«Тихие стежки»
Жара. Она не просто висела над Бан Нонгом; она въелась в саму его плоть, пропитала глинобитные стены домов, натянула липкую паутину между вековыми стволами тамариндов на площади и легла свинцовым покрывалом на рисовые чеки, дышавшие влажным паром. Июль 1983 года в этой отдаленной северо-восточной провинции Таиланда был не милостив. Даже сейчас, когда солнце, раскаленное докрасна, наконец скатилось за зубчатый гребень дальних холмов, окрасив небо в грязновато-багровые и сизые тона, облегчения не наступало. Воздух застыл, тяжелый и неподвижный, словно выдох спящего дракона. Он был густым коктейлем из запахов: пыли, втоптанной в утрамбованную землю тысячью босых ног; сладковатой гнили переспелых манго, упавших в канавы; дыма очагов, где варили вечерний рис; терпкого аромата цветов плюмерии, смешанного с кисловатым духом рыбы, сушащейся на бамбуковых вешалках у реки. И под всем этим – древний, едва уловимый запах самой земли, влажной и солоноватой, запах времени и забвения, который всегда витал над Бан Нонгом, словно напоминая, что большие города с их дискотеками, видеомагнитофонами и новостями о холодной войне существуют где-то в иной, почти сказочной реальности.
Здесь, в этой деревне, затерянной среди бескрайних рисовых полей и непроходимых джунглей, время текло по своим законам. Медленно. Циклично. Подчиняясь ритму дождей и засух, посевов и урожаев, рождений, свадеб и похорон. Здесь царили не писанные законы, а укоренившиеся традиции, перешептывания предков из семейных алтарей и суеверия, крепкие, как корни баньяна, опутавших древний храмовый пранг на окраине. Семейные узы были неразрывны, а нетерпимость ко всему, что выбивалось из общего, размеренного строя, – столь же прочна. Бан Нонг жил своей внутренней, замкнутой жизнью, где каждый камешек, брошенный в тихую заводь сплетен, порождал круги, расходившиеся до самых границ мира.
На самой окраине деревни, там, где последние хижины упирались в стену темнеющего леса, стоял маленький, почти игрушечный домик. Он был чуть в стороне от основной тропы, словно стесняясь своего соседства с дикой чащей. Вечерние тени здесь сгущались раньше, проглатывая краски дня. В единственном освещённом окне, затянутом пыльной марлей вместо занавески, мерно, гипнотически торохтела швейная машинка «Зингер». Ее металлический голосок, скрипучий и настойчивый, был единственным звуком, нарушавшим вечернюю тишину, если не считать далёкий, усталый лай собак, стрекот цикад, набиравший силу с каждой минутой, и глухой, ритмичный стук пестика в ступке где-то в соседнем доме – кто-то толок чили для вечернего соуса.
За машинкой, склонившись над иглой, сидела Фрин.
Свет тусклой лампочки под абажуром из рисовой бумаги падал на ее руки. Пальцы, тонкие и удивительно ловкие, несмотря на едва уловимую угловатость, неловкость некоторых движений, уверенно вели под прыгающей лапкой машины кусок нежно-голубого ситца в мелкий белый цветочек. Каждое движение было выверенным, экономичным. Палец нажимал на рычаг подъёма лапки, другой рукой ткань поправлялась, нога равномерно качала педаль – сложный танец, отточенный годами. Лицо ее, освещённое мягким светом, было сосредоточено. Очень красивое лицо. С мягкими, словно вылепленными из светлого терракотового теста чертами: высокими скулами, аккуратным носиком, нежным овалом подбородка. И глазами. Большими, миндалевидными, темными, как спелые оливы. Сейчас в них отражался серебристый блеск иглы и прыгающий челнок, мелькающий, как сердце механизма. Губы, пухловатые и естественно розовые, были чуть приоткрыты в своей привычной, мягкой, почти детской улыбке. Улыбке, которая не всегда означала радость. Чаще – просто состояние покоя, сосредоточенности, принятия мира. Как сейчас.
