2. Брэн. Волчонок
Погода выдалась знатной. Небо, пронзительно-синее и глубокое, как лед на затоке, было припорошено облаками. Да и морозец оказался вовсе не кусачим — милостивым. Сушил мокрый после оттепели снег, покрывая тонким слоем ломкого наста. И все было исчерчено голубыми да глубоко-синими тенями и белым сверкало так, что аж глаза резало.
Утрамбованная тропинка хрустела под ногами, петляла меж нанесенных ветром сугробов. Все ближе был перестук топоров, разносившийся тягостным звоном по еловому лесу. Расшумелось воронье: темными тучами металось над деревьями, оглашая все вокруг довольным карканьем. Опять сову гоняют. Опять лесу покоя не дают.
С сирени сорвалась стайка снегирей. Тропинка, пропетляв еще немного, вывела к круглому озеру.
— К отцу пришел? — окликнул Брэна один из мужиков, втыкая топор в ствол ели, сломанной бурей.
— К отцу... — Брэн кивнул седовласому старейшине в знак приветствия.
Старик уже много зим держал деревню в ежовых рукавицах. Жилось при нем отменно, деревня не голодала, славилась как зажиточная. Да и не обижал старейшина деревенских. Для каждого находил и правильное слово, и свою долю понимания. Знал заботы каждого и каждого старался наставить на путь истинный. Вот и Брэна:
— Все обиду на батю держишь? Нехорошо, ой нехорошо, родным людям цапаться. Да и мал ты еще, чтобы супротив отца родного идти.
Брэн лишь пожал плечами. Мал? Да ему восемнадцать минуло. Давно не мальчик. Давно один живет, сам и справляется.
Уже несколько зим, как он с отцом не виделся. Мать временами высылала гостинцы с очередной повозкой, изредка заглядывала в замковые конюшни, но про отца в коротких разговорах они не вспоминали. Будто и не было его. Будто та дикая драка жарким вечером навсегда разорвала их кровные узы.
— Кузнец он отличный, один на всю округу, — продолжил старейшина. — А дело передать некому. Старший сын все ерепенится.
— Так младшие же есть, — сквозь зубы прошипел Брэн.
Почему старейшина вмешивается? Почему всем обязательно надо вмешаться? Смотреть искоса, перешептываться за спиной? Кидать осуждающие взгляды и, что еще хуже, давать советы, когда о них никто не просит.
— Младшие несмышленыши еще, тебе ли не знать? — Старейшина как бы и не замечал рвущейся наружу злости Брэна. — А твоему отцу все хуже. И виссавийцев теперь нет, помочь-то и некому. Если батя твой за грань уйдет...
— ...даже не думай, — взвился Брэн. — Огонь да металл... не мое это, неживое.
Не хотелось ссориться со стариком, но и уступать было выше его сил.
— Я к архану твоему сам пойду, — ответил старейшина. — В ноги кинусь. И к дозорным. Негоже всю округу без кузнеца оставлять. Даже если вбил кузнец себе в башку, что конюхом быть лучше.
— Ничего ты не понимаешь!
— Ай ли? — сузил глаза старик. — А думается мне — ты ничего не понимаешь. Ну так я тебе быстро мозги вправлю. И почтению к старшим вновь научу. А то со своими зверями и забыл, кто тебя на коленях качал?
— Прости, — смутился Брэн. — Не хотел тебя обидеть. Но и ты меня пойми...
— Я все понимаю, сынок, — тихо ответил старейшина, положив руку на плечо Брэна. — Но не только о тебе мне надо думать, а о деревне. О том, что без хорошего коваля нам не выжить. А помимо тебя во всей округе кузнеца нету. Так что подумай над моими словами.
