20. Судебный процесс.
В последовавшей потрясённой тишине я смотрю на Китнисс. Она не сводит взгляда с президента Сноу, в руке незаряженный лук. Сноу заливается смехом больного, умирающего, харкающего кровью старика.
Меня не волнует ни он, ни его кончина — я лишь пытаюсь понять, что только что произошло. «Думай!» — приказываю я себе; что-то внутри подсказывает, что времени на размышления у меня нет.
Со всех сторон к Китнисс приближаются охранники, несомненно, чтобы арестовать её, хотя никто не отдавал им такого приказа. По толпе прокатывается ропот — люди понемногу приходят в себя. Скоро тут начнётся такой кавардак. Мной овладевает необъятный панический страх, когда я вижу, как Китнисс шепчет что-то луку и поднимает левую руку. Доли секунды хватает, чтобы понять её замысел — действовать нужно быстро. Мысленно благодарю тех людей, которые сочли необходимым, чтобы победители стояли в первом ряду во время исполнения смертного приговора Сноу. Не теряя ни секунды, я перескакиваю через оградительную ленту. Китнисс наклоняет голову, собираясь расстегнуть кармашек, чтобы достать морник. Но я оказываюсь быстрее: опускаю ладонь на плечо Китнисс, и её зубы тотчас впиваются мне в кожу, оставляя кровавые следы. Она поднимает голову и удивлённо смотрит на меня. В её глазах — злость и страх.
— Отпусти! — рычит Китнисс, пытаясь высвободить руку, но я крепко держу её и не собираюсь ослаблять хватку.
— Не могу, — говорю я и только потом осознаю истинность этих слов. Мне суждено сохранить пламя в её сердце, независимо от того, что происходит сейчас и что готовит для нас будущее. Я не до конца понимал, что побуждает её на то или иное действие; всего минуту назад я её ненавидел. Но я не позволю ей умереть. «Такие уж мы», — сказала мне Китнисс, и я знаю, что это правда. Мы вечно защищаем друг друга.
Меня оттаскивают от неё. Пальцы так крепко вцепились в ткань костюма, что карман рвётся, и в моём кулаке остаётся клочок чёрного материала. Капсула с морником падает на землю и её давит сапог солдата. Стража хватает Китнисс — та начинает брыкаться и лягаться, пытаясь вырваться. Мне хочется закричать, чтобы они отпустили её; чувствую, как по щекам бегут слёзы. На плечо мне опускается тяжёлая ладонь. Хеймитч всеми силами удерживает меня, чтобы я не кинулся вдогонку.
— Ты ничего не сделаешь, — говорит он. — Успокойся, Пит. Помнишь наш уговор спасти ей жизнь? Ты выполнил свою часть сделки, теперь моя очередь.
— О чём ты говоришь? Я чуть не убил её! — накидываюсь я.
— Я не об этом. — Хеймитч указывает на кусок ткани, зажатый в моём кулаке. — Я говорю о том, что происходит сейчас. Мы спасём её.
А тем временем толпа приходит в неистовство. Люди кричат и толкаются. Хеймитч тащит меня обратно на отцепленную территорию. Стражники поднимают Китнисс над потоком людей — она зовёт Гейла. В моей голове раздаются его последние слова: «У меня есть Китнисс. Она не позволит миротворцам взять меня живым».
Я знаю, чего она хочет.
— Он не может пристрелить её! — кричу я Хеймитчу и верчусь на месте, лихорадочно выискивая среди толпы знакомую фигуру. Людей слишком много — я не могу найти Гейла. С тревогой жду, что вот-вот пролетит стрела или выстрелит пистолет. Но ничего не происходит. Целиться решительно некому. Китнисс заносят во дворец прочь от Гейла и её собственных попыток покончить жизнь самоубийством. Как только я это понимаю — силы покидают меня. Я опускаюсь на землю, закрываю лицо руками не в состоянии сдержать вырывающиеся наружу рыдания.
Рядом со мной на колени опускается Энни и начинает гладить мои волосы, шепча что-то успокаивающее.
— Ш-ш, всё будет хорошо, Пит, — ласково говорит она.
Она обнимает меня, и я плачу на её плече, словно маленький ребёнок, которым я, по сути, и являюсь.
— Ты любишь её, так ведь? — шепчет Энни. Я не знаю, что ответить, — просто прячу лицо в складках её одежды, заливая слезами тёмно-серую форму.
Подходит Эффи и берёт меня за руку.
