лучшему, — пробормотала она себе под нос, возвращаясь к тосту с малиновым джемом.
— Что ты сказала? — переспросила Гермиона.
— Ничего, — улыбнулась Моника. — Просто... чувствую, что сегодня всё будет спокойно.
1993 год, 12 января, 7:43.
Коридор у подземного кабинета зельеварения был переполнен шёпотом, напряжением и безудержным желанием не заходить первым. Стены, будто пропитанные затаённым страхом перед профессором Снейпом, усиливали ощущение, что сейчас произойдёт казнь, а не урок.
Гриффиндорцы и слизеринцы столпились у двери в класс, переговариваясь приглушёнными голосами, будто боялись, что Снейп услышит их сквозь камень.
— Почему он всегда запирается? — прошептал Рон. — Чего он ждёт, наше жертвоприношение?
— Может, настраивается морально, чтобы испортить кому-то день, — предположила Гермиона, хмуро глядя на закрытую дверь.
— Я слышал, в прошлом году он сделал вид, что уронил перо и снизил баллы тому, кто подал его без разрешения, — добавил Невилл, бледнея. — Просто потому что тот был первым!
Из толпы слизеринцев раздался ленивый голос, с едва уловимым презрением и скукой:
— Пусть пойдёт тот, на кого Снейп не обозлится.
Все стихли, как по команде. Затем — синхронный поворот голов. В сторону двух фигур, стоящих почти рядом.
Драко Малфой. И Моника Блэквуд.
Он — любимец Снейпа в зельеварении. Безупречная техника, аккуратность, и, конечно, фамилия, открывающая любые двери.
Она — единственная, кто умеет дерзить профессору и при этом не получает ни штрафных баллов, ни наказания. Иногда казалось, что Снейп даже получает удовольствие от их словесных дуэлей, хоть и скрывает это под своим вечным сарказмом.
Моника фыркнула, закатив глаза.
— Конечно. Как же без нас, — пробормотала она.
— Они будто не могут сами дойти до двери, — так же лениво прокомментировал Малфой, не поворачивая головы к ней.
— Могут. Но трусость сильнее мотивации, — ответила Моника, скрестив руки.
Они оба вздохнули — синхронно, как будто это репетиция сцены из скучного школьного спектакля. И, не сговариваясь, сделали шаг вперёд. Медленно, с таким видом, будто идут не в подземелье, а на встречу с судьбой, которая их ничем не удивит.
Они подошли к двери и почти одновременно, без единой заминки, сказали в унисон:
— Профессор, можно?
Тишина. Затем — приглушённое, но чёткое:
— Входите.
Дверь со скрипом распахнулась внутрь. Драко и Моника переглянулись, снова закатили глаза — и вошли, как герои, отправляющиеся в бой. За ними, будто по сигналу, в кабинет начали стекаться остальные ученики — кто с облегчением, кто с тревогой, кто с восхищением, не до конца понимая, как этим двоим удаётся быть такими... невозмутимыми.
Кабинет профессора Снейпа ничуть не изменился после праздников: те же пыльные банки с непонятным содержимым, те же полки, пропитанные сыростью и угрозой, тот же запах — едкий, холодный, густой, как зелье, которое никогда не сворачивается.
Снейп стоял у кафедры, как статуя из чёрного мрамора, скрестив руки на груди. Его глаза — холодные, как подземный камень — метнулись сначала к Драко, затем к Монике. Мгновение — и он отвернулся, не сказав ни слова. Это молчаливое одобрение, возможно, даже больше волновало остальных учеников, чем если бы он начал кричать.
— Садитесь, — произнёс он наконец.
Когда все расселись, Снейп неспешно прошёлся вдоль класса, словно разглядывая экспонаты в личной коллекции неудачников.
— Сегодня мы изучим зелье, которое при неумелом подходе может привести к полной потере слуха. — Его голос звучал тихо, но отчётливо, как стальной клинок. — А при правильном — восстанавливает слух, даже если его потеря была вызвана заклинанием.
Он обернулся к доске, на которой сами собой начали появляться ингредиенты: корень кровоцвета, настойка морской звезды, измельчённая чешуя летающей рыбы, кровь летучей мыши, полынь и...
— Простите, — внезапно сказала Моника, поднимая руку, но не дождавшись разрешения говорить. — В некоторых европейских справочниках кровь летучей мыши заменяют на яд виноградного змея в разбавленном виде. При этом эффект на нервные окончания слухового канала оказывается мягче.