Брэн резко развернулся и чуть ли не бегом рванул по тропинке через озеро, к деревне, к отцовскому дому, в котором он родился и вырос. Если честно, старейшина был прав. И не потянут младшие кузню, а Брэна отец всему выучил. Но не хотелось в кузнецы возвращаться, не для него это. И он уже несколько зим молота в руках не держал, с тех пор, как отцу объявил, что собирается в замок.
— Мой сын... лошадником! — побагровел тогда отец, сжимая кулаки.
Брэн резко остановился, пытаясь отдышаться. Он так и не смог простить тех слов. И еще этих:
— Прокляну, если уйдешь! Забуду, что есть у меня старший сын. Слышишь? Ты сын кузнеца и должен быть кузнецом! А коль тебе лошадки милее, так убирайся! Знать тебя больше не желаю!
Слова те жгли и днем, и ночью. И как ни пробовал Брэн их забыть, а все равно бередили душу обидой. Все равно не пускали в отчий дом, не давали прийти, поговорить, примириться... хотя и тянуло. И лишь когда в замок весть пришла, что отец внезапно слег, Брэн решился.
— Ату его! — раздались веселые крики со стороны деревни.
Брэн медленно вынырнул из воспоминаний. Бежали по озеру собаки, захлебывались лаем, гнали по снегу тонкую, спотыкающуюся фигурку.
— Ату! — вновь крикнули мальчишки.
Брэн видел, чувствовал, что собак уже не остановишь. Догонят человека, не пощадят. Разорвут.
Он метнулся наперерез стае, толкнул жертву в сугроб, встал между ней и оскаленными рвущимися к человеческой плоти тварями.
Распластался в прыжке огромный вожак. Лязгнул зубами, заскулил отчаянно, получив кулаком в брюхо. Покатился по снегу, пачкая белым черную, как смоль, шкуру, и в тот же миг завыл, когда его догнал удар в мохнатый бок.
— Э-з-з-з-ер! — крикнул Брэн, утихомиривая стаю.
Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером повисла тишина. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.
— Элле! — выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.
Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.
— Что удумали, негодники! — подоспел старейшина, отвесив подзатыльник одному из застывших в стороне мальчишек. — Живого человека собаками травить! Вот скажу вашим, ссинят так, что седмицу сидеть не сможете!
Брэн не слушал, не до старика ему было. Все внимание приковала жертва, и Брэн, заинтересованный, опустился на корточки перед все так же застывшей в сугробе фигуркой. Мальчонка, зим пяти, не больше, худой настолько, что, казалось, сейчас переломится от ветра, дрожащий в тонком, местами прохудившемся плаще. Шапки нет, волосы не каштановые или светлые, как у большинства вокруг, а черные, как смоль, падают на лицо слипшимися от снега прядями. Видно лишь дрожащие пухлые губы и бегущую по подбородку слезу. Одну, а следом за ней и вторую.
Плачет он тоже странно, бесшумно. Не шмыгает носом, не трясется от рыданий, не жалится, лишь все так же сидит неподвижно, уставившись в снег между коленями, как сломанная кукла в прохудившемся одеянии. Мелкий еще совсем, а уже всеми нелюбимый. Как пришлый волчонок в собачьем помете.
— Ну же, малыш, — тепло сказал Брэн, отведя от лица мальчика мокрые, тронутые снегом пряди волос.
И застыл в удивлении — никогда не видел он таких глаз, как у этого мальчишки. Огромные, практически лишенные белка, они были темными и бездонными, как ночное небо, и зрачок в них почти не отличался от радужки. Колдовские глаза. Недобрые. И в то же время — жадные. До тепла. До ответного взгляда, в котором не было бы злобы.
В Брэне злобы не было. Лишь жгучий интерес. Будто не человека перед собой он видел, а дивного зверька, которого хотелось приручить. Поднялась в душе знакомая волна тепла. Брэн не ладил с людьми, это правда, зато ладить со зверями у него получалось очень даже неплохо. А в этом мальчике было больше от дикого зверя, чем от человека.
