10. Юн Га Мин
Если честно — учёба всегда давалась мне с трудом. Не могу сказать, что я не старался. Напротив, я из тех, кто, казалось бы, делает всё по инструкции: дополнительные занятия, репетиторы, тетради, исписанные до последней строчки. А на выходе — провал. Баллы ниже некуда. Кто-то списывал это на лень, кто-то — на глупость. А я просто не знал, почему всё получается именно так.
Но несмотря на это, я никогда не сдавался. Потому что хочу, как все — поступить в университет. Найти своё место. Хочу, чтобы мои старания наконец-то окупились, чтобы мама наконец поняла, что учёба для меня важна.
Кроме учёбы, у меня есть ещё одна отдушина — спорт. Я люблю тренироваться. Удары, отжимания, растяжка — всё это даёт ощущение контроля, тела, мыслей, самого себя.
Особенно часто я вспоминаю дядю. Он был... другим. Честным, с характером, в нём всегда были задатки лидера. В детстве он учил меня драться. Не для того, чтобы бить, а чтобы защищаться. Чтобы стоять на ногах, когда всё летит к чертям. Я до сих пор помню, как он складывал мои ладони в кулак, поправлял стойку, мотивировал, когда я ленился, и хвалил, когда я попадал точно. Эти моменты навсегда врезались в память.
Каждый раз, когда я выхожу на пробежку или тренируюсь — я будто возвращаюсь к тем дням. И тогда мне становится легче дышать. В учебе у меня не получается быть первым. Но в борьбе — я знаю, кто я. Я стою на ногах. Я не сдаюсь.
Именно из-за своей любви к тренировкам моя жизнь перевернулась с ног на голову.
Утро в конце августа было необычайно тихим. Воздух ещё тёплый, но с лёгкой прохладой — той самой, что напоминает, как скоро наступит осень. Я нашёл новое место для тренировок и пришёл на детскую площадку. Я понял, что именно здесь я смогу быть собой. Без чужих взглядов, без ожиданий. Только я и мои упражнения.
Я не сразу заметил девушку. Она сидела на деревянной скамейке, немного в стороне. В руках — планшет с бумагой, карандаш, который легко скользил по поверхности. Её движения были чёткими, быстрыми, будто она давно знала, что именно хочет изобразить. Ветер трепал пряди её волос, но она не отвлекалась — полностью погружённая в своё занятие, словно всё вокруг перестало существовать.
Я застыл.
Не из-за того, что она была красивой — хотя, наверное, была. А потому что выглядела иначе, спокойной, настоящей. Такой... будто принадлежала совсем другому миру. Тому, где нет шума, давления, вечной спешки. Миру, где можно просто сидеть с карандашом в руке и творить.
Мне стало интересно, что она рисует. Может, окрестности? Или кого-то из памяти? Я машинально сделал шаг вперёд, но вовремя остановился. Подумал, что наблюдаю за ней слишком долго, и это... неправильно. Я отвернулся, будто пойманный на чём-то личном.
Решил начать тренировку. Как всегда — отжимания, подтягивания, растяжка. Но всё шло не так, как я делал раньше. Может быть, это из-за нового места? А может, дело в присутствии девушки?
После той самой встречи, когда я впервые заметил её — моё утро изменилось. Раньше я не приходил на детскую площадку, занимался в парке, тренировался, сбрасывал напряжение... А теперь? Мои тренировки проходили там, среди качелей, песочницы и горки. Я начал приходить туда неосознанно. Так, будто давал себе возможность застать её. Просто увидеть. Просто убедиться, что она снова здесь — с карандашом, бумагой и своей непроницаемой, тихой сосредоточенностью.
Каждое утро я замечал её. И с каждым днём это становилось чем-то постоянным. Таким же, как подтягивания, как первые лучи солнца, как собственное дыхание.
Я делал упражнения и старался не смотреть на неё. Не потому что не хотел — наоборот. Но что-то внутри останавливало. Может, страх спугнуть. Может, боязнь, что если я слишком вгляжусь в неё, она исчезнет. Иногда мне казалось, что её взгляд касается меня — лёгкий, скользящий, будто ветром. Она смотрела. И я чувствовал это кожей.
Странно, но её присутствие не смущало. Оно... успокаивало. Словно кто-то молча напоминал: "Ты не один". И это было достаточно.
Но особенно я запомнил 29 августа.
Утро было такое же, как и всегда. Тёплое, золотое, наполненное лёгкой сыростью уходящего лета. Я пришёл. Она уже была там. Сидела на скамейке, опустив голову, с карандашом в руке. Рисовала — как всегда. Не оглядывалась. Не замечала. Или делала вид. И снова этот лёгкий толчок где-то в груди: интересно, что именно она там выводит?
