призраки прошлого
Дни после похорон превратились в бесконечное, мрачное полотно для Ламина Ямаля. Он заперся в себе, в своем мире боли и отчаяния. Его большая, светлая квартира, некогда наполненная смехом и жизнью, теперь казалась холодной и пустой. Эхо шагов Мейт, ее голоса, ее смеха – все это преследовало его, каждое воспоминание было новым ударом. Он проводил часы, сидя в темноте, глядя в окно, не видя ничего, кроме собственных мыслей, которые постоянно возвращались к тому роковому дню у озера.
Команда, клуб, тренеры – все пытались поддержать его. Главный тренер, который всегда был для Ламина авторитетом, приходил к нему домой, пытался говорить о будущем, о необходимости двигаться дальше. Но Ламин не слушал. Его глаза были пусты, его лицо – непроницаемо. Он лишь качал головой, не желая воспринимать ничьи слова утешения.
«Ламин, тебе нужно вернуться на тренировки», — мягко, но настойчиво говорил ему Эктор, сидя рядом. — «Это поможет. Футбол – это твоя жизнь. Она бы хотела, чтобы ты играл».
При упоминании Мейт Ламин резко повернул голову. В его глазах мелькнуло что-то похожее на искру, но это была не искра жизни, а искра боли.
«Не говори о ней», — прохрипел он. Его голос был хриплым, как будто он долго не пользовался им. — «Вы не понимаете. Я не могу. Я... я виноват. Это я должен был ее удержать».
Друзья пытались разубедить его, говорили, что это был несчастный случай, что никто не мог предвидеть. Но Ламин не слушал. Чувство вины, тяжелое и давящее, поселилось в его сердце, разъедая его изнутри. Он винил себя в каждой минуте, проведенной в счастье, ведь за этим счастьем следовал такой страшный конец. Он винил себя в том, что был недостаточно силен, чтобы удержать ее.
Он отказывался выходить из дома, отказывался встречаться с друзьями, отказывался отвечать на звонки. Когда Эктор, Пау, Мелина и Мартина приходили к нему, он еле открывал дверь, а потом исчезал в своей комнате, оставляя их в гостиной, чувствующих себя беспомощными и подавленными. Его некогда неукротимая энергия, его жизнерадостность – все это испарилось. Он был лишь тенью того Ламина Ямаля, которого они знали и любили.
Пау, который всегда был самым жизнерадостным из них, теперь ходил поникший. Он скучал по своему другу, по их общим шуткам, по тренировкам, где Ламин был главным заводилой.
«Я не знаю, что делать, Эктор», — сказал он однажды, когда они сидели в кафе, обсуждая состояние Ламина. — «Он просто... угасает. Я боюсь за него».
Эктор тяжело вздохнул. «Я тоже. Но мы не можем заставить его. Он должен сам захотеть выбраться. А пока наша задача – быть рядом, даже если он нас отталкивает».
Между тем, новый футбольный сезон неумолимо приближался. Команда начала предсезонные сборы, но Ламина на них не было. Клуб, проявляя небывалую поддержку и понимание, предоставил ему неограниченный отпуск, но давление росло. Пресса, хотя и сочувствовала, начала задавать вопросы. "Где Ламин Ямаль?", "Вернется ли восходящая звезда?", "Конец карьеры из-за личной трагедии?".
Они стали призраками для него – призраки прошлого. Стены его квартиры были увешаны фотографиями, на которых он и Мейт смеялись, обнимались, целовались. Он не убирал их. Он смотрел на них часами, вспоминая каждую секунду, каждое прикосновение. В этих воспоминаниях он искал не утешения, а подтверждения своей вины.
Однажды, когда Ламин снова сидел в своей гостиной, в полной темноте, его взгляд случайно упал на старый футбольный мяч, который стоял в углу. Тот самый мяч, с которым он тренировался с самого детства. Мяч, который был свидетелем его первых побед, первых разочарований, его бесконечной любви к игре.
Раньше он не мог прожить и дня без мяча. Футбол был его страстью, его смыслом, его воздухом. Теперь же он не прикасался к нему уже несколько недель. Мяч казался чужим, пыльным, ненужным. Он вспомнил, как Мейт однажды сказала ему: "Футбол – это твоя вторая любовь, Ламин. И он никогда тебя не предаст". Теперь это казалось ему насмешкой. Все предали. Жизнь предала. Он сам предал себя и ее.
К нему пришел его старый тренер, тот самый, который так тонко "свел" его с Мейт. Он сел напротив Ламина, не включая свет, и просто молчал. Долгое, тягучее молчание.
«Ламин», — наконец, произнес тренер, его голос был низким и хриплым, полным печали. — «Я знаю, как тебе тяжело. Но ты не один. Она бы не хотела, чтобы ты так себя уничтожал. Она бы хотела, чтобы ты жил. Чтобы играл. Чтобы продолжал улыбаться... той самой, своей усмешкой».
При упоминании "усмешки" Ламин вздрогнул. Он поднял голову и посмотрел на тренера. В его глазах все еще была пустота, но в ней промелькнул слабый, едва заметный отблеск боли.
«У меня нет больше усмешки, тренер», — сказал Ламин, его голос был сухим, как песок. — «Она ушла. Вместе с ней».
Тренер покачал головой. «Нет, Ламин. Она у тебя есть. Просто ты ее прячешь. Но она там. И она вернется. Ради нее. Ради себя».
Ламин ничего не ответил. Он снова отвернулся, погружаясь в свои мрачные мысли. Но слова тренера, о его "усмешке", о том, что она "там", запали ему в душу. Ему казалось, что это невозможно. Он не мог представить себе, что когда-либо снова сможет улыбнуться, особенно той самой, веселой, дерзкой усмешкой, которая так нравилась Мейт. Но крошечное зернышко надежды, или, скорее, желание верить, что это возможно, начало прорастать где-то глубоко внутри его опустошенного сердца. Пока это было лишь крошечное, почти невидимое движение в оглушительной тишине, но оно было.