Пролог
Изабелла, 9 лет
Мне всегда нравилось бродить по коридорам пентхауса поздним вечером.
В темноте дом становился другим — будто, сбрасывая дневные маски, показывал мне свое истинное лицо.
Тени сверкали на стенах, мебель нежилась под дыханием ночного ветра, забредшего в вентиляционные шахты.
Я крепко держала в руках свою куклу — ту самую, особенную.
Она была не новенькая, не сверкала чистыми лентами или безупречными чертами.
Ее белокурые волосы запутались в непослушные колтуны, платьице потускнело и местами износилось, а на личике остались крошечные царапины, словно метки времени.
Я помню тот день, когда мы проходили мимо маленькой антикварной лавки.
И мой взгляд зацепился за нее.
И среди всех витрин, сверкавших кукольными новинками с роскошными нарядами и безупречными лицами, мое сердце выбрало именно эту испытанную годами и чужими детскими руками блондинку.
Мама тогда удивленно остановилась рядом:
«Орешек, ты уверена? Есть же более новые, покрасивее...»
Но я лишь крепче прижала куклу к груди, даже не пытаясь найти веские причины именно этого выбора.
Мне хотелось узнать ее историю.
Кем она была раньше? Каких детей держала в объятиях до меня? Какие сны видела в чужих домах?
Мне всегда нравилось искать невидимые ниточки, так проворно и крепко связывающие вещи с их обладателями, улавливать, как они шепчут истории, даже если другие не слышали ровным счетом ничего.
Так что теперь она была всегда со мной.
Старая кукла, как живой дневник, хранившая при себе нечто большее, чем просто внешность.
Скользя босыми ступнями по прохладному мраморному полу, я осторожно продвигалась по коридору, сжимая ее в руках.
Искала неуловимые тайны ночи.
Проходя мимо кабинета, я отловила голоса.
Мамин — сдавленный, дрожащий.
Папин — низкий, спокойный, словно горный ручей, упрямо несущий свою воду даже сквозь камни.
Я замерла у двери.
Не намеренно подслушивала — просто что-то в их голосах заставило меня остаться.
Я тихонько присела, прижав колени к груди и обнимая куклу так, будто она могла меня защитить.
— Маттео, — мамин голос дрожал, — Я до сих пор думаю... правильно ли мы поступили...
— Ты дала ей жизнь, Джианна, — сказал папа. В его голосе было что-то тяжелое и одновременно нежное. — Это лучшее решение, которое ты могла принять.
Я крепче прижала куклу к себе.
Ее тоненькие платяные пальчики впивались в мою ладонь, оставляя едва ощутимые следы.
Но слова, доносившиеся из-за двери, оставляли более глубокие вмятины в моей душе.
— Я не хотела ее... сначала, — прошептала мама. Ее голос был таким тихим, что казался шелестом. — Я не хотела втягивать ее в этот мир. Я... я даже думала...
— Я знаю, — перебил ее папа мягко. — Я помню. Ты передумала. Ты подарила ей жизнь. И никто другой не мог бы быть лучшей матерью для нее.
Я сидела там, во мраке коридора, прижимая к груди все ту же куклу.
Темнота вокруг будто стала гуще.
Мои уши уловили все — и страх мамы, и боль папы, и ту невидимую трещину между их словами.
Но больше всего врезалось одно:
«Я не хотела ее»
Словно лед треснул под ногами. Едва слышно, едва заметно — но вполне достаточно для того, чтобы трещинами расползлась неумолимой паутиной, заставляя в конечном счете упасть в пронизывающую холодом воду.
Я не расплакалась.
Не побежала к ним.
Просто сидела, вжавшись в стену, позволяя своей маленькой душе получить свой первый сокрытый от посторонних глаз рубец.
И тогда я впервые узнала:
Любовь может не только лечить.
Она может еще и оставлять шрамы.
Алессио, 13 лет
В зале для тренировок пахло потом, кровью и резиновым покрытием пола.
Здесь всегда было немного душно, слишком громко от стуков кулаков о боксерские груши, выкриков и тяжелого дыхания бойцов.
Здесь не спрашивали, как ты себя чувствуешь.
Здесь от тебя требовали только одно — бить сильнее.
Я отрабатывал удары с грушей, заставляя себя вкладывать максимальное количество энергии в каждый отточенный удар.