Я делал отжимания, считал про себя, но не мог сосредоточиться. Всё внимание приковывалось к ней. Ко всему, что она делала. К тому, как она заправляла волосы за ухо. К тому, как скрещивала ноги. К тому, как шевелились её пальцы, создавая что-то на бумаге. Что-то, что мне отчаянно захотелось увидеть.
И вот, когда она собралась уходить — я... просто не выдержал.
Она прошла мимо меня, и я, сам не зная почему, дотронулся до её плеча. Осторожно, будто боялся, что она исчезнет от этого касания. Я лишь спросил что она рисует, как вдруг её голос дрогнул и она ответила о различных набросках, зарисовках и эскизах. Моё лицо засветилось от радости, мой интерес достиг предела и я совершил ошибку — попросил показать что она рисует. Это был обычный интерес, но девушка изменилась в лице и чуть ли не убежала с площадки. Я какое-то время просто смотрел ей вслед, но потом выкрикнул ей свое имя. Она обернулась и озарила меня улыбкой.
После того утреннего разговора она исчезла. Просто... перестала приходить.
Утром я снова шел на площадку, будто по привычке — а может, по надежде. Внутри что-то опустело. Скамейка, на которой она обычно сидела, теперь стояла пустой, и эта тишина будто бы звенела сильнее привычных звуков — ветра, скрипящих качелей, моих шагов по асфальту.
Я продолжал тренироваться, но что-то было не так. Движения стали механическими, дыхание — сбивчивым, а в груди поселилось странное чувство вины. Я ведь просто хотел узнать, что она рисует. Просто поинтересовался. Но, похоже, даже это оказалось слишком.
Я винил себя за своё любопытство за то, что потревожил её маленький, уютный мир, в котором она могла быть наедине с собой и бумажными тенями. Два последних дня августа я провёл в одиночестве, и они тянулись особенно долго. Даже жара словно утихла, будто чувствовала, что вместе с ней ушло что-то важное.
***
А потом наступила линейка.
Я стоял в общей толпе, внимательно слушая речи учителей. Солнце било в глаза, галстук жался к шее, а сердце гулко билось, будто что-то должно было случиться. И случилось.
Я увидел девушку вдалеке, среди учеников, и время будто на секунду остановилось.
Она стояла немного в стороне, аккуратно поправляя форму, которая красиво сидела на её аккуратной фигуре. Волосы были собраны, рыжие прядки будто светились под лучами солнца. Глаза — серьёзные, но в них по-прежнему жила та самая мягкость, от которой хотелось задержать дыхание. Она выглядела так, будто пришла из другого мира — как всегда.
Удивление в первый момент сменилось тёплой волной радости, почти детской, такой, которую испытываешь, найдя то, что давно потерял. Я не знал, заметила ли она меня. Но когда наши взгляды пересеклись, сердце ударилось сильнее.
Когда линейка закончилась и все начали расходиться, я сразу направился к ней. Ноги сами несли, тело двигалось будто по инерции. Было страшно. Вдруг снова спугну? Вдруг она не захочет разговаривать? Но я не мог не подойти. Тогда я и узнал её имя.
Кан Ха Рин.
Весь школьный день после линейки прошёл под знаком её имени. Оно вертелось у меня в голове, будто мелодия, от которой невозможно избавиться — но и не хочется. Я ловил себя на мысли, что смотрю в окно, представляя, как она сидит с карандашом в руке, тихо выводя линии, которые никому, кроме неё, не поддаются. Даже на уроках, где мне и так всегда было сложно сосредоточиться, теперь стало вдвойне тяжелее. Всё внутри было забито мыслями о ней — о её голосе, который напоминал легкую мелодию, о взгляде, от которого невозможно было оторваться, даже о её той лёгкой растерянности, с которой она назвала своё имя.
После занятий я, как обычно, зашёл в продуктовый. Не потому что был голоден, просто нужно было чем-то занять вечер. Но когда я вошёл в магазин, увидел её.
Она стояла у полки с лапшой, выглядела такой хрупкой, будто держит не корзину с продуктами, а тяжёлый чемодан. На лице — та же сосредоточенность, что и тогда, когда она рисовала. Я подошёл не сразу. Несколько секунд просто наблюдал, будто боялся, что если сделаю шаг — она исчезнет.