Снейп медленно обернулся. Он выглядел, как человек, которому задали слишком интересную загадку, но он не может признаться, что его задело.
— Вы имеете в виду сомнительный польский справочник, который был запрещён в четырёх странах за неточности в дозировке?
Моника, не дрогнув, кивнула:
— Да. Но в 1991 году его автор внёс исправления, и обновлённая редакция получила одобрение в Австрии и Венгрии. Мой отец заказал экземпляр, проверенный лично алхимиками из Инсбрука.
Класс замер. Даже Гермиона выглядела впечатлённой.
Снейп подошёл ближе, остановившись в шаге от стола Моники.
— Если вы хотите спорить с методикой, проверенной десятилетиями, — медленно начал он, — пожалуйста. Но на своей собственной голове. А пока — традиционный рецепт.
Он резко повернулся, плащ за ним взметнулся, как тень, и продолжил урок, будто спора не было.
Гарри и Рон переглянулись. Рон прошептал:
— Она опять это сделала.
— И он опять её не наказал, — прошептала Гермиона в ответ, с каким-то восхищённо-раздражённым выражением.
Тем временем Драко, сидевший за первым столом у доски, уже приготовил все ингредиенты в идеально выверенном порядке. Его движения были чёткими, отточенными. Ни один лист полыни не дрожал, ни одна капля не проливалась.
— Малфой, — произнёс Снейп, — объясните классу, при какой температуре должна добавляться кровь летучей мыши.
— При ровно 63 градусах по Цельсию, если мы хотим добиться максимальной устойчивости эффекта. Но если слух потерян из-за проклятия, рекомендую поднять до 70 — так происходит временная стабилизация мембран.
— Безупречно, — сухо отозвался Снейп, с трудом скрывая удовлетворение.
Рон прошептал Гарри:
— Да уж... одни гадают, где верх у колбы, а он тут мембраны стабилизирует.
Пока все варили зелье, Снейп почти не отрывался от столов Моники и Драко, что только усиливало напряжение у остальных. У кого-то зелье начинало шипеть раньше времени, у кого-то в котле уже явно завёлся дым.
Когда Снейп прошёл мимо котла Дина Томаса и тот с испугом воскликнул «профессор, он дышит!», Снейп сухо заметил:
— Это ваш страх, а не зелье. Оно было бы мёртвым, если бы вы вообще хоть раз прочитали инструкцию.
На фоне всего этого, зелье Моники бурлило спокойно, ровно, с прозрачным фиолетовым оттенком — почти идеальным, если бы она... не добавила на финальном этапе ещё одну каплю настоя полыни.
Снейп, конечно, заметил.
— Мисс Блэквуд, — его голос стал ледяным, — вы снова экспериментируете?
— Не экспериментирую, а корректирую. Я адаптирую дозировку под женский гормональный цикл, — ответила она спокойно. — Есть исследования, что он влияет на восприятие слуха у ведьм.
Снейп сделал паузу. В классе повисла гробовая тишина.
— В следующий раз адаптируйте в тишине, — наконец сказал он. — Я поставлю вам "выше ожидаемого", но ещё одно слово вне рецепта — и я лишу вас возможности говорить вообще.
Моника кивнула, не без тени торжества в глазах.
Пока профессор Снейп бродил между столами, излучая холод и мрачное превосходство, ученики по-разному справлялись с заданием. Варка зелья для восстановления слуха — тонкий процесс, и каждый подходил к нему со своей логикой... или её отсутствием.
Гарри Поттер с усердием сверял каждый пункт рецепта, хмурился, считал слова, вздыхал, снова перечитывал:
— Так... настойку морской звезды добавлять до или после полыни?.. Гермиона, у тебя где это написано?
— В третьем абзаце! — прошептала Гермиона, не отрываясь от собственного котла. — Перед полынью, только не забудь, что она должна быть охлаждённой.
— Охлаждённой?.. Мерлин. — Гарри поспешно дунул на баночку, как будто собирался остудить её своим дыханием.
Он старался, и это было видно, но зелье у него бурлило как-то... нервно, будто чувствуя внутреннюю панику своего варщика. Прозрачный фиолетовый цвет всё ещё держался, но был близок к тому, чтобы превратиться в туманную серость ошибки.
Рон Уизли, наоборот, действовал как на кухне Бёрроу: быстро, наугад и с надеждой на чудо.
— Так, две капли — это же... вот эти штуки, да? — спросил он вслух, не дожидаясь ответа, и вылил содержимое в котёл. — Нормально... пена есть, значит работает.
— Рон, ты даже не посмотрел, что это было! — возмутилась Гермиона.
— А у меня получилось, — пожал он плечами. — Смотри, цвет почти такой же, как у Малфоя.
И правда, его зелье было неожиданно стабильным. Вопреки всему — здравому смыслу, логике и любым представлениям о науке.
Гермиона делала всё как в учебнике. Её движения были чёткими, но в руке едва заметно дрожало перо, когда она перепроверяла пропорции, как будто от этого зависела судьба всего Хогвартса. Она поднимала глаза к доске почти после каждой операции и сверялась трижды, прежде чем двигаться дальше.
В её котле зелье выглядело идеально, но воздух вокруг был таким напряжённым, что казалось — пара испарений и Грейнджер сама расплавится от перегрузки.
Блейз Забини, напротив, работал с расслабленной самоуверенностью, но, в отличие от Драко, явно больше импровизировал, чем следовал инструкциям.
— Кровь летучей мыши? — он усмехнулся. — Ну уж нет, я заменю её экстрактом ночного фрукта. Та же текстура, та же суть — просто более изысканно.
— Забини, — раздался голос Снейпа, словно вынырнувший из темноты. — Если вы ещё раз замените ингредиент по "вкусовым ощущениям", я заставлю вас выпить результат. При свидетелях.
— Просто эксперимент, профессор, — не растерялся Блейз. — Наука требует свежих взглядов.
— Наука требует точности, — отрезал Снейп. — А не амбиций юных алхимических эстетствующих дилетантов.
Тем временем Драко Малфой двигался спокойно, уверенно и почти с ленцой. Его пальцы, словно у пианиста, легко скользили по ингредиентам. Каждый жест был точен, каждый шаг — выверен.
— Драко, — шепнул Тео Нотт, — у тебя даже лицо не напрягается. Как ты это делаешь?
— Это просто зелье, Тео, не попытка спастись от дракона. Надо уважать рецепт. Он сделает всё за тебя, если ты ему не мешаешь, — пожал плечами Малфой, не отрывая взгляда от котла.
Его зелье было эталоном — прозрачное, ровное, словно сверкающее внутри.
А вот Моника Блэквуд...
Она не шла по пути «точно как в книге». Она шла по пути логики и практики. У неё в голове были точные соотношения, и если в рецепте стояло "3,2 капли", то она округляла до четырёх — и в голове тут же перестраивала весь рецепт.
— Так... если я капнула четыре вместо 3,2, то нужно насыпать не 7,8 щепоток полыни, а... — она подсчитала в уме. — Ровно 12. Хорошо.
Её котёл закипал равномерно — но стабильно. Пузырьки появлялись с определённым ритмом, как по её собственному внутреннему метроному. Цвет — не учебниковый, но живой, насыщенный.
Работает. Именно так, как она и планировала.
Снейп подошёл, посмотрел молча.
— Отклонения от рецепта?
— Математически выверенные, — ответила она сдержанно.
Он ничего не сказал, но задержался у её котла на несколько секунд дольше, чем у других.
Когда он наконец вернулся к кафедре, взмахнул рукой:
— Сдайте результаты на анализ. Завтра обсудим ошибки. Или гениальность. В чьём случае — узнаем позже.
Звон колокола разорвал напряжение в классе. Ученики поспешно начали собираться, зелья остужались в защитных колбах.
Моника встретилась взглядом с Драко. Он слегка приподнял бровь — будто уважительно, почти по-своему благодарно. Моника ответила едва заметным кивком.
— Хорошая партия сегодня, — сказал он, проходя мимо.
— Не переоценивай себя, — отозвалась она.
— Я и не думал. Я о тебе.
Моника моргнула — и тут же отвернулась, пряча лёгкую улыбку.
В спальне девочек на Гриффиндоре стояла редкая тишина. Все куда-то разбрелись — Лаванда и Парвати, как обычно, где-то внизу обсуждают мальчиков и мантию на бал, а Гермиона перед уходом бросила на ходу:
— Я в библиотеку, там есть книга, которая поможет мне сделать более подробный конспект по трансфигурации.
Моника лишь кивнула — она привыкла. Гермиона относится к библиотеке как к месту силы, как кто-то к медитации или чаепитию у камина.