Кожа на костяшках уже начинала стираться, наполняя воздух запахом железа и пота.
Вдруг я услышал разговор возле раздевалки.
Сначала — только отрывки:
— Смотри, как старается.
— Не стоит. Он никогда не будет настоящим Фальконе.
— Подобранец. Они просто прикрыли его своим именем, но кровь не обманешь.
Смех.
Глухой, тяжелый, будто металлическая дверь закрывалась где-то у меня внутри.
Эхо этого смеха пустило под кожей волны болезненного тока.
Я замер.
Кулаки еще были подняты, мышцы напряжены, но все тело как будто потеряло вес.
Сердце...
Сердце остановилось на мгновение.
Страшно и пусто.
Они говорили обо мне. Я слышал это. Чувствовал.
Не Фальконе.
Приемный.
Чужой.
Я медленно опустил руки, чувствуя, как вместе с напряжением в мышцах из меня вытекает нечто большее.
Что-то гораздо важнее.
В раздевалке я переодевался на автомате.
Руки сами снимали бинты, натягивали кеды, спортивные штаны, старый свитер.
Я не помнил, кто и когда меня довез домой.
Все вокруг плыло, размываясь пятнами.
Только в голове снова и снова отдавалось эхом:
«Ты не их»
«Ты не принадлежишь этому месту»
Когда я наконец пересек порог дома, то почувствовал привычное тепло.
Мама что-то готовила на кухне — пахло свежим соусом и базиликом.
Папа сидел за барной стойкой, склонившись над какими-то бумагами.
Они разговаривали о чем-то своем, даже не сразу заметив меня. Я стоял на пороге гостиной, как призрак.
Пустой.
Растерянный.
Потребовалось усилие, чтобы заставить себя говорить.
И тогда я спросил:
— А я родной?
Тишина.
Внезапная и резкая, словно удар под дых.
Воздух в комнате будто стал гуще, тяжелее.
Мама медленно положила ложку на стол, как будто каждое движение стоило ей боли.
Папа поднял глаза от бумаг.
Его взгляд был серьезным, осторожным.
— Что ты имеешь в виду, сынок? — спросил папа ровно, его голос звучал спокойно, как всегда.
Я глотнул воздуха, пытаясь удержать в голосе хоть какую-то твердость.
— Я... я услышал, — бормотал я, опуская взгляд в пол. — Что я... не ваш. Что я... чужой.
Мамины глаза блеснули слезами.
Ее пальцы дрогнули, но папа нежно положил руку на ее плечо, сдерживая.
Он поднялся, приблизился ко мне и остановился совсем рядом.
— Ты наш, — сказал он тихо, но твердо. — Всегда был. Всегда будешь.
Я хотел верить.
Очень хотел.
Но где-то в глубине уже пробудилась другая, более темная правда, которую нельзя было просто смыть его словами.
— Но я не... — мой голос надломился, как хрупкий лед. — Не кровь? Не имя?
Папа подошел ближе ко мне. Его взгляд был теплым и твердым одновременно.
— Кровь не определяет, кто ты, Алессио.
Я уловил в его глазах нечто большее, чем просто правду.
Боль.
Вину.
Безграничную любовь.
— Тогда что? — спросил я почти шепотом.
— Сердце, — ответил папа, едва улыбнувшись. — Выбор. Любовь.
Я стоял, глядя на них обоих.
На маму, которая почти плакала, но все еще сдерживала себя.
На папу, который никогда не казался мне таким... человечным.
Я кивнул.
Сухо. Механически.
И улыбнулся.
Тонкой, пустой улыбкой.
А потом повернулся и поднялся в свою комнату.
Не плакал.
Не кричал.
Просто сел на пол возле кровати, обнимая колени руками.
Смотрел в свои ладони.
Крепкие, обожженные тренировками.
Чьи они?
Кому они принадлежат?
«Ты не Фальконе»
«Ты — никто»
Дышать было трудно, каждый вдох будто раздирал грудь изнутри.
Глухая пустота заливала меня с головы до пят.
И даже когда послышался осторожный скрип двери, я не пошевелился.
— Алессио... — прошептала мама. Ее голос звучал так, будто она боялась меня напугать.
За ней стоял папа, высокий и неподвижный, как каменный столб.
Я не ответил. Не звал их.
Я больше не знал, имею ли я право.
— Мы можем войти? — мягко спросила она, будто просила разрешения войти не в комнату, а в мое разбитое сердце.