Фрин закончила длинную строчку по шву рукава, плавно остановила машину. Пальцы ее слегка подрагивали – лёгкий тремор, постоянный спутник ее состояния, – но движение рычага было точным. Она аккуратно вытащила ткань из-под лапки, подняла ее, повернула, вставила обратно для следующего шва. Движения были плавными, но с едва заметной задержкой, с той специфической моторикой, которая выдавала незримую нить, связывавшую ее тело с иной реальностью восприятия. Она поднесла почти готовую блузку к свету, критически, с профессиональным прищуром осматривая шов. Линия была ровная, стежки мелкие и частые, идеальные. Удовлетворённо кивнула. Улыбка стала чуть шире, теплее, осветив лицо изнутри. Шитье. Это был ее мир. Ее крепость. Ее язык. Мир, где ее руки, иногда предательски непослушные в быту, становились инструментами совершенства. Где не было необходимости подбирать слова, которые цеплялись где-то глубоко в горле, путались, выходили с трудом, коверкаясь и заставляя собеседников смотреть с жалостью или раздражением. Где ее не считали... «неполноценной», «дурочкой», «божьим наказанием». Здесь, в этом царстве игл, ниток, шелестящих тканей и ритмичного торохтения «Зингера», она была просто Фрин. Портниха. Очень, очень хорошая портниха. И это было ее тихое, упорное сопротивление миру, который не понимал.
Она потянулась за ножницами, лежавшими на краю стола рядом с коробкой разноцветных катушек. И вдруг рука ее дрогнула сильнее обычного – внезапный, неконтролируемый спазм. Пальцы неловко толкнули картонную коробку. Она упала с глухим стуком на деревянный пол. Крышка отлетела, и десятки разноцветных катушек – алых, изумрудных, васильковых, золотистых – рассыпались во все стороны, разматываясь, цепляясь друг за друга, создавая хаотичный узор на потёртых досках. Нити тянулись, как тонкие щупальца.
«А-а-ах…» – вырвалось у Фрин горловое, нечленораздельное восклицание, больше похожее на стон раздражения и внезапной паники, чем на крик. Она замерла, вцепившись пальцами в край стола, глядя вниз, но не на пестрый хаос ниток. Ее взгляд, широко раскрытых глаз, был прикован к самой коробке. К ее дну. К дыркам. Множеству аккуратных, круглых отверстий, куда вставлялись штырьки для катушек. Темных, зияющих, похожих на крошечные бездонные колодцы. Они смотрели на нее. Десятки глаз. Десятки ловушек.
Комок леденящего, иррационального страха сжал ее горло, перехватил дыхание. Сердце забилось с бешеной частотой, гулко отдаваясь в висках. Пунктофобия. Боязнь скоплений мелких отверстий. Не просто неприязнь – панический, всепоглощающий ужас, сковывающий волю. Трипофобия. Она отвела взгляд, резко, почти болезненно, зажмурилась, пытаясь вытереть из памяти этот образ. Дышала часто и поверхностно, как пойманная птица. Не смотреть. Не думать. Просто дышать. Дышать. Рука, все еще дрожа, инстинктивно потянулась к запястью другой руки, к знакомому, успокаивающему ритуалу – поглаживанию гладкой, теплой кожи. Но сегодня под подушечками пальцев она нащупала нечто иное, чуждое.
Маленькое пятнышко. Совсем крошечное, размером с монетку в десять сатангов. Но необычное. Не родинка, не веснушка, не след от укуса. Оно было плотным. Гладким. Холодным. Как… камешек. Вросший в кожу прямо над выступающей косточкой.
Фрин медленно открыла глаза, забыв на мгновение про дырявую коробку и клубящиеся на полу нити. Весь ее мир сузился до этого крошечного участка кожи. Она подняла руку к свету лампы, повертела запястье, ловя блики. Да. Оно было там. Белесое, чуть сероватое, с тусклым перламутровым отливом, едва заметным под желтоватым светом. Совсем не болело. Не чесалось. Просто… было. Чужеродное. Она осторожно ткнула в него ногтем большого пальца. Твердо. Не уступало ногтевой пластине. Абсолютно нечувствительное.