— Хеймитч уже разговаривает с Плутархом, — сообщает она. — Они сделают всё возможное, чтобы её не тронули. А пока ты должен вернуться в госпиталь. В таком беспорядке нельзя находиться.
— Я не хочу в госпиталь, — говорю я сквозь слёзы.
— Пит, миленький, тебе там будет лучше, — уговаривает Энни.
— Пойдём. Мы должны убраться с Круглой площади, — настаивает Эффи. — Я вызову машину до госпиталя.
Энни помогает мне подняться и говорит, что пойдёт со мной. Вместе мы пробиваемся сквозь наседающую толпу. С криками проталкиваясь через скопище, мы, наконец, добираемся до угла главного проспекта. Здесь немного тише. Эффи заставляет нас остановиться, пока она вызывает машину. Я обессилено прислоняюсь к столбу. Энни смотрит на ревущую толпу. Вот тогда-то я его и замечаю. Лицо мрачное, в руке зажат лук. Оружие было при нём в тот момент, он должен был застрелить её, но не застрелил. Широкими шагами он идёт в нашем направлении, но меня не видит.
— Гейл, — зову я, когда он проходит в трёх ярдах от меня. Парень оборачивается и замечает меня. На миг мне кажется, что он пройдёт мимо, но после секундного замешательства Гейл подходит ближе.
— Пит.
— Почему ты не убил её, когда она просила? — тут же напускаюсь я.
— А должен был? — огрызается Гейл, и я изумляюсь холодности его тона.
— Разве у вас не было уговора? Убить друг друга в случае необходимости. Ты сказал, что она не позволит взять тебя живым. Мне казалось, тебя это тоже касается.
— Это было до того, как она выстрелила в Койн, а мои бомбы убили её сестру, — говорит Гейл.
— Твои что? — Я открываю рот в растерянности.
— Я не собираюсь обсуждать это с тобой посреди улицы. Спроси Бити, он разъяснит.
Он уже собирается уйти, когда я хватаю его за руку.
— Что насчёт Китнисс? Что будет дальше?
— А что Китнисс? — говорит он. — Я возвращаюсь во Второй, у меня есть работа. Береги себя, Пит. — Гейл колеблется, потом добавляет: — И её тоже. Она любит тебя.
Он высвобождает руку и исчезает в толпе.
Эффи сажает нас в машину с затемнёнными окнами. Всего несколько минут — и нас высаживают у госпиталя. Энни идёт со мной в палату и спрашивает, всё ли со мной хорошо.
— Нет, пока не узнаю, что с ней будет, — отвечаю я.
— Понимаю, — говорит она. — Но мне кажется, никто не знает, что делать. Во всяком случае, пока. Поешь что-нибудь, поспи. Завтра всё прояснится.
Вместе мы едим суп, мне приходится заставлять себя глотать, однако Энни следит, чтобы я съел суп без остатка. Она укладывает меня в постель и как маленькому подтыкает одеяло. Потом целует меня в лоб.
— Засыпай, — говорит она, прежде чем покинуть палату.
Конечно, ни о каком сне не может быть и речи. Я переживаю за Китнисс, но истинная причина моей бессонницы — это слова Гейла о бомбах. Несколько часов я лежу с открытыми глазами, потом сдаюсь и поднимаю трубку телефона, стоящего на прикроватной тумбе. После нескольких гудков я дожидаюсь ответа.
— Бити Литир, — представляется голос.
— Бити, это Пит, — говорю я.
— А, здравствуй, Пит. Молодец, что позвонил. Как ты после сегодняшней встряски? Такого никто не ожидал, да? — Голос Бити до безобразия спокоен, но я не настроен говорить об этом, поэтому сразу беру быка за рога.
— Да. Мне нужно кое-что спросить, — торопливо выговариваю я. — Кое-что очень важное.
— Спрашивай, — отвечает тот. — Что тебя интересует?
Теперь я медлю: что, если телефон прослушивается? А на такую тему беседовать надо без лишних ушей.
— Могу я завтра придти? — спрашиваю я. — Нужно поговорить.
— Конечно, — отвечает Бити. — Тебе здесь всегда рады.
Давно забытый нами двумя чай успел остыть. Печенье лежит на тарелке нетронутым. Бити рассказывает о том, как они с Гейлом целыми часами просиживали в отделе обороны Тринадцатого дистрикта. Парашюты с бомбами — их изобретение.