— Как тебя зовут? — тихо спросил он, удивленный влажным от испуга взглядом ребенка.
И тотчас, сам не поняв почему, добавил:
— Волчонок...
В ответном взгляде зверька вдруг появилось осмысленное выражение, даже интерес. На миг он перестал дрожать и... улыбнулся.
— Волчонок он и есть, — сказал за спиной забытый ими старейшина.
Услышав его голос, мальчишка сразу же сник. Как и все зверьки, хорошо чует спрятанную за ровными словами неприязнь. Такого не обманешь. Притворной лаской за собой не поведешь. Такому искренность нужна, а где же ее взять в ненавидевшем все «иное» старейшине?
Брэн отвел взгляд. Он старейшину очень даже понимал. Этот человек привык жить по правилам, созданным людьми да богами, а подобные волчонку ни в какие правила не вписываются. К их сердцу другая, особенная дорожка нужна. А искать особенные дорожки — удел не для всех.
— Потому деревенские щенки так его и ненавидят, — продолжил старик.
«Ты ведь тоже ненавидишь, старый пес», — хотелось сказать Брэну. Он ободряюще посмотрел на мальчика и получил в ответ слабую тень улыбки.
— И не вопрошай ты его, — в голосе старейшины долг боролся с недоверием, — без толку это. Немой мальчонка. Как сюда с первым снегом явился, так и словом не отозвался.
— Пришлый? — тихо спросил Брэн, протягивая мальчику руку.
— Пришлый, — подтвердил старейшина. — С матерью явился. Едва живая была, да еще с волчонком и девчушкой. Откуда — никто и не знает. А как пришла, так в лихорадке и свалилась, наши бабы ее выходили. Худющая, в кости тонкая, как и мальчонка ее. И столь же неразговорчивая. Зато ее девочка всех баб к себе прилепила. Хоть и три года малышке, а уж настолько мила да сообразительна, что сердце любого растопит.
«И настолько обычная, что зубы, небось, от скуки сводит», — сказал про себя Брэн, почуяв в голосе старейшины плохо скрываемое тепло. А вот звереныш очень даже необычный. Интересный.
— Ну же, — настаивал Брэн, все так же протягивая руку мальчику. — Не веришь мне, волчонок?
Мальчик улыбнулся, на этот раз открыто, почти радостно. Из колдовских глаз его убежал куда-то страх. И звереныш, посмотрев открыто, даже с вызовом, вцепился в протянутую ладонь ледяными пальцами, а с губ вдруг запросились заветные слова. «Брось, — одернул себя Брэн, — не зверь он, человек, так его не успокоишь».
— Вот и умница, — сказал Брэн, помогая мальчику встать. — К матери моей пойдем, обсохнешь, поешь, и жизнь уже не будет казаться столь мрачной.
Говорил и сам не верил. Трое младших братьев дома, сестренка пугливая и отец больной, а он туда чужого приводит.
Дома оказалось все гораздо хуже, чем он думал. Серо, уныло и тихо, как в могильнике. Ни тебе смеха младших, ни тихого голоса матери, суетившейся за занавеской на кухне, ни разносившегося по хате аромата свежей выпечки. Лишь тишина, мрачный солнечный свет, льющийся через желтые занавески, и витавший неприятный запах гнили.
Сестра, которой едва минуло двенадцать, прихода брата даже не заметила. Бледная и худющая, она сидела у окна и латала рубашку одного из братьев. Рядом с ней на скамейке пристроилась трехцветная пушистая кошка. Мягко спрыгнув со скамьи, кошка бесшумно подошла к гостю и, утробно замурлыкав, вдруг потерлась о его ноги.
— Брат! — Ора задрожала и чуть было не выронила иглу.
Спохватившись, она отложила шитье, вскочила со скамьи, пригладила ладонями шерстяное платье и, неловко бросившись Брэну на шею, поцеловала в щеку.
— Я так рада, что ты приехал, — прошептала она на ухо.