Тревога, холодная и липкая, сменила прежний, иррациональный страх перед дырами. Что это? Укус какого-то невиданного насекомого? Ожог от утюга, которого она не заметила? Она напрягла память, перебирая последние дни. Ничего. Не ударялась, не терла, не контактировала с чем-то необычным. Фрин, движимая детским, почти инстинктивным порывом проверки (не грязь ли?), поднесла запястье к лицу и осторожно лизнула пятнышко кончиком языка. Солоноватый вкус кожи, но само пятно – гладкое, не стиралось, не менялось. Оно было частью ее. Как будто под кожу вставили кусочек речной гальки.
«Пхра пхум…» – прошептала она с трудом, голос звучал глухо, невнятно, слова спотыкались друг о друга, как пьяные. Обращение к домовому. Она чувствовала его присутствие. Всегда. Особенно в эти тихие вечерние часы, когда мир затихал. Теплое, уютное пятнышко в углу комнаты, возле старого деревянного шкафа, где хранились отрезы тканей – ситцы, шелка, грубый лен. Ощущение, словно маленький, невидимый котенок свернулся там калачиком, мирно посапывая, охраняя покой.
И сейчас она ощутила это тепло. Нет, не просто тепло – внимание. Мягкое, вопрошающее, чуть встревоженное. Дух дома, незримый хранитель очага, чувствовал ее смятение, ее внезапный страх. Фрин повернула голову к углу, к шкафу. Глазами она не видела ничего, кроме теней и складок тканей на полках. Но она знала – он там. Она улыбнулась в ту сторону своей широкой, безмятежной улыбкой, пытаясь передать чувство: «Все хорошо. Не волнуйся. Просто… просто что-то случилось». Но тревога, холодная змейка, грызла изнутри, не давая обмануть даже духа-хранителя. Она снова посмотрела на запястье. На каменное пятнышко. Оно казалось таким маленьким. Незначительным. Но почему-то именно его холодок проникал глубже страха перед дырами.
Где-то на улице, недалеко от ее калитки, раздался громкий, развязный, узнаваемый смех. Звонкий и немного дерзкий. Фрин вздрогнула, словно от прикосновения. Она узнала этот смех сразу. Бекки.
* * *
Бекки Армстронг шла по пыльной дороге, ведущей от центра деревни к окраинам, высоко подняв упрямый подбородок. Каблуки ее не слишком модных, но все же вызывающе ярких для консервативного Бан Нонга пластиковых сандалий (ярко-розовых!) громко стучали по утрамбованной веками земле, выбивая дерзкий марш. Каждый удар каблука был вызовом тишине, сонной покорности, пыли. Ее рыжевато-каштановые волосы, собранные в высокий, чуть нарочито растрепанный хвост, оттеняли смуглую кожу и подчеркивали острые скулы. На ней была короткая, выше колен, потертая джинсовая юбка и обтягивающая белая майка с кричащим англоязычным принтом, который вряд ли кто-то здесь мог прочесть, а уж тем более понять: «Material Girl? Damn Right!». Явный, почти агрессивный вызов соседкам в их скромных, традиционных па-синах нежных расцветок. В руке она размахивала пустой стеклянной бутылкой из-под импортной колы – редкой диковинки, купленной в лавке Хенга за непомерную цену. Бутылка ловила последние блики заката, бросая на пыль искорки.
Она только что вышла от Нам, своей подруги детства, которая теперь коротала бесконечные дни за прилавком той самой лавки «Удачливый Дракон». Разговор был… обычным. Тошным. Сплетни о том, у кого муж опять запил, о том, что старая Мэм видела в лесу блуждающий огонек прямо над могилой покойного лесника, о слухах, которые начал распространять сам Хенг про какую-то новую болезнь у свиней в соседней деревне. Скука. Удушающая, провинциальная скука. Ожидание чего-то, чего, казалось, никогда не случится в этой забытой богом и прогрессом дыре. Бекки чувствовала себя яркой, ядовитой тропической птицей, запертой в тесной, грязной клетке. Умной, наблюдательной, острой на язык птицей, чьи крылья были подрезаны глупостью, предрассудками и мелочными интригами этого места. Ее отец, Том Армстронг, самозваный «информационный бизнесмен» (а по сути – профессиональный сплетник, мелкий интриган и манипулятор), был одним из краеугольных камней этой удушающей системы. Бекки презирала его методы, его лицемерную улыбку, его блокнотик с грязными секретиками соседей. Но кое-какие навыки – острое зрение, цепкая память на детали, умение слушать так, чтобы люди раскрывались, чутье на слабые места и страхи – она, хоть и неохотно, признавала в себе. И иногда использовала. Не для шантажа, как отец. А чтобы развлечься. Чтобы не задохнуться. Или чтобы защититься, когда тупая агрессия деревенских парней или злобный шепоток старух направлялись в ее сторону. Ее дерзость была и щитом, и оружием.
Она проходила мимо покосившегося забора, за которым прятался маленький домик Фрин. Окно было освещено, тень двигалась за матовым стеклом. Бекки невольно замедлила шаг. Фрин. «Девчонка-дурочка». «Божья отметина». Так ее звали за глаза. А иногда и в глаза, когда считали, что она «все равно не понимает» или «не запомнит». Бекки сама не раз бросала это прозвище – «Дурочка» – легкомысленно, без злого умысла, просто потому что все так говорили. Почему? Потому что Фрин улыбалась своей странной, застывшей улыбкой в ситуациях, где, казалось бы, нужно было плакать или злиться. Потому что она говорила с трудом, слова выходили клекотом, обрывочно, сопровождаемые выразительными, но порой непонятными жестами. Потому что она панически боялась машин – Бекки как-то видела, как Фрин вжалась в стену сарая, закрыв уши и зажмурив глаза, когда мимо на своем стареньком, тарахтящем мотоцикле «Хонда» проезжал почтальон. Амаксофобия. И из-за этого, да еще из-за своей «особенности», она никогда не уезжала дальше околицы. Домашний арест де-факто. По приговору собственной природы и косых взглядов соседей.
Бекки остановилась, закусив нижнюю губу. Любопытство, этот вечный двигатель ее натуры, зашевелилось, как змея под камнем. Что эта тихоня делает в своем добровольном заточении? Шьет свои платья? Смотрит в стену? Медитирует? Или действительно… разговаривает с духами, как шепчут самые суеверные старухи, крестясь? Слух о том, что Фрин «видит» то, чего не видят другие, что она чувствует присутствие пхра пхум и даже может их успокоить, полз по деревне давно. Бекки всегда отмахивалась – деревенская глупость, мракобесие. Но сейчас... Она сделала шаг ближе к калитке, стараясь ступать бесшумно, что было непросто в ее громких сандалиях. Прижалась к теплому дереву забора.
В окне мелькнула фигура. Фрин встала из-за машинки, подошла к полке, где лежали свернутые ткани. Ее движения были плавными, почти грациозными, но с той самой, едва уловимой угловатостью, с легкой задержкой, как у марионетки, ниточки которой чуть ослабли или перепутались. Бекки прищурилась. Что-то было не так. Фрин держала правое запястье левой рукой. Не просто касалась – обхватывала, словно защищая или проверяя. Лицо ее, обычно спокойное, даже в этой вечной улыбке, выражало… озабоченность? Напряжение? Тень страха?
«Во дает, – усмехнулась про себя Бекки, пытаясь заглушить нарастающее любопытство, – нашла себе забаву. Наверное, занозу всадила, бедняжка». Мысль показалась ей забавной и в то же время горькой. «Дурочка» боится занозы. Ирония судьбы, да и только. Она уже собралась оттолкнуться от забора и идти дальше, к своему дому, где ждали вечные полуприкрытые упреки матери и самодовольные поучения отца, как вдруг Фрин повернулась. Не к окну. К углу комнаты. К тому самому старому, потемневшему от времени шкафу с тканями. И улыбнулась. Но не своей обычной, рассеянной, «дежурной» улыбкой. А какой-то… иной. Направленной. Осознанной. Теплой и немного грустной. Как будто там, в пустом углу у шкафа, стоял кто-то невидимый. Кто-то очень знакомый и важный. К кому она обращалась.
Бекки почувствовала, как по спине, несмотря на вечерний зной, пробежал отчетливый холодок. Глупость! Игра света и теней? Ее собственное воображение, разыгравшееся от скуки и вечерних сумерек? Но Фрин явно с кем-то беззвучно общалась. Ее губы шевельнулись. Она кивнула в сторону угла. Потом медленно, с видимым трудом, но очень четко, артикулируя каждое слово, прошептала что-то, глядя в пустоту:
«Хо…ро…шо…»
Пауза.
Глубокий вдох.
«Не… бо…юсь…»
Еще один кивок, уже более уверенный.
Бекки замерла. Бутылка чуть не выскользнула у нее из ослабевшей руки. Она не расслышала всех слов отчетливо, но интонация, это абсолютно серьезное обращение к пустому углу… Это было необъяснимо. Красиво и одновременно жутковато. Как в тех запретных американских фильмах ужасов, которые она тайком смотрела у парня из соседней деревни, у кого был чудом добытый видеомагнитофон. В груди что-то ёкнуло – сложный клубок из прежнего легкомысленного презрения, внезапно вспыхнувшего острого любопытства и… непонятного трепета? Нет, не страха. Тревожного волнения перед чем-то необъяснимым, выходящим за рамки скучной реальности Бан Нонга. Она почувствовала себя зрительницей интимного ритуала, свидетелем чего-то настоящего и тайного.
Она резко отшатнулась от забора, как будто ее толкнули. Пластиковая сандалия громко шлепнула по сухой пыли. Звук был оглушительным в вечерней тишине. Фрин у окна вздрогнула всем телом, как от удара током, и резко обернулась на звук. Их взгляды встретились сквозь пыльное стекло. Глаза Фрин, огромные и темные, расширились от чистого, детского ужаса – ужаса быть пойманной на чем-то сокровенном, странном, непонятном для других. В них читалась паника и стыд.
«Чего уставилась, дурочка?» – крикнула Бекки через окно, стараясь вложить в голос как можно больше привычной грубости, нарочитой развязности, чтобы заглушить собственное смятение и этот неприятный холодок вдоль позвоночника. – «Духа своего увидела? Или тебе мерещится?»
Она фыркнула, высокомерно вскинула подбородок, демонстративно развернулась и зашагала прочь, нарочито громко топая каблуками по пыльной дороге. Каждый шаг отдавался в ее собственных ушах. Но спину ее пронизывал тот самый холодок, а в голове, вместо привычного потока циничных мыслей, стоял образ: теплая улыбка Фрин, обращенная в пустой угол, и этот мгновенный, испуганный взгляд сквозь стекло. И тихий, преодолевающий барьер шепота: "Не боюсь". Кому? Зачем? От чего?
* * *
Лавка «Удачливый Дракон» Хенга Асаварида была крошечным, душным царством запахов и теней даже в разгар дня. Вечером же она превращалась в пещеру. Воздух был густым и спертым, пропитанным ароматами прогорклого пальмового масла, дешевого табака «Крунгтеп», пыли, сладковатого тлена подгнивающих овощей в дальнем углу и чего-то еще – затхлого, как старость и подполье. Единственная лампочка под низким потолком, облепленная мертвыми мошками и слоем копоти, отбрасывала желтоватый, неровный свет, создавая глубокие тени за стеллажами, забитыми банками консервов с непонятными этикетками, пачками дешевого стирального порошка, мотками веревок и прочим нехитрым скарбом деревенской жизни. Мухи лениво гудели у липкой ленты, свисающей над прилавком.
Хенг вытер пот со лба и шеи грязным, когда-то клетчатым платком. Пересчитывал выручку – жалкую кучку медно-никелевых монет и несколько потрепанных бумажных батов. Скудно. Очень скудно. Деревня беднела на глазах. Урожай был так себе, цены на рис падали, а люди затягивали пояса, покупая только самое необходимое. И глупели. Что, в принципе, было ему только на руку. Глупым и напуганным легче управлять.
Он поднял тяжелый, испещренный прожилками взгляд, услышав знакомые, нарочито громкие шаги за дверью. Бекки промчалась мимо, даже не взглянув в сторону лавки. Нахальная выскочка. Дочь его ненавистного «коллеги» по информационному бизнесу, Тома Армстронга. Хенг считал Тома жалким дилетантом, портящим рынок. Но тот был полезен как источник сырья – сплетен и слухов низкого пошиба. А его дочь… Хенг усмехнулся про себя, обнажив желтые зубы. Порох. Шило в одном месте. Яркая, дерзкая, а значит, уязвимая. Скоро найдет себе проблемы по крупнее, чем яркие сандалии. И он, Хенг, будет знать об этом первым. Возможно, даже направлять.
Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул дальше, к домику на самой окраине, к тому, где еще горел свет. Фрин. Тихая, странная Фрин. «Дурочка». Но чертовски красивая. Очень. Эта смесь красоты, видимой беспомощности и странности будоражила в Хенге что-то темное, властное, садистическое. Он слышал шепотки, доносящиеся даже до его лавки. Про ее «видения». Про то, что она разговаривает с пустотой, успокаивает домовых. Бред суеверных старух? Возможно. Но Хенг не был ни циником, ни мистиком. Он был прагматиком. Он верил в возможности. В то, что любую странность, любой страх можно использовать. Превратить в оружие. В рычаг давления. В валюту.
Недавно старая Мэм, приходившая за солью и пачкой дешевых сигарет, пробормотала что-то, расплачиваясь мелкими монетами. Мол, видела Фрин у окна, та смотрела на свою руку, а на коже у нее пятно какое-то странное, белое, не то как шрам, не то как… известь. Болеет, что ли? Или дух какой отметил?
Хенг отложил монеты. Отодвинул грязную купюру. Болезнь. Странная, неизвестная болезнь у странной девчонки. Это… пахло возможностью. Очень сильной возможностью. Страх – лучшая, самая стабильная валюта в местах вроде Бан Нонга. А страх перед неизвестной болезнью, да еще у «отмеченной» дурочки, которую и так побаиваются… Это можно раскрутить. Направить в нужное русло. На беженцев, например, которые ютились в жалких лачугах на краю деревни, вызывая недовольство и подозрения. Или просто посеять панику, создать атмосферу неопределенности, чтобы люди больше прислушивались к тому, кто «в курсе» всего, кто «знает», откуда ветер дует. К нему. К Хенгу. Чтобы он мог диктовать условия. Выжимать из страха выгоду. И, возможно, прибрать к рукам саму Фрин, если ее «способности» окажутся реальными и полезными.
Он достал из-под прилавка свой главный инструмент – толстый, потрепанный блокнот в дешевой клеенчатой обложке черного цвета. Его сокровищница. Его власть. Тут были заметки, имена, даты, мелкие и не очень грешки жителей Бан Нонга. Компромат. Рычаги. Имена Намтан и Филм уже были тут, обведены красным карандашом. Их маленькая, запретная тайна была ему известна. Очень полезный рычаг. Теперь он аккуратным, бисерным почерком вывел на новой странице: «Фрин. Странное пятно на коже (правое запястье?). Подозрение на болезнь? Отмечена духами? Источник: Мэм (26.07.83)».
Он обвел запись двойной жирной рамкой. Заряд. Семя. