Hero_in [Kurt Cobain]

Хеееей, пчёлки! Давно не общались, и я давно не обновляла книгу. Всё дело в школе, и я не оправдываюсь, просто я стараюсь действительно хорошо учиться, выполнять всё ДЗ и всё такое прочее. Ладно, я оправдываюсь, признаюсь. На самом деле, кроме школы, надо мной нависло небольшое облако творческого кризиса, но я надеюсь, что скоро пойдёт дождик и всё станет на свои места))) А ТЕПЕРЬ ПО ПОВОДУ РАСПИСАНИЯ или КОГДА БУДУТ ВЫХОДИТЬ ГЛАВЫ? У меня две новости! Одна Хорошая, другая Плохая. С какой начать? Пожалуй, начну с плохой. Поскольку началась школа и в учебные будни я очень занята, то главы будут выходить только по выходным. Я буду стараться писать и в субботу и в воскресенье, а если буду нарушать расписание, то можете закидать меня какашками ;). А теперь хорошая! Объём глав увеличится вдвое. Значит, каждая глава будет не меньше 3000 слов, а то и больше (я буду стараться), итого, получится 6000 слов за два дня, а это даже больше, чем если бы я писала каждый будний день по 1000 слов. Ну, хватит арифметики) Ну-с... Это были все новости на сегодня, а я желаю Вам успехов в учёбе. Обязательно делайте домашку и будьте трудолюбивыми паиньками, как пчёлки, а главное - не ленитесь! Берегите себя и своих близких, всем приятного чтения!!! Люблю Вас xoxo

От лица Курта Кобейна.

Конечно, я соврал ей. Я не бросил, и никогда не брошу наркотики. Теперь, они - моя жизнь. Музыка и наркотики - вещи, которые делают меня счастливым, причём одно без другого совсем не имеет власти надо мной. Ну, или я так думаю. Вы осуждаете меня? Не стоит. Вы не знаете меня, вы не знаете о нас ничего. Вы знаете лишь то, что наркотики - это плохо, а наркоманы - плохие люди. Но вы и понятия не имеете о том, что раньше мы были абсолютно такими же людьми, как и все остальные, только чуточку несчастнее.

Когда мне было десять лет, врачи поставили мне диагноз, который дал моим родителям возможность успокоиться и набраться сил на дальнейшую войну со мной. Они сказали, что у меня СДВГ. Я тогда не понимал, что это значит, да и сейчас не считаю это страшной болезнью или чем-то, что сильно мешает нормальной жизни. Однако, оказывается, всё немного серьёзней.

В пятилетнем возрасте я очень любил своих родителей и младшую сестрёнку. Я пытался показать им это, но появление в семье нового малыша полностью отвлекло внимание родителей от меня. Они то и дело, что бегали вокруг младшенькой и носились с ней, как с горящей картошкой в розовой пелёнке, а я то и дело, что бегал за ними.
- Папа, папа, посмот'ъи!
- Дорогой, не сейчас, мы с мамой немного заняты, - отец уходил в магазин за молоком и едой для малышки.
- Но у меня наконец получился жу'вавлик! Посмот'ъи какой!
- Курт, милый, не сейчас - дверь хлопнула, а отец, мелькнув в окне, быстрым шагом направился в сторону магазина.
Я подошёл к маме, в надежде, что она оценит моё раннее произведение искусства. Она была в детской и нервно покачивала сестрёнку на руках, пока та истошно кричала. Сестра хотела есть. У моей мамы быстро закончилось молоко и она не могла больше кормить грудью, а денег у нас никогда не водилось. Всё, что было, задерживалось недолго. Отец пропивал половину зарплаты в первый же вечер в баре со своими друзьями, а оставшиеся деньги, растягивал недели на две. Мама шила одежду, обычно это были рубашки, майки для мужчин и лёгкие, летние платья для женщин. Этим она зарабатывала немного денег и много унижения, а каждую копеечку тратила исключительно на нас. Сейчас же, когда родилась сестрёнка, дела стали хуже. Времени на пошив одежды совсем не было. С утра до вечера мать суетилась по хозяйству, возилась с малышкой, которая была, несмотря на наше материальное положение очень капризной. Если ей хотелось чего-то, то она принималась отчаянно реветь, пищать и плакать до тех пор, пока не получит желаемое. Меня это очень огорчало, ведь у меня тоже были желания и мечты, причём не такие частые, однако, всем было наплевать.
Мать стояла в длинной, полупрозрачной от старости, бледно-розовой, выгоревшей на солнце и полинявшей от частых стирок, ночной рубашке. Волосы цвета потемневшего золота были собраны в слабый пучок, из которого торчали завитые в объёмные пружинки прядки. Я любил играть с её волосами. Наматывать на палец пружинки одну за другой, а потом, слабо оттягивая их вниз, отпускать поочерёдно и смотреть как они подпрыгивали, ударялись о плечи матери и укладывались туда, где были в самом начале.

- Мам, - тихо позвал я, стоящую ко мне спиной, но лицом к кроватке, в которой когда-то спал и я, женщину. Она не обернулась. Я подождал несколько секунд, но потом, нетерпеливо дёрнул ногой и начал снова, на этот раз уже громче, - Мам!

- Тшш... - прошипела мама, - Тихо! Не видишь, что ли? Я пытаюсь успокоить твою сестру. Чего тебе? - наконец она повернулась.

- Посмот'ъи! - я протянул худенькую ручку с моим первым, немного помятым, бумажным журавликом.

- Молодец, - мама сухо произнесла низким, немного грубым голосом, а потом отвернулась от меня и снова уставилась на орущий свёрток, непрерывно покачивая его.

Я продолжал стоять позади неё. В глазах появился хорошо знакомый мне туман, я поморщился и, раздув ноздри, скомкал уродливую бумажку. Горькое чувство скопилось у меня в груди. Я не знал, что это за чувство, но точно знал, что оно плохое и его нельзя пускать в своё сердце, нельзя поддаваться его зову, но сопротивляться ему было невозможно. Я ненавидел её, постоянно орущую, притягивающую внимание взрослых, отвергающую меня и мои объятья и неловкие попытки утешения, махающую маленькими кулачками и толстенькими ручками, похожими на варёные сардельки, перевязанные пищевой нитью в местах, где находились суставы. Ненавидел её пухлое розовое личико и её чистую, опрятную одёжку, ненавидел её маленькие карие глазки и редкие золотистые волосы. Ненависть не была постоянной. Я любил свою сестричку, ведь она была такой красивой и милой, любил в промежутках своей ненависти, но иногда мне хотелось обвить её толстенькую шейку своими худыми и бледными ручонками, и услышать тот приятный хруст, который мне часто доводилось слышать и даже чувствовать, когда я был в деревне у бабули и играл с тонкими шейками маленьких, пушистых гусят.

- Ты ещё здесь? Чего стоишь? Иди отсюда, не мешай сестрёнке, - мать лишь немного повернула голову и, не смотря на меня, прогнала тихим, но раздражённым голосом.

Я бросил скомканную бумажку на пол и отправился в гостиную, уселся на старый, грязный и, выгоревший, зелёный диван. Он напоминал болотного крокодила, которых я видел на картинке своей единственной цветной книжки-раскраски. Сальный от грязных рук и вещей материал стал блестящий, словно мокрая крокодилья кожа переливалась на свету, а рваные кусочки, открывающие диванное мясо, были похожи на рельефные подушечки, что расположены на спине у крокодила. Я подобрал ноги под себя, боясь, что крокодил сейчас откроет свою огромную, красную от чужой крови пасть и откусит обе ноги до коленных чашечек.

Старая, тонкая футболка, край которой распоролся и хорошо потрепался, издавала неприятный запах плесени, пота и урчащего животика, но я старался не обращать на это внимание и принялся разбирать белые листы с чёрными, непонятными мне буквами, которые вырвал из большой, чёрной книги, валявшейся на полу под журнальным столиком.
Маленький, новенький чёрно-белый телевизор отец получил в подарок от шефа и коллег по случаю пятидесятилетнего юбилея. В тот день отец потратил большую часть их с мамой ничтожных сбережений, чтобы угостить своих друзей-коллег и начальника пивом и закусками, так что родители отдали вдвое больше денег за бесплатный подарок.

Сейчас этот телевизор был гордостью нашего дома и белой вороной среди старой, потрёпанной мебели. Неугомонный, хищный котяра, которого я всегда боялся и над которым я громко смеялся, когда тот получал по голове или хвосту чем-то тяжёлым, в очередной раз гонялся за маленьким, очаровательным мышонком Джерри, к которому я активно проявлял сочувствие и выражал сопереживание. В тот день мне было неинтересно смотреть на их бесконечную гонку, сопровождаемую травмами, что не должны были позволить коту или мышонку подняться и вновь побежать, так что я просто складывал уголки листочков в новые журавлики, в надежде, что на этот раз они кому-то понравятся.