Я предложил ей помощь. Она сначала удивилась, но потом всё же позволила взять пакет. Он и правда был тяжёлый, и внутри что-то приятно кольнуло — от того, что могу быть рядом, пусть даже просто как человек, что несёт пакет. Мы шли рядом, почти касаясь плечами, говорили о мелочах — любимой еде, странных школьных привычках, погоде.
А потом договорились, что она поможет мне с учёбой, а я позволю ей рисовать меня. Честно говоря, я бы согласился на любые условия. Хоть на ежедневную проверку тетрадей или чтение стихов на память.
Так началось наше странное знакомство — обрывками, на грани случайностей. Мы то говорили, то терялись на несколько дней. Будто жизнь сама решала, когда сводить нас, а когда — держать врозь. Иногда я искал её глазами на переменах и не находил. Тогда весь день становился пустым.
Но даже в тишине — она была в моей голове. Ха Рин стала тем, кому я впервые за долгое время хотел довериться. Просто знать, что она где-то здесь.
***
В один обычный день я просто шёл по коридору, когда она влетела в меня со всей силы. Её дыхание было сбивчивым, глаза полными паники, а руки дрожали. Казалось, что за ней кто-то гнался. Ха Рин схватила меня за руку и повела в библиотеку. Ничего такого, обычное касание, но я почувствовал, как щеки начали гореть. Да что со мной такое?
Войдя в библиотеку она молчала, а потом, тяжело дыша, начала рассказывать про крышу, про каких-то парней, чьи глаза не знали жалости. Она почти дрожала, когда говорила, а я слушал и чувствовал, как внутри всё переворачивается. Злость кипела — настоящая, сырая, неуправляемая. Мне хотелось пойти туда, на ту крышу, и врезать каждому из них, без слов, без объяснений. За страх в её голосе. За дрожь в её руках.
Но я смотрел на неё — испуганную, уставшую, с застывшими в уголках глаз слезами — и понял: я не могу просто разозлиться. Я должен быть тем, кто защитит её, тем, кто будет рядом, если она захочет сбежать, и тем, кто подставит плечо, не требуя ничего взамен.
***
После того разговора в библиотеке Ха Рин исчезла. Просто... пропала. Ни единого следа, ни одного взгляда в коридоре, ни её тихого голоса во время случайной встречи в коридоре. Школа без неё стала какой-то мрачной, пустой.
Каждый день я просыпался с надеждой, что сегодня увижу её — хотя бы на лестнице, в столовой, мельком на школьном дворе. Хоть где-нибудь. Но её нигде не было. Будто она растворилась в воздухе.
Я пытался не думать о худшем, убеждал себя, что, может, она заболела, уехала куда-нибудь с родителями или просто сидит дома. Но что-то внутри разъедало меня. Мы даже не обменялись номерами.
***
Наступил вторник. День, который разделил мою жизнь на «до» и «после».
Я сидел в классе, когда в аудиторию ворвалась незнакомая девушка. Вся на взводе, сбитое дыхание, трясущиеся руки. Она быстро что-то сказала учителю, и тот, к моему удивлению, кивнул — отпустил меня. Я даже не успел ничего спросить, как она схватила меня за руку и потянула за собой.
— Потом познакомимся, ты сейчас очень нужен, — бросила она на ходу.
— Кому?.. Сейчас же уроки идут, — пробормотал я, всё ещё не понимая, что происходит.
Она резко остановилась, посмотрела прямо в глаза.
— Ты нужен Ха Рин. Она в больнице.
От этих слов что-то внутри резко оборвалось. Я будто перестал дышать.
Дальше — как в тумане. Такси, уличный шум, мелькающие светофоры. Слишком быстрое сердце и дрожь в пальцах.
Девушку звали Хи Вон. Она сказала, что она — подруга Ха Рин. Голос её дрожал, но говорила она прямо, без лишнего: Ха Рин в коме. Кто-то напал на неё. Кто-то избил её до потери сознания.
Я не мог в это поверить. Ха Рин. Та самая девочка с карандашом, которая боялась показать рисунки. Та, с которой мы иногда ходили вместе домой, разговаривая обо всем на свете. Та, чьё имя у меня каждый день крутилось в мыслях. Та, которой я сказал, что никому не дам её в обиду.
А теперь она в больнице, в коме.
Мои ладони вспотели, пальцы стали ледяными. Я смотрел в окно машины, но ничего не видел — всё плыло перед глазами. Сердце стучало где-то в горле, взгляд метался. Чувство вины впивалось в грудь — остро, болезненно. Я должен был быть рядом. Должен был...
Когда мы приехали в больницу, Хи Вон молча провела меня по коридорам. Длинные белые стены, запах лекарств, тусклый свет. Всё казалось чужим и холодным.
