Обмен

Испорченное лето.

"Что мы делаем здесь... на земле?

- Пытаемся быть хорошими. Стать лучше."

Наши дни.

Лондон. В любой другой день толчея вокзала Паддингтон в начале июня могла бы меня даже позабавить. На шестой платформе ожидает своей посадки на скорый поезд до Хитроу компания туристов из Китая, активно фотографируя все вокруг. Молодой мужчина из группы даже запечатлел голубя, пытающегося развернуть бумагу, в которой находится надкушенный бутерброд, выпавший из рук рассеянного мальчугана. Как будто в Китае нет голубей. Или только в Англии голуби выполняют трюки с разворачиванием бутерброда?

Сегодня я стою на платформе перед поездом, уходящим в Бристоль, и меня все бесит. Навязчивая мысль ввинчивается в виски раскаленной спицей, и, несмотря на летнее тепло, меня колотит мелкой дрожью. В руке билет с открытой датой издевательски говорит мне, что я застряну в той дыре надолго.

Учитывая власть сложившихся обстоятельств, заставивших меня стоять здесь, я не способен прийти к согласию с самим собой. Мой разум приводит доводы, которые побуждают отправиться в путь, а мои чувства и желания противятся данному путешествию.

Внутренняя борьба продолжается вплоть до свистка, сигнализирующим об отправлении поезда. Действуя на чистой злости и автоматизме, я вбегаю в вагон в последний момент, протягивая билет проводнику. Он объясняет, как найти мое место, потом говорит что-то еще, пытаясь быть вежливым. Но я его не слушаю, машинально благодарю и прохожу в самую пустую часть вагона. Лишь полтора часа пути отделяют меня от горечи воспоминаний и страданий.

Поезд тронулся сразу, как только я сел. Бросив рядом рюкзак и сумку, я потер лоб, который никак не успокаивался от боли. Спустя пару минут, оглядев своих редких попутчиков, я облегченно выдохнул, так как, несмотря на разгар туристического сезона, данный маршрут не пользовался большим интересом у приезжих, а это означало, что весь путь будет относительно спокойным. Хотя, с другой стороны, непривычная тишина в вагоне дала свободу нелегким мыслям вновь атаковать мой мозг. Чтобы не дать им заползти во все клеточки серого вещества, я достаю журнал, купленный сегодня у станции метро, и пытаюсь вникнуть в суть статьи, перечитывая заголовок и первые строки. Однако смысл до меня не доходит. В моей памяти уже всплыла вчерашняя ссора с матерью, перед глазами возник ее образ, она протягивает мне билет на поезд и говорит, что я обязан ехать в Бристоль к бабушке. Обязан? Какого черта?

Все мои планы рухнули в одночасье. Я только закончил старшую школу и четко все распланировал: два месяца на подготовку к поступлению в Имперский колледж на медицинский, третий — на море с Томом. А теперь? Теперь я еду в эту дыру. И все из-за деда. Всегда из-за него. 

Все пошло к чертям еще неделю назад, когда маме позвонила бабушка. После долгого разговора мама горько плакала. Целые сутки она не выходила из спальни и не разговаривала с нами. А на следующий вечер спустилась к ужину и сказала нам с отцом, что дед умирает. Для нас это не стало неожиданностью. Мы знали, что рано или поздно это случится. Два года назад ему диагностировали глиобластому. Рак головного мозга. Опухоль неоперабельная. Мы знали, что у него в запасе всего пара лет.

Пять лет назад в автокатастрофе погиб мамин старший брат Питер со своей женой. У них остались две несовершеннолетние дочери – Агнес и Мия, которых под опеку взяли бабушка с дедом. На момент смерти их родителей Агнес было семь лет, а Мия была совсем крохой, ей только исполнился год.

Черт, да я их почти не знаю! Старшую я видел пару раз до трагедии. Помню, прыгала мне на руки в четыре года. А вот Мию до гибели Питера я не видел совсем. Какой из меня нянька? Что я должен с ним делать? И как на них вообще эта вся история сказалась? Не понимаю, почему мать отправила туда меня, а не поехала сама. Ей бы было гораздо легче справиться с детьми.