— Совсем плохо? — спросил Брэн, погладив сестру по густо вьющимся волосам. Захотелось вдруг приласкать, успокоить... извиниться, что бросил, забыл, так давно не возвращался домой. А ведь она, глупышка, ждала, по глазам видно, и даже не винила. Вот же... никто не винит, хотя Брэн и виноват. Бесконечно виноват.
— Совсем, — всхлипнула она.
Отстранившись, она взяла брата за руку и повела в дальний угол общей комнаты, огороженный занавеской. Откинув тонкую ткань, на миг застыла у кровати отца, поправила одеяло, провела пальцами по заросшей щеке больного и отстранилась, давая дорогу брату.
Некоторое время Брэн стоял неподвижно, не осмеливаясь принять, что когда-то сильный, выносливый и, казалось, несгибаемый великан теперь беспомощно лежал на узкой постели, закрыв глаза и тихо постанывая в тягостном сне.
И вдруг всей кожей ощутилось, как начинает рушиться любимый уютный мирок, как опутывают ноги и руки толстые жгучие цепи. Ведь старейшина прав. И если отец не поднимется с постели, Брэну придется занять его место... Но разве это главное?
— Держись, — прошептал Брэн, чувствуя, как слабеет. — Не смей уходить за грань... мы еще не успели примириться, слышишь?
Отец судорожно вздохнул во сне, а Брэн вдруг с удивлением почувствовал, как в его ладонь скользнула прохладная детская ладошка.
— Ну что, волчонок, — спохватился Брэн, задергивая занавеску. — Я тебе ужин обещал, да?
Мальчик лишь улыбнулся, по-взрослому улыбнулся, одними губами, а глаза его, выразительные, чуть поблескивающие в полумраке, все еще оставались неожиданно серьезными и понимающими.
— Вы садитесь, садитесь, не стойте! — вновь вмешалась сестра, мягко подталкивая брата и гостя к длинной скамье, опоясывающей обеденный стол.Погода выдалась знатной. Небо, пронзительно-синее и глубокое, как лед на затоке, было припорошено облаками. Да и морозец оказался вовсе не кусачим - милостивым. Сушил мокрый после оттепели снег, покрывая тонким слоем ломкого наста. И все было исчерчено голубыми да глубоко-синими тенями и белым сверкало так, что аж глаза резало.
Утрамбованная тропинка хрустела под ногами, петляла меж нанесенных ветром сугробов. Все ближе был перестук топоров, разносившийся тягостным звоном по еловому лесу. Расшумелось воронье: темными тучами металось над деревьями, оглашая все вокруг довольным карканьем. Опять сову гоняют. Опять лесу покоя не дают.
С сирени сорвалась стайка снегирей. Тропинка, пропетляв еще немного, вывела к круглому озеру.
- К отцу пришел? - окликнул Брэна один из мужиков, втыкая топор в ствол ели, сломанной бурей.
- К отцу... - Брэн кивнул седовласому старейшине в знак приветствия.
Старик уже много зим держал деревню в ежовых рукавицах. Жилось при нем отменно, деревня не голодала, славилась как зажиточная. Да и не обижал старейшина деревенских. Для каждого находил и правильное слово, и свою долю понимания. Знал заботы каждого и каждого старался наставить на путь истинный. Вот и Брэна:
- Все обиду на батю держишь? Нехорошо, ой нехорошо, родным людям цапаться. Да и мал ты еще, чтобы супротив отца родного идти.
Брэн лишь пожал плечами. Мал? Да ему восемнадцать минуло. Давно не мальчик. Давно один живет, сам и справляется.
Уже несколько зим, как он с отцом не виделся. Мать временами высылала гостинцы с очередной повозкой, изредка заглядывала в замковые конюшни, но про отца в коротких разговорах они не вспоминали. Будто и не было его. Будто та дикая драка жарким вечером навсегда разорвала их кровные узы.