— Значит, бомбы сбросил Тринадцатый, — заключаю я.
— Похоже на то, — признаёт Бити. — Идею с парашютами подкинул Плутарх. Когда приказ был отдан, меня не было рядом, но похоже сбросить бомбы повелел именно он.
— Но Прим и другие врачи. И дети… — Слова замирают на губах. На меня сваливается вся правда, и совсем скоро в голове вырисовывается полная картина. Я должен был увидеть раньше. Мне следовало знать, о чём она думала с самого начала. Именно так люди поступают в отчаянии. Когда ты теряешь того, кого любил. Я не понаслышке знаю, что такое потеря, знаю, какие чувства испытывает Китнисс.
— Китнисс знала. Она знала, что бомбы прислал Тринадцатый. Поэтому она убила Койн.
— Видимо, по этой же причине они с Хеймитчем проголосовали за Игры, — говорит Бити.
— В каком смысле? Причём тут голосование?
— Подумай сам, Пит, — терпеливо говорит Бити. — Койн не любила Китнисс, с самого начала она хотела вытащить с арены именно тебя. Остальных ей нужно было убрать с дороги. Койн не доверяла ей, видела в ней угрозу для собственной власти. Надо сказать, она не обрадовалась, когда Китнисс попросила вашей амнистии. А после того, как тебя спасли и ты был не в состоянии отправиться в Капитолий, она всё равно послала тебя туда в качестве оружия. Но Койн не ожидала, что ты так упорно будешь сопротивляться. Она думала, что под влиянием охмора ты вне всяких сомнений убьёшь Китнисс. Её намерения потерпели крах, и поэтому, чтобы покончить с Китнисс раз и навсегда, она использовала единственный оставшийся на руках козырь — сестру Китнисс. Её убила Койн.
Слишком много информации. Койн, желающая убрать Китнисс с дороги, отправляющая меня в Капитолий с целью убить противника. Вот почему меня туда прислали. Но это не объясняет, почему Китнисс отдала свой голос в пользу Игр.
— И всё же я не понимаю, почему Китнисс проголосовала «за».
— Чтобы усыпить бдительность Койн. Китнисс хотела, чтобы она думала, будто они на одной стороне. «Ради Прим», — вот её точные слова. Она знала, что это Койн убила Прим, — объясняет Бити. — Поэтому она и проголосовала «за»: чтобы захлопнуть ловушку, а после — убить.
— Потому что Койн ничем не лучше Сноу, — тихо прибавляю я.
Бити кивает и отпивает из кружки холодный чай.
— Китнисс действительно многого стоит, — говорит изобретатель. — Она не такая, как другие девушки.
— Я всю жизнь себе это говорю, — признаюсь я.
— Верю, — улыбается Бити. — Никакому охмору не под силу заставить тебя забыть о её уникальности.
Проходит целых шесть дней прежде чем Хеймитч наконец приходит в госпиталь и сообщает новости. Китнисс заперли в её старой комнате Тренировочного центра. Они не знают, что с ней делать. Вся страна, лишившаяся своего правителя, повержена в хаос.
— Плутарх организовывает экстренные выборы. Нам нужно будет проголосовать, кто станет следующим президентом, — говорит мне Хеймитч. — Это во-первых. После голосования состоится суд. Но причин для беспокойства нет. Мы сыграем на её невменяемости.
— Невменяемости?
— Мы убедим суд, что она психически больна, что она не может нести ответственность за свои поступки, — объясняет Хеймитч. — Если они внемлют нашим словам — её оправдают.
— Ты уверен? — недоверчиво спрашиваю я.
Хеймитч закрывает лицо руками и кивает.
— Ей, скорее всего, навяжут опекуна, — говорит он. — Чует моё сердце, что им стану я.
— Почему не её мама?
— Ей самой сейчас нелегко. На этой неделе она покинет Капитолий и поедет в Четвёртый вместе с Энни.
— И оставит Китнисс одну? Какая мать так поступит? — потрясённо спрашиваю я.
— Сломленная горем, наверно, — отвечает Хеймитч.
Некоторое время мы молчим. Я пью чай, а Хеймитч потягивает пойло из бутылки. С трезвым образом жизни в Тринадцатом покончено — алкоголь вновь его нашёл. Я пересказываю Хеймитчу слова Бити по поводу голоса Китнисс.
— Ты знал, да? — спрашиваю я. — Я видел, как вы переглядывались. Вы понимаете друг друга, я заметил это ещё во время первых Игр. Ты понимаешь её, как никто другой.