Мы вошли в палату. Я не сразу узнал её.
Ха Рин лежала под белоснежным одеялом, будто фарфоровая кукла. Кожа — бледная, почти прозрачная. Лицо в синяках, на губе засохшая кровь. По телу — бинты, пластыри, фиолетовые пятна. Дыхание... еле слышное. Настолько слабое, что я невольно задержал своё, прислушиваясь, живая ли она.
И в тот момент я, кажется, впервые в жизни по-настоящему испугался.
Это не было просто переживание. Это был страх — дикий, всепоглощающий, срывающий крышу. Я хотел исчезнуть, провалиться под землю. Кричать. Ломать стены. Вырвать эту боль изнутри, потому что она прожигала меня.
Я стоял у её койки, не зная, что делать. В горле стоял ком, в груди — невыносимая тяжесть. Я не смог её защитить тогда, когда должен был.
***
Шли дни. Затем недели. Незаметно прошёл месяц.
Я даже не помню, в какой момент перестал замечать, как сменяются числа на календаре. Всё стало одинаково блеклым — серые школьные будни, короткие вечера, бесконечные поездки в больницу. Только внутри всё время жило острое, неугасающее ожидание.
Именно в больнице я впервые по-настоящему познакомился с её мамой — госпожой Чже. Она казалась такой сильной. Удивительно сильной. Ни разу не подняла голос, не заплакала на людях. Но в её глазах жила бескрайняя тоска. Я видел, как она часами сидела у кровати Ха Рин, гладя её по руке — тихо, медленно, с такой бережностью, будто боялась сломать.
— Как ты относишься к моей дочери? — однажды спросила она, не отрывая взгляда от пальцев Ха Рин.
Я тогда не знал, что ответить. Всё внутри сжалось. Неужели можно объяснить словами, как за месяц человек становится твоей болью, твоей нуждой, твоей надеждой?
Но я видел, как светлеют глаза госпожи Чже каждый раз, когда я появлялся в дверях палаты. Видел, как она чуть улыбается, будто мой приход придаёт ей каплю уверенности — в том, что её дочь не одна. Что о ней помнят, что её ждут.
Чаще всего в палате вместе со мной была Хи Вон. Моя новая знакомая, верная подруга Ха Рин. Мы стали ближе. Не от разговоров — от молчания. От общих переживаний. Она тоже приходила почти каждый день. Принесёт яблоки, сядет у изголовья, начнёт рассказывать про школу, про учителей, про то, кто снова опоздал на урок.
Говорила, будто Ха Рин слышит. И, может быть... она действительно слышала.
Иногда, когда думала, что я не смотрю, Хи Вон плакала. Тихо, почти беззвучно. Я видел, как дрожат её плечи, как она сжимает рукав своей куртки.
— Пожалуйста, — шептала она. — Ну пожалуйста... проснись. Мы соскучились. Я соскучилась.
Иногда в палату приходила девочка. Маленькая, с глазами, в которых слишком много взрослой грусти. Её звали Сон И — младшая сестра Ха Рин. Ей всего десять, а она уже видела, как её любимая сестра лежит без сознания, вся в бинтах.
Сон И часто приносила осенние букеты из опавших листов. Маленькие, аккуратные, перевязанные атласными ленточками. Сама собирала и говорила, что это «для неё, чтобы палата не была такой серой. Ха Рин любит яркие элементы».
Я не знал, как держаться, когда видел эту девочку. Казалось, она не должна была знать, как выглядит боль. Но она уже знала.
Реже всех приходил отец — господин Вон. Он приходил... молча. Стоял у двери и долго смотрел на Ха Рин, потом просто кивал и уходил. Ни слов, ни прикосновений. Казалось, будто между ними — огромная стена, не разрушенная даже трагедией. Это разбивало меня. Я не мог понять, как можно быть таким... отстранённым. Я злился. И мне было больно за неё.
Иногда я оставался в палате один.
Те моменты были особенно тяжёлыми. Когда никого нет рядом, маски спадали и тогда я позволял себе плакать. Беззвучно, пряча лицо в ладонях, шепча слова, которые не сказал ей тогда, когда она смотрела на меня своими огромными, любопытными глазами. Я целовал её тонкие пальцы, запястья. Дрожащим голосом я часто говорил ей:
— Ты такая хрупкая... Пожалуйста, проснись. Я жду тебя.
Каждый день я надеялся на чудо. Хотел, чтобы она открыла глаза. Чтобы услышать её голос. Чтобы снова увидеть, как карандаш уверенно скользит по бумаге в её тонких пальцах.
Синяки на её теле становились светлее. Раны заживали. Но она всё так же спала.