И все это из-за дедова обожаемого Питера. Идеального сына. Блестящего ученого. Его единственной настоящей любви. Для деда с бабушкой мир рухнул, когда он погиб. А для моей матери... он для нее умер еще раньше. Она всегда была на вторых ролях. Помню, как она пыталась заинтересовать деда своими дурацкими рассказами о нанотехнологиях после похорон... а он просто смотрел в стену. Он сдался. И даже эти две девочки, Агнес и Мия, не смогли его вернуть. Вообще, единственное одобрение за всю жизнь моя мать получила от него, только когда родила меня. Я стал первым внуком и третьим мужчиной в семье, который, как считал дед, также станет выдающейся личностью.

Но меня он вычеркнул из жизни, когда я сказал, что хочу быть врачом, как отец, а не кремниевым магнатом. Мой отец, Ричард Уиллборн, потрясающий нейрохирург, привил мне любовь к медицине и наукам. Сколько себя помню, я ставил эксперименты с химикатами, которые тащил из больницы отца, за что мне знатно влетало от матери, а отец же наоборот поощрял мой интерес. Его поддержка отразилась и на моей учебе. Уже в средней школе, благодаря ему, учителям и моему лучшему другу Тому Брауну, хилому мальчишке с врожденной сердечной недостаточностью, я определился с направлением — кардиохирургия. 

— Ты опозоришь нашу фамилию! — орал дед. — Будешь ковыряться в чужих кишках за копейки!

С тех пор я для него пустое место и наше общение сошло на нет. 

Однако после смерти дяди Питера мы с матерью на два месяца переехали в Бристоль, чтобы поддержать родственников, пока не утряслись вопросы с опекой. Больше я туда не возвращался и не интересовался их жизнью.

И сегодня я вновь войду в их дом, спустя пять лет. Меня до сих пор трясет от злости, но под ней уже пробивается липкая полоска страха. Кто меня там встретит? Старушка, которая не отходит от кровати своего мужа и две одинокие и несчастные девочки? А может, я все же преувеличиваю и все не так уж и печально? Последние шесть месяцев дед не встает с постели, и каждый из нас был морально готов к еще одним похоронам. Неделю назад у него случился приступ, врачи сообщили, что дед не доживет до следующих выходных. Но, несмотря на отсутствие смысла в его нынешней жизни, он за нее держится.

Глубоко уйдя в себя, не заметил, что ко мне обратился проводник. От неожиданности я так встрепенулся, что сердце ушло в пятки, а журнал выпал из ослабевших пальцев. Видя мою реакцию, проводник, округлив глаза, сказал:

— Сэр, я не призрак, не бойтесь так. Хотел всего лишь предложить вам перекусить.

Я ответил, что задумался и не отказался бы от кофе и злакового батончика. Отхлебнув немного напитка, решил отвлечься от мыслей и понаблюдать за пробегающим пейзажем за окном. Но мелькающие кроны деревьев вновь ввели меня в состояние транса. Мать так и не смогла внятно объяснить, почему именно я должен ехать. Она твердила что-то бессвязное про "долг", про "семью" и заламывала руки. Этот спектакль с заламыванием рук я ненавижу больше всего. Почему не она? Почему именно я?

Из раздумий меня вывели виднеющиеся шпили храма Мидс. Короткая поездка подходила к завершению. Я встал с места, накинул на плечо рюкзак, взял сумку и двинулся в тамбур к дверям. Минут через пять, поезд остановился на крытой платформе, выйдя из вагона, мне предстояло пройти турникеты, переходы, чтобы выйти на площадь. Мои бабушка и дедушка жили в районе Котам, довольно тихом, несмотря на относительную близость к центру города на Котам Парк. В детстве мы с соседскими детьми ходили пешком с нашего района на вокзал встречать прибывающие поезда, глазеть на туристов. Сейчас же мне совсем не хотелось топать почти сорок минут с вещами наперевес, поэтому я вызвал Убер.

Таксист въехал в небольшие ворота и припарковался у трехэтажного белого дома в георгианском стиле 18 века. В конце этой улицы за невысоким забором стоял похожий домик, но в отличие от дома моих родственников, он был ветхим и сильно выбивался из общей картины этого милого чистого района. Там жила вдова в одиночестве, даже без животных. Соседи говорили, что после смерти мужа она помешалась рассудком и говорила сама с собой, чем пугала местную детвору.

Выходя из такси, я задержал взгляд на доме, в котором мне предстояло провести неопределенное количество времени.