Я молчал.
Они все равно зашли. Медленно, осторожно, как люди, которые не хотят навредить еще больше.
Мама опустилась на колени передо мной. Ее теплые пальцы едва коснулись моих.
Папа же остался стоять за ее спиной. Тяжелый и молчаливый, как всегда.
— Думаю, мы должны тебе кое-что рассказать, — начала она, ее голос был надломлен, будто ей было больно не меньше, чем мне.
Я медленно поднял взгляд.
Глаза горели от неназванной злости и боли.
Папа вдохнул так глубоко, что я услышал, как треснула его грудь.
— Алессио, — тихо произнес он, — для нас ты всегда был нашим сыном.
Я резко скривился, отворачиваясь. Сердце сжималось так, будто кто-то вырывал его вместе с ребрами.
— Как?! — сорвался с моих уст крик. — Как я могу быть вашим, если я... если я даже не знаю, кто я?!
Мама дрожащими руками сжала мои плечи.
— Алессио... ты был подарком для нас. Самым ценным.
Я сжал кулаки.
— Расскажите, — прохрипел я. — Всю грязь. Все.
Она повернулась к папе, будто прося помощи. Тот вздохнул и заговорил, хрипло, тяжело:
— Мы были с Римо по делу. Там, в Сахарнице...
— Один из рабочих сказал, что возле мусорки что-то кричит... — добавила мама.
— Мы подумали, что это котенок, — перебил ее отец. — Но... это был ты. Маленький. Обгоревший. С трескающейся кожей на тоненьких ручках.
— Ты был один, — прошептала она, глотая слезы. — Завернутый в грязную тряпку. Ты кричал, но голос твой уже едва слышался.
Я сжал зубы до боли.
Мусор. Выброшенный, ненужный.
— Мы сразу забрали тебя, — папа наклонил голову. — Я помню, как Римо сказал: «Иди и скажи Киаре, что теперь у вас есть сын».
— Мы никогда... никогда не жалели, — мама заплакала, склонив лоб к моим коленям.
Я смотрел на них сквозь туман в голове.
— А моя настоящая мать? — слова были как яд в моем рту.
Отец посмотрел мне прямо в глаза.
— Твоя единственная мать перед тобой. Та женщина сделала свой выбор, Алессио.
Я задрожал.
Я — выродок.
Я — ублюдок.
Они подобрали меня как бездомное животное.
Я поднялся резко, так что мама чуть не упала назад.
— Так я просто мусор, который вы пожалели? — сорвался мой голос.
Она заплакала вслух.
Папа подошел ближе, положил свои тяжелые, шершавые ладони мне на плечи.
— Нет, сынок, — его голос задрожал. — Ты наша кровь не по телу, но по сердцу.
— Мы тебя выбрали, — шептала мама. — Мы тебя любим больше жизни.
Я стоял, сжав зубы, отвернувшись.
Их любовь не могла залатать ту дыру во мне.
Не могла склеить обломки.
Я не был их.
И никогда не стану.
И все равно... когда мама коснулась моей руки, я сломался.
Я упал на колени перед ними и прижал голову к маминым коленям.
Плакал беззвучно, как плачут дети, впервые понимающие: мир несправедлив.
И даже любовь не всегда может вылечить все раны.
Я чувствовал, как ее руки обнимают меня.
Тепло. Настоящее.
Но внутри меня было что-то сломано.
Трещина, пролегающая сквозь все сердце, не позволяла мне поверить до конца.
«Я не заслуживаю этого, — шептал мой разум предательски тихо, но настойчиво. — Я не их. Никогда не был и никогда не буду».
Они любили меня. Я знал это. В их руках не было фальши.
Но я видел, кем я был на самом деле.
Ребенком, которого выбросили как ненужную вещь.
Ребенком, от которого отказались.
Ребенком, который кричал на помойке на задворках мира.
Как я мог быть достойным их любви?
Как я мог нести их имя, когда в моих жилах текла чужая кровь?
В темноте своей души я снова и снова слышал только одно: ты не один из них, ты никогда не будешь один из них.
И, наверное, эта тень всегда останется со мной.
Даже тогда, когда они будут говорить мне «Мы тебя любим».
Даже тогда, когда я сам себе буду врать, что все хорошо.
Потому что иногда, несмотря на все старания, некоторые раны остаются открытыми навсегда.