- Кузнец он отличный, один на всю округу, - продолжил старейшина. - А дело передать некому. Старший сын все ерепенится.
- Так младшие же есть, - сквозь зубы прошипел Брэн.
Почему старейшина вмешивается? Почему всем обязательно надо вмешаться? Смотреть искоса, перешептываться за спиной? Кидать осуждающие взгляды и, что еще хуже, давать советы, когда о них никто не просит.
- Младшие несмышленыши еще, тебе ли не знать? - Старейшина как бы и не замечал рвущейся наружу злости Брэна. - А твоему отцу все хуже. И виссавийцев теперь нет, помочь-то и некому. Если батя твой за грань уйдет...
- ...даже не думай, - взвился Брэн. - Огонь да металл... не мое это, неживое.
Не хотелось ссориться со стариком, но и уступать было выше его сил.
- Я к архану твоему сам пойду, - ответил старейшина. - В ноги кинусь. И к дозорным. Негоже всю округу без кузнеца оставлять. Даже если вбил кузнец себе в башку, что конюхом быть лучше.
- Ничего ты не понимаешь!
- Ай ли? - сузил глаза старик. - А думается мне - ты ничего не понимаешь. Ну так я тебе быстро мозги вправлю. И почтению к старшим вновь научу. А то со своими зверями и забыл, кто тебя на коленях качал?
- Прости, - смутился Брэн. - Не хотел тебя обидеть. Но и ты меня пойми...
- Я все понимаю, сынок, - тихо ответил старейшина, положив руку на плечо Брэна. - Но не только о тебе мне надо думать, а о деревне. О том, что без хорошего коваля нам не выжить. А помимо тебя во всей округе кузнеца нету. Так что подумай над моими словами.
Брэн резко развернулся и чуть ли не бегом рванул по тропинке через озеро, к деревне, к отцовскому дому, в котором он родился и вырос. Если честно, старейшина был прав. И не потянут младшие кузню, а Брэна отец всему выучил. Но не хотелось в кузнецы возвращаться, не для него это. И он уже несколько зим молота в руках не держал, с тех пор, как отцу объявил, что собирается в замок.
- Мой сын... лошадником! - побагровел тогда отец, сжимая кулаки.
Брэн резко остановился, пытаясь отдышаться. Он так и не смог простить тех слов. И еще этих:
- Прокляну, если уйдешь! Забуду, что есть у меня старший сын. Слышишь? Ты сын кузнеца и должен быть кузнецом! А коль тебе лошадки милее, так убирайся! Знать тебя больше не желаю!
Слова те жгли и днем, и ночью. И как ни пробовал Брэн их забыть, а все равно бередили душу обидой. Все равно не пускали в отчий дом, не давали прийти, поговорить, примириться... хотя и тянуло. И лишь когда в замок весть пришла, что отец внезапно слег, Брэн решился.
- Ату его! - раздались веселые крики со стороны деревни.
Брэн медленно вынырнул из воспоминаний. Бежали по озеру собаки, захлебывались лаем, гнали по снегу тонкую, спотыкающуюся фигурку.
- Ату! - вновь крикнули мальчишки.
Брэн видел, чувствовал, что собак уже не остановишь. Догонят человека, не пощадят. Разорвут.
Он метнулся наперерез стае, толкнул жертву в сугроб, встал между ней и оскаленными рвущимися к человеческой плоти тварями.
Распластался в прыжке огромный вожак. Лязгнул зубами, заскулил отчаянно, получив кулаком в брюхо. Покатился по снегу, пачкая белым черную, как смоль, шкуру, и в тот же миг завыл, когда его догнал удар в мохнатый бок.
- Э-з-з-з-ер! - крикнул Брэн, утихомиривая стаю.
Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером повисла тишина. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.
- Элле! - выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.
Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.