А я всё так же ждал.
И с каждым днём понимал, как сильно она мне нужна.
***
Был вечер пятницы. Солнце уже давно опустилось за горизонт, оставив после себя тусклый, лиловый след в окне.
В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь редким шорохом страниц. Я сидел над тетрадями, как делал это много раз за последние недели — по привычке, чтобы отвлечь себя. Но цифры расплывались, формулы сливались в линии, и всё, что я видел перед глазами — её лицо. Ха Рин.
Мысли о ней стали частью моего дыхания. Они были в каждом шаге по школьному коридору, в каждом взгляде на школьный двор, в каждом стуке сердца.
Внезапно зазвонил телефон. На экране высветилось уже знакомое «Госпожа Чже»
Я ответил дрожащими пальцами, дыхание сбилось в один короткий вдох.
— Юн Га Мин... — голос женщины был тихим, чуть надтреснутым. — Пожалуйста, приезжай. Срочно.
Эти слова пронзили меня холодной молнией. Я не спрашивал ничего. Просто встал. Резко, так, что стул с грохотом опрокинулся. В груди завыл страх, острый и плотный, как лезвие. Я натянул первую попавшуюся толстовку, схватил телефон и выскочил из комнаты.
Мама вышла в коридор. У неё были строгие глаза, как всегда. Но в этот вечер они были другими — мягкими, понимающими.
— Это она, да? — спросила мама тихим голосом.
Я просто кивнул. И впервые за долгое время она сказала не «вернись до десяти», а:
— Поторопись к ней. Напиши, когда доедешь.
Она знала. Я рассказал ей о Ха Рин. О том, как она смотрела на мир, будто он был полон красок, которые видела только она. О том, как исчезла. О том, как тяжело мне было её ждать. Мама поняла — Ха Рин значит для меня многое. Слишком многое.
Я сел в такси и, не задумываясь, сунул водителю вдвое больше обычного.
— Быстро, пожалуйста. Очень быстро.
Ветер бил в стекло. Город проносился в размытой дымке. Сердце стучало в горле. Дыхание сбивалось. И всё, что я повторял про себя, как молитву — лишь бы не поздно. Лишь бы она не... Я прогонял страшные мысли, но они съедали меня изнутри.
Больничные коридоры встречали меня уже знакомо. Я знал их — шаг за шагом, поворот за поворотом, как если бы это был путь домой. В тот вечер мои ноги несли меня сами. И, будто всё внутри затаило дыхание, я распахнул дверь палаты.
И мир... замер.
В комнате были Хи Вон, госпожа Чже, Сон И, даже господин Вон. Все они были там. И все они... улыбались. Не просто улыбались — на их лицах застыло выражение такой пронзительной радости, что в глазах отражалось солнце. Даже в глазах отца — того самого, что чаще всего молчал и прятал эмоции за строгими линиями лица, — блестели слёзы.
Они расступились, отступили в стороны, будто открывая мне путь. И я шагнул вперёд.
И тогда я увидел её.
Ха Рин сидела на койке.
Никаких приборов, никаких бесконечных капельниц, только она — живая, настоящая. Её волосы лежали мягкими волнами на плечах. Рыжие пряди будто стали ярче, когда она проснулась. Пальцы перебирали край простыни, будто она сама не до конца верила, что всё это — реальность. И когда её глаза встретились с моими, я... перестал дышать.
В моей груди вспыхнуло всё разом — огонь грусти и тоски, удивления и шока, радости и счастья. Настоящего счастья. Того самого, которое делает тебя неуверенным в ногах и дрожащим в голосе. Моё сердце будто лопнуло от чувств.
А она... она улыбнулась. Тонко, с той самой искренностью, которая была только у неё. Она развела руки в стороны и тихо, почти шепотом сказала:
— Только не крепко... тело ломит.
Я не сдержался. Не смог. Подбежал к ней, опустился на колени у койки и обнял её обеими руками. Осторожно. Так, как будто она могла разбиться от малейшего прикосновения. Но в этих объятиях я отдал ей всё, что копил: страх, боль, отчаяние, веру, надежду. Любовь.
Её тело было тёплым, настоящим. Дыхание — лёгким. Она пахла больницей и чем-то ещё... Жизнью.
Я прижался к ней, и слёзы покатились по моим щекам — тихие, настоящие, долгожданные.
— Ты вернулась, — выдохнул я, едва слышно, в шепот.
Она не ответила. Просто снова обняла меня в ответ. Её пальцы чуть дрожали. А сердце... билось.
Впервые за долгое время оно билось рядом с моим.