Подумаешь,звёзды

Зайцева уже прожгла бенгальскими огнями колготки и делала попытки влюбиться в разных проходящих людей.

Мы чуть поели, немного потанцевали, много выпили. Героев все не было. Зато было полно коллег.

В полдесятого грянул "Мумий Тролль". Все ошалели, мы с Зайцевой обнимались и прыгали от счастья. Она потрогала майку на охраннике, тот посмотрел на нее свирепо. "А присесть вы не можете? А то не видно", — вежливо попросила Зайцева. Я напрыгалась и подумала, что надо выпить воды, подошла к барной стойке. Там сидел молодой человек в вязаной кофте. Он был растрепан и пил водку. Он спросил:

— Вам нравится "Мумий Тролль"?

Я подумала — ну начинается.

— А я вас видел. Вы с N работаете?

N — это наш корреспондент отдела общественной жизни.

— А я учился с ним, — продолжил растрепанный и посмотрел на меня пристально. — А вы тоже пишете? Как и N? Вот как это у вас получается — писать? Это же все субъективно! Вот у вас о чем последняя статья? О Набокове? Ну вот! А может, многим не нравится Набоков и они его по-другому воспринимают? У вас какой любимый писатель? Сэлинджер? Не слышал. Я в венчурной компании работаю. Финансовый аналитик. Ну знаете, что такое венчур? Нет? Ну и бог с ним. Вы какая-то напряженная.

Я села максимально развязно, облокотившись о его стул.

— Вы вообще как-то странно смотрите, — подытожил финансист. Потом он довольно быстро задал ряд простых вопросов. Он спрашивал, что ему интересно — без всяких приличий. То ли потому, что он был пьяный, с ним было легко разговаривать.

В нем что-то было, в этом финансисте. Он подкупал этой своей открытой манерой. Но из чувства противоречия я пошла танцевать.

Когда вернулась, он уже пил водку с корреспондентом. Оба посмотрели на меня как на лишний элемент.

Я говорю:

— Оценила твоего друга. Редкий экземпляр.

Корреспондент проорал мне с чувством, перекрикивая "Караванами-самолетами":

— Это такой человек! Люблю его! Финансовый аналитик! А хотел все бросить и устроиться летчиком на Мальдивах! С его-то зарплатой!

Мальдивец смотрел, вскидывая растрепанную голову и пытаясь сфокусироваться на объекте. Взгляд у него от этого, как у всех пьяных, становился внимательным.

— Вы очень странно смотрите, — опять повторил он. — Словно бы я вам неинтересен.

Корреспондент тут же примкнул:

— Да, она вообще жутко заносчивая. Это же наш театральный... зэ-зэ-зэ... — дальше шло неразборчиво. — Сестра Станиславского и Немировича-Данченко, — пошутил корреспондент.

— Надо уйти отсюда, — заявил финансист. — А то я разденусь голый и буду читать "Черного человека".

— Может, не надо? — встревожилась я.

— Тогда Цветаеву, — захохотал финансист.

Они опасно выпили еще водки без закуски.

— Есть тут рядом одна крыша. На Арбате. — Финансист расстегнул кофту. — Там, правда, пролезть надо.

— Мы в вечернем. Можем не долезть. Плюс нетрезвые,— сказала я.

Корреспондент небрежно пожал плечами:

— Мы туда вообще трезвые не ходим. А с девушками там по принципу: отдал-принял. Ну, подсадил, в смысле.

Зайцева смотрела на финансиста с большим сомнением. И на корреспондента. И зашептала:

— Ты хочешь идти с ними? Они похожи на моих одноклассников. Такие же скучные.

Мы пошли одеваться, так определенно ничего не сказав этим двоим.

— Давай от них смоемся, — предложила Зайцева.

И мы пошли по заснеженному Арбату.

Сзади раздался крик: "Предатели!"

Финансист запел "Марсельезу". Зайцева, приподняв очки, всмотрелась в него с уважением:

— Я вас где-то видела! На марше несогласных!

Финансист действительно напоминал несогласного. Было в его облике что-то революционное. Мы шли и разговаривали, меленько сыпал снег, в мучной мгле сияли фонари.

— Перестаньте меня игнорировать! Слушайте меня! — говорил мне бунтарь. И рассказывал, что ходит в драмкружок. — У вас такое лицо, будто вы решаете сложную задачу, но не можете решить. И почему вы смотрите на меня как на второстепенного персонажа? — вдруг ясным голосом спросил летчик.

— Она на всех так смотрит, — поддакивал на периферии корреспондент, бросаясь снежками.

— Она тоже так смотрела, — сказал он и быстро пошел рядом со мной, рассказывая о любви. — Я приходил, заваливал ее этими... ну подарками, а она смотрела на меня, и зрачки ее сужались. Я приходил и приходил, а ее зрачки все сужались и сужались. Она, конечно, ругала меня. Но зрачки-то! Не обманешь. И однажды я пришел — а они уже не сужались. Она посмотрела на меня равнодушно. И я ушел.

Я подумала, что летчик замечательный человек.

— Вы меня презираете? — спросил он.

Так мы пришли в кафе. Они заказали водки. Мы были близки к тому, чтобы потерять корреспондента. Он метался между рюмкой и воздухом. Летчик продолжал обвинять меня в равнодушии. Я идиотски улыбалась и говорила:

— Какие здесь красивые буфеты!