- Что удумали, негодники! - подоспел старейшина, отвесив подзатыльник одному из застывших в стороне мальчишек. - Живого человека собаками травить! Вот скажу вашим, ссинят так, что седмицу сидеть не сможете!
Брэн не слушал, не до старика ему было. Все внимание приковала жертва, и Брэн, заинтересованный, опустился на корточки перед все так же застывшей в сугробе фигуркой. Мальчонка, зим пяти, не больше, худой настолько, что, казалось, сейчас переломится от ветра, дрожащий в тонком, местами прохудившемся плаще. Шапки нет, волосы не каштановые или светлые, как у большинства вокруг, а черные, как смоль, падают на лицо слипшимися от снега прядями. Видно лишь дрожащие пухлые губы и бегущую по подбородку слезу. Одну, а следом за ней и вторую.
Плачет он тоже странно, бесшумно. Не шмыгает носом, не трясется от рыданий, не жалится, лишь все так же сидит неподвижно, уставившись в снег между коленями, как сломанная кукла в прохудившемся одеянии. Мелкий еще совсем, а уже всеми нелюбимый. Как пришлый волчонок в собачьем помете.
- Ну же, малыш, - тепло сказал Брэн, отведя от лица мальчика мокрые, тронутые снегом пряди волос.
И застыл в удивлении - никогда не видел он таких глаз, как у этого мальчишки. Огромные, практически лишенные белка, они были темными и бездонными, как ночное небо, и зрачок в них почти не отличался от радужки. Колдовские глаза. Недобрые. И в то же время - жадные. До тепла. До ответного взгляда, в котором не было бы злобы.
В Брэне злобы не было. Лишь жгучий интерес. Будто не человека перед собой он видел, а дивного зверька, которого хотелось приручить. Поднялась в душе знакомая волна тепла. Брэн не ладил с людьми, это правда, зато ладить со зверями у него получалось очень даже неплохо. А в этом мальчике было больше от дикого зверя, чем от человека.
- Как тебя зовут? - тихо спросил он, удивленный влажным от испуга взглядом ребенка.
И тотчас, сам не поняв почему, добавил:
- Волчонок...
В ответном взгляде зверька вдруг появилось осмысленное выражение, даже интерес. На миг он перестал дрожать и... улыбнулся.
- Волчонок он и есть, - сказал за спиной забытый ими старейшина.
Услышав его голос, мальчишка сразу же сник. Как и все зверьки, хорошо чует спрятанную за ровными словами неприязнь. Такого не обманешь. Притворной лаской за собой не поведешь. Такому искренность нужна, а где же ее взять в ненавидевшем все «иное» старейшине?
Брэн отвел взгляд. Он старейшину очень даже понимал. Этот человек привык жить по правилам, созданным людьми да богами, а подобные волчонку ни в какие правила не вписываются. К их сердцу другая, особенная дорожка нужна. А искать особенные дорожки - удел не для всех.
- Потому деревенские щенки так его и ненавидят, - продолжил старик.
«Ты ведь тоже ненавидишь, старый пес», - хотелось сказать Брэну. Он ободряюще посмотрел на мальчика и получил в ответ слабую тень улыбки.
- И не вопрошай ты его, - в голосе старейшины долг боролся с недоверием, - без толку это. Немой мальчонка. Как сюда с первым снегом явился, так и словом не отозвался.
- Пришлый? - тихо спросил Брэн, протягивая мальчику руку.
- Пришлый, - подтвердил старейшина. - С матерью явился. Едва живая была, да еще с волчонком и девчушкой. Откуда - никто и не знает. А как пришла, так в лихорадке и свалилась, наши бабы ее выходили. Худющая, в кости тонкая, как и мальчонка ее. И столь же неразговорчивая. Зато ее девочка всех баб к себе прилепила. Хоть и три года малышке, а уж настолько мила да сообразительна, что сердце любого растопит.