Сейчас в комнате остались только она и Чикаго — её орёл. Огромный, величественный, с белой головой, коричневым телом и острым светло-жёлтым клювом, он сидел на краю открытого окна, совершенно спокойно, как будто его не трогал ни мороз, ни ветер.
Моника лежала на кровати, скрестив ноги, на животе — раскрытая книга по трансфигурации, на подушке — пергамент, на полу валялись два тома по истории магии. Её перо скользило по пергаменту с равномерным шорохом, и лишь изредка она отрывалась, чтобы глянуть на Чикаго.
— Ну и что ты на это скажешь? — пробормотала она, не отрывая взгляда от буквы «Т» в слове трансмутация. — Эта цепочка с буквой М. Это «М» как Моника? Или «М» как Малфой?
Чикаго чуть шевельнул крыльями и повернул голову к ней. Молча. Мудро. Почти равнодушно.
— Потому что, — продолжала Моника, делая резкий взмах пером, — если это Моника, то... выходит, он и правда был тронут тем, что я подарила ему перстень. Что это значило для него. Что он — ну, я не знаю — ценит.
Чикаго приоткрыл клюв, но ничего не сказал. Конечно, не сказал.
— А если это Малфой — — тогда он просто самовлюблённый павлин, — закончила Моника, отбросив перо на край подушки. — Который носит собственную букву на шее и считает, что весь мир — его собственность. И я в том числе.
Чикаго прищурился и отодвинулся чуть глубже в комнату, очевидно решив, что разговор уходит в эмоциональную зону, которую лучше наблюдать со стороны.
— Конечно, ты думаешь, что я преувеличиваю, — буркнула она, закрыв книгу. — Но попробуй сам разобраться в человеке, который то смотрит на тебя, как будто ты спасла его от гибели, то проходит мимо, не говоря ни слова. Как будто ничего не было. Как будто цепочки, взглядов, тихих «спасибо» — не существовало.
Орёл слегка расправил крылья, по-хищному молча.
Моника усмехнулась.
— Молчание — знак согласия? Или ты просто боишься спорить со мной?
Она вздохнула, провела рукой по волосам и легла на спину, глядя в потолок.
— Всё равно... — сказала тише. — Я ведь даже не знаю, чего хочу. Чтобы это была Моника или чтобы это был Малфой.
Чикаго не шелохнулся. Он просто сидел рядом, как всегда. Не давая ответов. Просто был.
И в этом, пожалуй, была его самая надёжная роль.
Домашка закончилась. Настала та странная минута, когда мир в комнате затихает: все задания завершены, все книги прочитаны, все даты подведены, но покой — всё ещё где-то далеко.
Моника собрала пергаменты в аккуратные свёртки и перевязала тонкой, почти невесомой зелёной лентой. Книги, будто выдохнув, позволили себя отложить в сторону. Она осторожно сдвинула их с кровати, и каждый свёрток лег у подножия тумбы у окна.
Затем, почти машинально, она подошла к письменному столу. Тонкие пальцы скользнули по краю выдвижной полки, нащупали холодный металл... и достали его.
Кулон.
Цепочка чуть звякнула в полумраке. Маленькая серебряная буква М, будто случайно оставленная кем-то из снов. Легкая, почти невесомая, но с тем весом, который ощущаешь только в сердце. Моника молча надела цепочку себе на шею.
Теперь кулон спокойно покоился поверх её шелковой ночной пижамы, отражая мягкий свет зимнего неба.
М.
М — Моника.
Или М — Малфой.
Что из этого правда — не знал даже Чикаго. И, возможно, это было неважно.
Она подошла к окну и, легко запрыгнув на широкий подоконник, села, поджав ноги. За спиной шевельнулись массивные крылья. Чикаго — гордый, молчаливый орёл с белоснежной головой, жёлтым клювом и взглядом, в котором было больше понимания, чем в большинстве людей — уселся рядом. Молча.
Закат таял. В окне кружились снежинки, редкие и ленивые. Моника прижалась лбом к холодному стеклу и вздохнула. Чикаго повернул к ней голову. Лёгкое движение крыла — как будто хотел что-то сказать, но не сказал.
«Я вижу, тебя волнует что-то ещё.»
Она усмехнулась:
— Всегда видишь, да?
Орёл не двинулся. Он слушал.