— Да она очарована вами! — не выдержала и горячо сказала Зайцева. — Если она молчит, это ничего не значит. У нее — все внутри!

Я была молчаливо благодарна Зайцевой. Летчик сказал, не отрываясь:

— Я первый раз сталкиваюсь с таким выражением чувств. Это же патология — нет?

Потом мы шли под снегом к Кремлю. Эти двое зачем-то облепили себя полосатой автодорожной лентой.

— Ну посмотри на них! Ну точно как одноклассники. Идут за нами, а чего, зачем? — вздыхала Зайцева.

— Да, тоска, — говорила я, улыбаясь.

Они как-то незаметно нас догнали, мы дошли до Красной плошади. Никого на ней не было, огнями горел терем ГУМа. Было тихо, в лучах фонаря летели и кувыркались твердые крупинки снега.

— Какие звезды здоровые, пластмассовые, что ли! — сказала Зайцева.

— Сама ты, — говорю, — пластмассовая, а они рубиновые.

— Я хочу лечь,— вдруг сказал корреспондент.

— Заберут нас, — затосковала я.

— Да! Ляжем все! — закричала Зайцева.

Вдруг корреспондент зашел за ограждение возле ворот к Спасской и аккуратно лег на снег. Мы стояли за забором и кричали ему азартно:

— Вставай!

Скоро к этой просьбе примкнул и милиционер, вышедший из башни.

— Не встану, — заупрямился корреспондент. И беспечно добавил: — Он все равно с места отойти не может.

Корреспондент лежал, от него выстраивалась прямая к кремлевским воротам. Он начинал заснеживаться. Куранты пробили два часа ночи. Было необычно праздничное настроение — ну ведь мы и отмечали Новый год. Офицер двинулся к нам. Мы быстро подняли корреспондента.

— Отряхните его! — весело крикнул милиционер, все же не особенно отходя от поста.

Я говорю, мальчики, будем прощаться, нам, короче, туда. Тогда летчик схватил нас под руки и увлек к реке. И мы побежали.

— Слушайте, почему вы носите варежки! — закричала я, выдираясь из лап летчика. — Впервые вижу мужчину, который носит варежки! Вы вообще откуда взялись? И как ваша фамилия? — сказала я строго.

— Я из МГИМО, и фамилия моя Тараскин.

Мы даже не знали, что ответить на это. На мосту Тараскин залез на флаги и торжественно кричал:

— Это река! Понимаете, река!

Я спросила корреспондента:

— И давно он пьет?

— Неделю, — сказал, не удивившись вопросу, корреспондент. — От него девушка ушла.

— И он ее любил? — У Зайцевой расширились глаза от уважения к Тараскину.

— Любовь — это фигня! — заявил Тараскин сверху и вдруг, решив утереть влажный нос варежкой, отпустил руку с флага, в этот момент он рухнул за перила Замоскворецкого моста.

Зайцева страшно закричала, я тоже, корреспондент перегнулся за перила.

Тараскин висел на корреспонденте, под ним был лед и, как он до этого справедливо замечал, река.

Зайцева визжала и руководила корреспондентом, корреспондент дал две руки Тараскину, а мы как могли держали корреспондента за ноги.

— Держите, бабы, держите, — грубо одобрял корреспондент. — Пере-хватывай выше, подтягивайся!

Одна рука Тараскина ухватила древко флага.

Мы не видели Тараскина, но знали, если он упадет, то... эээ... ему будет очень нехорошо. Упасть на лед — это тебе не полежать на Красной площади.

Раздался какой-то шлепок. Словно что-то упало на лед. Зайцева заволновалась. Но если бы это упал Тараскин, мы бы почувствовали изменение веса. А так мы по-прежнему держали утяжеленного корреспондента.

Наконец на периле показался ботинок Тараскина и его же колено. Корреспондент общественной жизни подтянул его за загривок, и Тараскин перевалился за перила. Вставать он не спешил, и мы все тоже сели на снег.

— Я его домой повезу, — сказал, закурив, корреспондент. — У меня жена беременная, ждет, голубцов наготовила. В тепле ему легче будет.

У одного беременная жена, у второго сердечная рана — а до трех ночи шатаются с девицами черт-те где.

— Давай уйдем от них? — неожиданно взялась за старое Зайцева. — Ну они же скучные, как одноклассники. Еще куда-нибудь упадут.

— Раз ты его доведешь, — сказала я и взглянула на Тараскина, свесившего подбородок на грудь и не подававшего признаков жизни, — тогда пока!

Внезапно Тараскин поднял голову и отчетливо сказал:

— Я хотел летать, а она...

Дальше шло неразборчиво.

Мы перегнулись с Зайцевой через перила. На льду Москвы-реки темнел уменьшенный перспективой планшет Тараскина.

Мы попрощались с этими двумя и пошли по ночной Варварке.

— Это хорошая дорога. Тут одни собаки ходят, — сказала Зайцева, показывая на следы. Мы шли мимо белых церквей, и на нас падал снег. Мы шли, и нам обеим было немножко жалко Тараскина.

Но я подумала, что когда Тараскин станет летчиком на Мальдивах, то будет рассказывать местным девушкам, как жил в Москве, гулял ночью по Красной площади, и у девушек будут сужаться зрачки.