— В каком-то роде, — отвечает тот. — Ты прав, я хотел дать ей понять, что мне известно. Поэтому я сказал то, что сказал.
— Я поддерживаю Сойку, — повторяю я его слова. — Поддерживаю её позицию, позицию восстания, которое хотело, чтобы Играм пришёл конец. Они не желали устраивать новые.
— Именно, — ворчит Хеймитч. — Вот и до тебя дошло, парень.
— Я хочу увидеть её, Хеймитч. Как думаешь, это возможно? — спрашиваю я.
Он качает головой.
— Вряд ли.
— По-твоему, я не заслуживаю привилегии? Можешь ты хотя бы попросить кого-нибудь об этой услуге? А впрочем, забудь. Ты говорил, она в Тренировочном центре? Я сам пойду туда.
— Не будь идиотом, — говорит Хеймитч.
— Давай я сам буду решать, кем мне быть, — возбуждённо произношу я. — Я хочу её видеть.
— Ладно, ладно, — размахивает руками Хеймитч. — Только не вздумай идти один. Завтра навестим её вместе.
— Договорились, — говорю я и осушаю чашку.
Мы будто поменялись ролями. Я стою по одну сторону застеклённой стены, а она лежит в кровати. Только в этот раз нет ни ремней, ни писка аппаратов. А просто маленькая девочка, лежащая в лёгком бумажном халате на голом матрасе. Разбитая. Покинутая миром. Отвергнутая после всего, что её заставили сделать. А теперь она исчезает. Парит, как пёрышко. Безнадёжно и беспомощно. На её долю выпало слишком много боли. Слишком много свалилось на её плечи — при таких обстоятельствах трудно не растерять крупицы здравомыслия.
Но потом совершенно внезапно она садится и начинает петь тихим сладким голосом.
И любовь вернётся к тебе.
Я смотрю на неё сквозь стекло и чувствую, как к глазам подступают слёзы. Её голос подрагивает, и она снова подбирает тон. Другая песня, другой мотив.
— Она вчера начала петь, — говорит мне охранник. — Совершенно неожиданно. С тех пор не прекращала.
В последующие недели мне разрешают навещать её. Только я всегда стою за стеклом — в комнату входить нельзя, разговаривать с Китнисс — тоже. Но я слушаю, как она поёт. Её голос очаровывает, лечит раны, заполняет пробелы в моей памяти. Заставляя меня лить исцеляющие слёзы.
Наступает день выборов. Новым президентом Панема становится женщина по имени Пэйлор. Я не имею права голосовать. Новый закон гласит, что избиратель должен достигнуть восемнадцатилетнего возраста. И вот я пришёл к тому, что ко мне снова относятся, как к ребёнку. И мне это нравится. Если не считать тот факт, что мне нельзя покидать госпиталь, так как я не могу жить самостоятельно.
— Но почему? — спрашиваю я у доктора. — Раньше я уже жил один. От игр до игр я целый год жил без родителей.
— Я знаю, Пит, — отвечает доктор Аврелий. — Но теперь у нас новые законы. К тому же, у тебя нет опекуна.
— Я найду опекуна, — говорю я. И нахожу.
Бити согласился принять меня. У него есть квартира в Капитолии. Это временное жилище — у победителя Игр, разумеется, свой дом в Дистрикте номер три. Он согласился подождать всего пару месяцев до марта, пока мне не исполнится восемнадцать, и переехать в дистрикт насовсем. А на время моего пребывания в его квартире Бити ездит туда-сюда каждую неделю.
Приятно снова жить в доме, пусть и в Капитолии. Я бы с радостью отправился в Двенадцатый, но меня не пустят. Я продолжаю лечение с доктором Аврелием, кроме того, устраиваю собственную терапию, где использую исключительно свой творческий потенциал, чтобы восстановить воспоминания и справиться с последствиями охмора. Прежде чем мою отправку домой хотя бы рассмотрят, мне придётся завершить курс лечения и отметить восемнадцатилетние. Но пока Китнисс держат здесь, я не сильно об этом беспокоюсь.
Благодаря творческой терапии я снова берусь за карандаш. На мне всё ещё сказывается влияние охмора: оно выражается в кошмарах и приступах. Эти приступы случаются по несколько раз в день. Но их число сокращается. Рисование помогает, так же, как и пение Китнисс.