— Я просто вспомнила... то, что уже давно пыталась забыть, — тихо начала Моника. — Тот день, когда всё только началось. Когда мы впервые увидели надпись на стене: «Тайная комната открыта». А потом — всё, как в водовороте: змей, страх, Том Реддл, Джинни...
И вот мы стоим в кабинете у Дамблдора. Мы — все четверо. МакГонагалл рядом. Снейп, как всегда — в тени. А Дамблдор говорит мне... — она замолчала на секунду, затем тихо повторила:
— «Твоя ошибочная, не существующая дата рождения — 19.19.1919 — говорит о предназначении. Девять из девяти.»
Чикаго слегка склонил голову.
Моника продолжила:
— Я думала, он метафору бросил. Ну, как он умеет... загадки вместо объяснений. Но ведь... эта дата и правда была в моих документах.
Она провела пальцами по кулону — тёплому теперь, словно носил его кто-то другой.
— Когда я родилась, — прошептала она, — всё оформили правильно. 19 января 1980 года. У папы есть копии. Всё совпадало. Но потом... он заметил, что в архиве Министерства что-то изменилось.
Моя дата исчезла. На её месте стояла — 19.19.1919. Такой даты в мире не существует. Она невозможна.
И рядом с ней — вторая. 2 ноября 1431 года.
Она перевела взгляд на Чикаго, будто проверяя — знает ли он, к чему она ведёт.
— Это день рождения Влада Цепеша, Графа Дракулы, — сказала она вслух. — Того, кто... возможно, часть меня. Или я — часть его.
Они молчали.
За окном снег медленно оседал на парапеты, ложился на ветки, сворачивался в сугробы. Чикаго замер, как каменная статуя, но его глаза были живыми.
— "Девять из девяти"... — шепчет Моника. — Девять жизней? Девять судеб? Девять печатей? Или девять ошибок?
Я не знаю.
Но что бы это ни было... оно на мне.
Она обвила руками колени и прижалась щекой к стеклу. На фоне розово-синего неба кулон слегка качнулся.
— Знаешь, Чикаго... иногда мне кажется, что я вообще не должна была родиться. Что это всё — ошибка. Или... наоборот, не ошибка, а что-то запланированное задолго до моего первого крика.
Орел не ответил. Лишь вздрогнул от лёгкого порыва ветра.
А потом снова уселся рядом. Ближе.
Как будто говорил:
"Какая бы ты ни была — ты есть. И ты не одна."
Погас свет последней свечи в коридоре, когда трое гриффиндорцев крались по направлению к библиотеке. Они уже не прятались, как в первом году — всё-таки теперь они герои, официально спасшие школу (второй раз подряд), — но даже это не избавляло их от строгого взгляда мадам Пинс.
— Тише, — шепнула Гермиона, открывая скрипучую дверь библиотеки. — Лучше в самый дальний угол. Там никто не услышит.
— Я вообще до сих пор не понимаю, почему мы не делаем это в спальне, — пробормотал Рон. — Меньше шансов быть убитыми книгами.
— Потому что у Моники орёл. Который, между прочим, смотрит, как будто читает мысли. А ещё потому, — добавила Гермиона, усаживаясь за стол, — что она может заглянуть в комнату в любой момент. А здесь — точно не появится. В конце концов, она считает библиотеку своей территорией. А значит, не будет подозревать, что мы здесь что-то планируем.
Гарри рассмеялся:
— Забавно, как ты мыслишь уже как она.
Гермиона чуть покраснела, но кивнула.
— Спасибо. Я практикуюсь.
Рон разложил на столе обрывки пергамента и пару ярких карандашей:
— Итак. День рождения Моники. У нас осталось семь дней. Надо всё спланировать идеально.
Он посмотрел на Гарри:
— Ну, начнём с подарков. Ты придумал?
— Я хотел ей подарить один особенный манускрипт, — сказал Гарри, порывшись в сумке. — Он на древнеболгарском, но с заклинаниями по защите от темной магии. Думаю, ей понравится. Я ещё попросил Хагрида заказать обложку у гоблинов — будет с серебряными узорами.
Гермиона мечтательно кивнула:
— Это очень по-Мониковски. Она обожает такие редкости. А ты, Рон?
Рон почесал затылок:
— Я... ну... думал подарить ей банку мармеладных мишек и вязаную шапку. Мама сказала, что сделает её в цветах Гриффиндора с вышивкой... эээ... с буквой М.
(Гермиона покачала головой, но с улыбкой.)