«И настолько обычная, что зубы, небось, от скуки сводит», - сказал про себя Брэн, почуяв в голосе старейшины плохо скрываемое тепло. А вот звереныш очень даже необычный. Интересный.
- Ну же, - настаивал Брэн, все так же протягивая руку мальчику. - Не веришь мне, волчонок?
Мальчик улыбнулся, на этот раз открыто, почти радостно. Из колдовских глаз его убежал куда-то страх. И звереныш, посмотрев открыто, даже с вызовом, вцепился в протянутую ладонь ледяными пальцами, а с губ вдруг запросились заветные слова. «Брось, - одернул себя Брэн, - не зверь он, человек, так его не успокоишь».
- Вот и умница, - сказал Брэн, помогая мальчику встать. - К матери моей пойдем, обсохнешь, поешь, и жизнь уже не будет казаться столь мрачной.
Говорил и сам не верил. Трое младших братьев дома, сестренка пугливая и отец больной, а он туда чужого приводит.
Дома оказалось все гораздо хуже, чем он думал. Серо, уныло и тихо, как в могильнике. Ни тебе смеха младших, ни тихого голоса матери, суетившейся за занавеской на кухне, ни разносившегося по хате аромата свежей выпечки. Лишь тишина, мрачный солнечный свет, льющийся через желтые занавески, и витавший неприятный запах гнили.
Сестра, которой едва минуло двенадцать, прихода брата даже не заметила. Бледная и худющая, она сидела у окна и латала рубашку одного из братьев. Рядом с ней на скамейке пристроилась трехцветная пушистая кошка. Мягко спрыгнув со скамьи, кошка бесшумно подошла к гостю и, утробно замурлыкав, вдруг потерлась о его ноги.
- Брат! - Ора задрожала и чуть было не выронила иглу.
Спохватившись, она отложила шитье, вскочила со скамьи, пригладила ладонями шерстяное платье и, неловко бросившись Брэну на шею, поцеловала в щеку.
- Я так рада, что ты приехал, - прошептала она на ухо.
- Совсем плохо? - спросил Брэн, погладив сестру по густо вьющимся волосам. Захотелось вдруг приласкать, успокоить... извиниться, что бросил, забыл, так давно не возвращался домой. А ведь она, глупышка, ждала, по глазам видно, и даже не винила. Вот же... никто не винит, хотя Брэн и виноват. Бесконечно виноват.
- Совсем, - всхлипнула она.
Отстранившись, она взяла брата за руку и повела в дальний угол общей комнаты, огороженный занавеской. Откинув тонкую ткань, на миг застыла у кровати отца, поправила одеяло, провела пальцами по заросшей щеке больного и отстранилась, давая дорогу брату.
Некоторое время Брэн стоял неподвижно, не осмеливаясь принять, что когда-то сильный, выносливый и, казалось, несгибаемый великан теперь беспомощно лежал на узкой постели, закрыв глаза и тихо постанывая в тягостном сне.
И вдруг всей кожей ощутилось, как начинает рушиться любимый уютный мирок, как опутывают ноги и руки толстые жгучие цепи. Ведь старейшина прав. И если отец не поднимется с постели, Брэну придется занять его место... Но разве это главное?
- Держись, - прошептал Брэн, чувствуя, как слабеет. - Не смей уходить за грань... мы еще не успели примириться, слышишь?
Отец судорожно вздохнул во сне, а Брэн вдруг с удивлением почувствовал, как в его ладонь скользнула прохладная детская ладошка.
- Ну что, волчонок, - спохватился Брэн, задергивая занавеску. - Я тебе ужин обещал, да?
Мальчик лишь улыбнулся, по-взрослому улыбнулся, одними губами, а глаза его, выразительные, чуть поблескивающие в полумраке, все еще оставались неожиданно серьезными и понимающими.
- Вы садитесь, садитесь, не стойте! - вновь вмешалась сестра, мягко подталкивая брата и гостя к длинной скамье, опоясывающей обеденный стол.