Дни превращаются в недели — страна понемногу оправляется от насыщенных событиями дней. Дистрикты восстанавливают. Улицы Капитолия тщательно очищают. Прошёл слух, что жители Двенадцатого покинули Дистрикт-13 и вернулись домой, чтобы сделать место пригодным для жилья. Мы на пути возрождения.
Наконец приходит день, когда раздаётся звонок от Хеймитча. Хочу ли я завтра присутствовать на судебном процессе? Что за вопрос.
Хеймитч и Эффи забирают меня в десять. Втроём мы входим в зал суда. Меня ничуть не удивляет присутствие доктора Аврелия. Когда дело касается невменяемости — он становится главным свидетелем.
Подход к делу у судьи разумный. Облачённая в чёрную мантию, выглядит она сурово. Трудно сказать, из Капитолия она или из какого-нибудь дистрикта. Судья перечисляет преступления, в которых обвиняют Китнисс.
— Подозреваемой, госпоже Китнисс Эвердин, было предъявлено обвинение в умышленном убийстве госпожи Альмы Койн; степень тяжести — первая. Госпоже Китнисс Эвердин было предъявлено обвинение в убийстве госпожи Альмы Койн; степень тяжести — вторая.
— В чём разница? — бурчит Хеймитч.
— Убийство первой степени тяжести — преднамеренное, — серьёзно говорит Эффи.
Адвокат Китнисс заявляет суду, что его подопечная не виновна, и называет имена своих свидетелей: доктор Марцелл Аврелий, господин Плутарх Хэвенсби, господин Хеймитч Эбернети, госпожа Эмели Эвердин.
— Миссис Эвердин была уведомлена, но у неё не было возможности явиться, — говорит адвокат. — Она написала письмо, которое я хотел бы прочитать суду.
В письме мать Китнисс повествует о том, что у её дочери проявился кататонический синдром после смерти Прим. Этим синдромом объясняется её неспособность говорить, её привычка находить укромные места и скрываться там от посторонних глаз. Формальными словами миссис Эвердин объясняет, что Прим для Китнисс была всем. Китнисс жила ради сестры. А когда той не стало, она утонула в горе и потеряла рассудок.
На протяжении следующих дней мы слушаем выступление за выступлением; все говорят одно и тоже. Что Китнисс — всего лишь девочка, тронувшаяся умом, которая не знает, что творит. Доктор Аврелий использует слово «контуженная душевнобольная». Самой Китнисс на разбирательстве нет, её присутствие сочли необязательным. Это доказывает слова свидетельствующих, но и в тоже время немного беспокоит. Меня беспокоит её состояние. Доктор Аврелий не ошибается, говоря о здоровье Китнисс.
Улицы гудят: люди в волнении ждут решения суда. Весь процесс показывают в прямом эфире. У каждого на этот счёт своё мнение. Кто-то думает, что состояние Китнисс в норме, и во всём её винят. Кто-то испытывает жалость. Я воздерживаюсь от каких-либо комментариев по этому поводу, хотя людей часто интересует моё мнение. Вместо этого я слушаю показания и изливаю свои чувства на холсте.
Приходит день, когда суд должен вынести вердикт. Я вдруг обнаруживаю, что сгрыз себе все ногти. Эффи, сидящая рядом со мной на лавке, пытается успокоить.
— Суд признает её невиновной, вот увидишь, — говорит она. — Давай надеяться на лучшее.
И она оказывается права. Судья оправдывает Китнисс Эвердин от всех предполагаемых преступлений на основании её психического состояния.
— Госпожа Эвердин будет наблюдаться у своего врача Марцелла Аврелия. Кроме того, она будет сослана в родной дистрикт вплоть до особого распоряжения. Отправится она немедленно в сопровождении Хеймитча Эбернети. Он также будет исполнять обязанности опекуна до тех пор, пока Китнисс Эвердин не достигнет совершеннолетнего возраста, то есть до восьмого мая текущего года. Таково решение суда Панема.
Теперь, когда её признали невиновной, можно вздохнуть с облегчением, но в тоже время мне грустно. Китнисс уезжает, а мне нельзя поехать с ней. До двадцать первого марта ещё больше месяца.
Суд завершается — Хеймитч поднимается и неловко обнимает меня.
— Мне пора, парень. Увидимся в Двенадцатом, идёт?
— Идёт, — отвечаю я. — Позаботься о ней, Хеймитч. Много не пей. Ты нужен ей.
На это Хеймитч качает головой и говорит:
— Сомневаюсь.