— А ты, Гермиона? — спросил Гарри.
— Я уже сделала. Маленький альбом, с заколдованными страницами — когда она их открывает, появляются воспоминания. Наша встреча в поезде, распределение, квиддич, библиотека, битва с василиском. Они двигаются, как фотографии, но звук приглушённый, как будто шепчется.
Рон присвистнул.
— Она расплачется.
— Надеюсь, — сдержанно улыбнулась Гермиона. — Только не в голос.
Гарри кивнул:
— Хорошо. Теперь самое главное — как всё это вручить. Мы хотим устроить сюрприз?
— Да, — твёрдо сказала Гермиона. — Она не должна заподозрить. Я скажу, что мне срочно нужна помощь с одним зельем, а вы в это время всё подготовите.
Потом приведу её в общую комнату, где все будут.
Профессор МакГонагалл уже одобрила — она сама не прочь присоединиться. Даже Снейп... кхм... сказал, что "появится, если посчитает нужным". Что, по-снейповски, значит да.
Гарри усмехнулся:
— Представляю лицо Моники, когда увидит, что Снейп пришёл её поздравлять.
— Надеюсь, она не решит, что это ловушка, — хмыкнул Рон. — Или дуэль.
— Или что её арестовывают, — добавил Гарри, и все трое тихо захихикали.
Молчание вновь повисло над столом, наполненное предвкушением.
Гермиона вдруг подняла голову:
— Знаете, она ведь действительно не подозревает. Обычно такие вещи чувствуются, но... она доверяет нам. Это... удивительно.
— Это как раз и делает всё особенно важным, — тихо сказал Гарри. — Надо, чтобы это был лучший день рождения в её жизни.
Чтобы она... знала, что дома. Что её любят.
— И что она — не одна, — добавил Рон, глядя в окно библиотеки.
И хотя за окнами было темно, в каком-то другом, высоком окне Хогвартса Моника Блэквуд сидела на подоконнике с орлом на плече, прижимая кулон к груди, и думала, что всё же что-то хорошее будет в этом мире.
Она просто ещё не знала, насколько хорошее.
В комнате было тихо. Слишком тихо. Лишь ветер, застрявший в карнизе окна, чуть посвистывал, и снежинки, как белые светлячки, касались стекла. Моника сидела на подоконнике в пижаме, обняв колени. Кулон с буквой «М» лениво поблёскивал в лунном свете, перекатываясь на груди, когда она слегка качнулась вперёд.
Орел Чикаго устроился рядом, пригладив пару взъерошенных перьев. Его глаза, всегда умные и внимательные, сейчас были направлены прямо на неё. Моника провела рукой по его шее — тепло, мягкость, и ощущение, будто этот зверь знает слишком многое для обычной птицы.
— Всё странно, Чикаго, — прошептала она. — Эти числа, эта дата... девятки. Девять из девяти. Что это? Какое «предназначение» мог иметь в виду Дамблдор?.. Я обычный человек. Почти обычный... с поправкой на клыки и то, что иногда я чувствую тьму раньше всех. — Она хмыкнула, затем взглянула в окно. — Просто хочется... понять.
Несколько секунд прошло в молчании. Потом орёл вдруг чуть шевельнул крыльями, выпрямился и приоткрыл клюв, издав тихий, короткий свист. Его взгляд, ясный, как у существа, понимающего больше, чем положено, медленно скользнул в сторону кровати.
Моника моргнула.
— Что?
Чикаго снова шевельнул крылом, затем перевёл взгляд уже не просто на кровать, а под подушку.
Моника встала, подошла. Несколько секунд она колебалась, а затем аккуратно приподняла подушку. Там, как и ожидалось, лежала книга — «Салазар Слизерин, Граф Дракула и другие. Родословные европейских волшебников». Увесистый том в чёрном бархатном переплёте с металлическим тиснением. Он чуть дрогнул у неё в руках, словно почувствовал прикосновение своей владелицы.
— Ты хочешь, чтобы я спросила у книги? — полушёпотом сказала она, прижимая ладонь к обложке.
Чикаго молча кивнул. Или ей это показалось. Но в его глазах было то же выражение, с каким отец в детстве молча подталкивал её к правильному решению — не словами, а взглядом.
Моника устроилась снова на подоконнике, открыла книгу — и она, как всегда, ожила. Страницы шуршали, как если бы ветер сам листал их, пока не остановились на главе «Граф Дракула: Последний князь, первый бессмертный».
Моника коснулась ладонью книги. Её пальцы привычно скользнули по чёрной обложке, и ткань пижамного рукава чуть задрожала от лёгкого магического тока. Чикаго, сидящий рядом, тихо склонил голову и перевёл взгляд на подушку — туда, где она обычно хранила её. Мол, ты знаешь, куда смотреть, если хочешь ответ.
Моника кивнула.
Она достала книгу и, устроившись обратно на подоконнике, разложила её на коленях. Окно всё ещё было открыто, и несколько снежинок залетели внутрь. Как только одна из них упала на страницу — буквы начали появляться. Сначала размыто, затем отчётливо, будто чёрнила сами оживали.
«Ты ищешь ответ? Он в тебе — не во мне.
Ты — девятая в древнем родстве и родне.
Девять колец — девять судеб и ран,
Каждый несёт мой проклятый изъян.
Первый пал молча. Второй — в клыках.
Третий был в страхе, четвёртый — во снах.
Пятый стал мудрым, шестой — осознал:
Во мне он бессмертие вновь отыскал.
Седьмой не дожил. Восьмой — шел в тени.
Ты — свет и мрак. Ты — вечность в крови.
Ты во мне родилась. Сквозь боль и огонь
Ты станешь мной — или сожжешь мой трон.
Когда девять сольются в последней душе,
И сердце заплачет в ночной тишине,
Ты сделаешь выбор — пойти до конца
Или разбить мне навеки мом венца...»
Слова исчезли, но не отпустили. Сердце Моники стучало быстро, как будто оно знало, что правда только что вошла в комнату.
— Девятая, — прошептала она. — Не шестая. Не седьмая...
Она сглотнула.
— Я последняя.
Чикаго чуть расправил крыло. Он не смотрел на неё, но она всё поняла. В нём не было тревоги. Не было страха. Он принял.
— Я и есть он, — выдохнула Моника. — Его тень... его сердце... но со своей волей.
Кулон с буквой «М» на груди чуть нагрелся, будто слова стихов пробудили в нём что-то. Смотревший со стороны не понял бы — "М" как Моника или как Малфой?
Теперь — и не важно. Потому что под ним билось сердце Дракулы.
И сердце той, кто могла ему не подчиниться.
После того как на страницах главы о Графе появился стих о «Девяти из девяти», Моника ещё несколько минут молчала, глядя на строки, в которых как будто затрепетал её собственный пульс.
Вдруг книга сама собой захлопнулась — будто сердце, затаившее дыхание, — и затем медленно снова раскрылась, но... уже на другой главе.
Глава о Мириам Дракуле.
Её страницы всегда были пустыми.
Никаких дат. Ни портрета. Ни описания.
До этого вечера.
Моника нахмурилась. Рядом на подоконнике орёл Чикаго чуть наклонил голову, словно говоря: «Видимо, теперь очередь Мириам...»
Пока Моника переводила взгляд с окна на страницы, те заполнялись рукописным почерком — не таким строгим, как у Графа, а плавным, почти акварельным. Чернила будто текли не из пера, а из самой души.
Стих появился сразу, без прелюдий:
⸻
«Ты ищешь любовь в его холодных глазах,
Но он — огонь, что в бронзовых дышит слезах.
Он — тот, кто злится, что может мечтать,
О деве, что смеет его понимать.
Он думал: не может. Он верил: не должен.
Он жил в предсказаниях, знал, что заложен
В цепь, где фамильная гордость — щит.
Но ты подошла — и щит не защитит.
Ты — не случай. Ни миг, ни игра судьбы.
Вы писаны были на лунной тропе борьбы.
До звёзд, до колыбели веков и времен,
До крови, что дремлет в тебе и в нём.
Он чувствует — глупо. Он смотрит — с укором.
Он держит себя, но рвётся за шторой.
Ему страшно не то, что ты нравишься, —
А то, что с тобой он становится слаб.
И всё же, когда ты проходишь мимо,
Он молчит. Но душа его в этом — гласима.
Молчит, потому что боится сорваться.
Любить тебя — значит...
...навсегда сдаться.»
⸻
Моника тихо улыбнулась. Не выдав ни звука, будто боялась спугнуть эту неведомую нежность.
Окно всё ещё было приоткрыто.
Снежинки падали на перо Чикаго.
Книга лежала рядом, будто обняв её,
И в этом мгновении — всё наконец было на своих местах.