Ближе к вечеру, мать, не дождавшись отца, отправилась к соседке и выпросила у неё немного еды для малютки. Старая, благочестивая женщина, живущая напротив, часто помогала нам. Она жалела мою мать и советовала ей уйти от отца, но та просила не вмешиваться в их семейные дела и, поблагодарив за помощь тотчас же откланивалась. Так было и в этот раз. Мама быстро вернулась с бумажным пакетом, доверху наполненным едой и, потерев лицо шершавыми от частой стирки руками, тяжело вздохнула. Затем она отправилась к дочке, чтобы накормить её и наконец, уложить спать. Спустя три четверти часа мама вернулась в гостиную и начала разбирать пакет с продуктами, расставляя их по своим местам.

- Миссис Мэйфилд передала тебе шоколадку, - сказала она и, вытащив из пакета синий бумажный свёрток, подошла ко мне и села рядом. Мама протянула мне шоколадку, и специально громко, чтобы я отвлёкся от своего занятия, зашуршала обёрткой.

- Спасибо! - я радостно воскликнул и, приняв от матери шоколадку, быстро её развернул. Сейчас я припоминаю, что это была обычная, дешёвая шоколадка с немного резиновым вкусом, но тогда она была для меня чем-то священным и безмерно дорогим, ведь родители никогда не покупали мне сладостей. Я наконец очнулся и почувствовал сильную боль в животе. Желудок, казавшийся мне тогда маленьким пушистым комочком, превратил пух в колючки и больно жалил меня.

Перед тем, как попробовать десерт, я предложил его маме, как она всегда меня учила, но она отказалась, в чём я ничуть не сомневался и, поцеловав мягкую, розовую щёчку матери, с нетерпением отправил шоколадку в рот и откусил небольшой кусочек.

- Сколько раз тебе повторять? Выключай телевизор, если не смотришь его.

Мама выключила телевизор и снова вернулась на диван, не заметив листков бумаги, она уселась прямо на них. Потом она конечно их почувствовала и взяв один, стала его изучать. Глаза матери тотчас же изменились. От былого умиротворения не осталось и следа. Я хорошо понимал, когда мама злится, а когда радуется, и сейчас она точно не радовалась. Мама гневно перевела взгляд со страниц на меня, а я так и застыл с шоколадкой во рту, ожидая вспышки.

- Ах ты, маленький гадёныш, - она медленно, с нарастающим шипением и злостью произнесла знакомые мне слова, но напротив, очень быстро влепила мне подзатыльник, правда по большей части, она попала мне по уху и щеке, - Почему ты не можешь вести себя, как нормальный ребёнок и просто смотреть телевизор?! - теперь она уже кричала.

- Что я сделал? - я всхлипнул, отчасти от жгучей боли, распространявшейся по моей голове, отчасти оттого, что моя шоколадка была на полу, и я не смогу в скором времени к ней вернуться. В худшем случае, я к ней вообще никогда не вернусь, если мама меня накажет.

- Кто тебе разрешил вырывать страницы из этой книги?! - мать продолжала кричать и махать листами у меня перед носом. Из детской послышалось тихое хныканье.

- Я думал, что она никому не нужна, - я тоже начал плакать, и приподняв руку, пальцем указал на ковёр под журнальным столиком - Она лежала на полу, и я подумал, что её можно взять.

Мать снова меня ударила. На этот раз сильнее и попала мне совсем не по затылку, а по голове. Затем ещё один раз, а потом ещё и ещё. Я подложил руки под её удары, прикрыл ладошками голову там, где она била, но мама схватила меня за руки и продолжала бить, спускаясь вниз по спине. В конце я уже не чувствовал ничего, кроме боли. Слёзы вперемешку с соплями скатывались по моему лицу и падали на диван. Я ревел и брыкался, а мама уже не била меня, она просто держала мои руки, но моё тело не переставало болеть. Я уже не мог ничего различить, и мне казалось, что болят даже те участки, к которым она не прикасалась.

- Тебе нужно было спросить разрешения у нас с отцом! - мать всё ещё была на взводе и горящими глазами смотрела на меня. Потом она напоследок ударила меня по спине. Удар был неожиданным для меня, поэтому я сильно качнулся и чуть не слетел с дивана. Затем мама ушла в детскую успокаивать сестру.

Теперь я понимаю, что это была за книга. Библия.

В тот вечер отец так и не вернулся домой. Он показался дома лишь к полудню следующего дня, разумеется без молока и без денег. Хмельной перегар чувствовался от самого порога, хотя я сидел в другом конце комнаты на полу, сжимая в руках синюю обёртку шоколадки. Я не спал всю ночь и не ел ничего, кроме той самой шоколадки, которую подобрал сразу же, как мама вышла из комнаты. И хотя продуктов было предостаточно, чтобы приготовить ужин, мама ничего не сделала. Она отправила меня умываться, после чего я лёг в постель, не расставаясь с обёрткой, скомканной в тугой и плотный шарик.

Мама стала с ним ругаться, кричать на него, бить его кулаками по спине, но тот, казалось ничего не чувствует и никого не видит. Я не помню, что она кричала ему и как называла его, но помню, как он внезапно разозлился и ударил её кулаком по лицу, не разбирая, куда он пришёлся: по щеке, челюсти или глазам.

- Закрой рот, мразь! - отец тяжело проревел эти слова и, шатаясь, дошёл до дивана, а затем плюхнулся на него. Мать сильно сжала лицо и рот руками, чтобы немного приглушить боль и не позволить себе закричать от боли. Она немного отшатнулась от тяжёлого, мужского удара, но осталась на ногах.

Через минуту отец уже вовсю храпел, а я слышал лишь отчаянные вопли своего желудка, в сотый раз оповещающие меня о том, что мне надо что-то поесть. Не евши два дня, я сильно ослабел. Мне было тяжело нормально ходить, и я шатался совсем как пьяный отец.

Затем я услышал как хлопнула дверь, ведущая в детскую, а ещё минуты через две мне показалось, что мама плачет. Ничего не было слышно, ни всхлипов, ни шмыгающего носа, ни немого рыдания, но я чувствовал, что мама плачет, и жалость наполнила всё моё большое, детское сердце. Наконец из комнаты послышался плач. Ни один ребёнок не может спокойно слушать, как плачет его мама, и я не был исключением, даже после того, как она меня побила. Мне было жаль её, потому что она меня любила, и потому что она - мама.

Я ринулся к двери, немного опасаясь, что проснётся отец и поколотит нас обоих. Опустился на колени и стал бить кулачками по двери и просить маму открыть мне и позволить мне её успокоить, но она не открыла. Тогда я стал ещё сильнее плакать и злиться на себя, на отца, на всех, из-за того, что мама плачет.

Эти дни я помню очень хорошо. Такое повторялось всё чаще. Мама била меня, а отец её, но все любили мою сестрёнку. Я чувствовал себя совсем одиноким. Ребята, с которыми я играл, косо на меня смотрели из-за моей потрёпанной одежды и из-за того, что им рассказывали их родители о нашей семье. Иногда они издевались надо мной, обзывали гадкими словами меня и мою семью. В такие моменты мне хотелось их всех убить, заставить страдать, заставить просить прощения, но я ничего не мог им сделать. Я был в меньшинстве, и я был очень слаб, поэтому стал срываться на маме и сестре.

Она к тому времени подросла и стала очаровательным белокурым ребёнком. Её все любили за её складный характер и красивые глаза, за её смышлёность и за исключительный, ангельский смех. Я был не такой. Я с трудом научился читать к семи годам, когда сестрёнка уже взахлёб читала детские книжки в пять с половиной. Я был груб и молчалив, никогда не рассказывал о проблемах в школе и с друзьями, сторонился родительской ласки, перестал повиноваться им и стал чувствовать себя чужим среди членов родной семьи.

Постепенно отношения со сверстниками ухудшались и к десяти годам, я лишился всех своих друзей, игнорировал родителей, стал хамить даже отцу. В отместку он сильней меня бил, а я ещё сильней огрызался. Я не знаю почему так вёл себя. Я чувствовал себя одиноким, непонятым. Мне казалось, что весь мир настроился против меня. Не было никого, с кем я мог бы поделиться о наболевшем, кто мог бы дать мне совет.

Финансовые затруднения в семье постепенно исчезали, не сказать что совсем, но теперь нам вполне хватало на продукты и даже на машину. Отец работал автомехаником тридцать лет и после долгой и усердной службы ему предложили должность заместителя заведующего автосервиса, и он согласился. Странно, что у автомеханика не было машины, да? Теперь у него была машина, он отказался от алкоголя, потому что садился за руль каждый день и перестал бить мать.
Зато я стал более импульсивным, нетерпеливым и родители не знали как со мной бороться. В свои десять я вёл себя, как глубоко разочарованный в жизни, депрессивный, раздражительный подросток, а потом врач сообщил нам о том, что у меня синдром дефицита внимания и гиперактивности, но это ничего не изменило, просто теперь отец и мать знали, что моё поведение основано на психологическом расстройстве, пока не очень серьёзном, но всё же.

Доктор прописал мне риталин, и родители яростно следили за тем, чтобы я обязательно принимал лекарства в положенное время. Вначале я хитрил и выплёвывал таблетки, когда никто не видит, но потом, приняв всё же парочку, я почувствовал облегчение. Мне становилось спокойнее, прежние проблемы больше не казались мне проблемами, волнующие предметы не волновали меня более. Приступы агрессии случались всё реже, однако, чем реже они становились, тем сильней я замечал контрастные перепады настроения.
Вскоре риталин перестал мне помогать. Врач объяснил это тем, что мой организм привык к прописанным дозировкам, и как от любого наркотика, организм требует не просто продолжения, но и увеличения дозы, на что мои родители не были согласны, и я прекратил принимать любые таблетки.

В это время приступы вновь участились, и в эти агрессивные моменты я становился другим, совершенно не похожим на себя. Я вытворял ужасные вещи, раздражался от любой мелочи, которая мне не нравилась. Теперь я мог в открытую делать, то что хотел и когда хотел, зная, что за это мне ничего не будет.

Мне становилось хуже, но родители и слышать ничего не хотели о приёме риталина, поэтому я стал искать другое пристрастие, которое успокаивало бы меня. На запреты отца и на мольбы матери мне было плевать. Я начал курить. Вначале я курил только когда нервничал. Это помогало, но не долго. Я увеличил "норму" до пяти сигарет подряд и стал курить тогда, когда мне этого хотелось, а хотелось мне часто. Школу я совсем забросил, не ходил даже на английский, хотя этот предмет мне нравился больше всех. Оценки мои снизились до неудовлетворительных, а учителя попросту забыли, как я выгляжу. Родители много возмущались. Им не нравились мои пропуски, плохие отметки и моё наплевательское поведение, и я понимал их, но не мог себя заставить, не мог отказаться от сигарет, ведь тогда хуже будет не только мне, но и им.
Теперь я курил много и серьёзно. Иногда три пачки сигарет исчезали за день так быстро, как будто их и вовсе не было. Родители перестали давать мне деньги, чтобы я не покупал себе сигареты, но это не остановило меня. Вначале я занимал у знакомых немного денег, потом мне стало стыдно и я решил проблему самостоятельно. Я начал воровать деньги у невнимательных прохожих. Кто-то совал кошелёк в задний карман джинсов, и тот соблазнительно выглядывал, притягивая мои руки, кто-то не закрывал сумок, откуда тоже можно было достать много чего полезного. Так мне хватало на всё, в чём я нуждался, а нуждался я пока не во многом.
Однажды, когда я вышел на охоту, меня заметила одна жирная, противная тётка и истошно закричав, она привлекла всеобщее внимание, в том числе и внимание жертвы. Меня забрали в полицию, где я просидел несколько часов, прежде чем меня вернул домой отец. Конечно, в тот день мне порядочно досталось. Отец впервые за долгое время поднял на меня руку, но я не возражал и не возмущался. Мне стало легче, когда меня поколотили за все мои проступки, и это, как ни странно, избавило меня от излишнего самобичевания. Мама же, после этого случая настояла на том, чтобы мне вновь давали деньги, дабы избежать подобных инцидентов.
Так я снова начал курить за родительские деньги. Глубоко затягиваясь, я пытался пропитать никотином как можно больше живых клеток, забыться и насладиться секундами безмятежного покоя. Я задерживал дым, подолгу не выдыхал его, выкуривал сигареты одну за другой, но это больше не помогало, тогда я начал запивать каждый затяг пивом.

Приходя пьяным домой, мне бывало глубоко наплевать на крики родителей, в такие дни я просто заваливался спать, не обращая внимание на кулаки отца или плач матери, а иногда я сильно срывался, буйствовал, психовал, швырял мебель и орал на всех, в основном на сестру и маму.

В общем, я быстро понял, что алкоголь мне не помогает. Я боялся. Боялся причинить боль своей семье, боялся обидеть мать или сестру. Во мне будто жили два человека, причём один из них яростно пытался избавиться от другого. В моменты, лишённые ярости и гнева, я ненавидел себя за то, каким бываю, но в злости, когда очередной приступ раздражения перевоплощался в бешенство, я ненавидел всех. Всех кто был рядом и далеко, всех кто был мне дорог, и кого я совсем не знал.

Тогда я снова стал искать что-то, что успокоило бы меня, хоть немного и ненадолго. Я искал так, как тонущий человек, ищет воздух, паникует, и сам того не осознавая, выпускает остаток кислорода изо рта. Я искал так, как потерянный в темной пещере человек, ищет свет. Торопясь, он теряется ещё больше и идёт в направлении, что противоположно свету.

Мне было тринадцать, когда я впервые закурил марихуану.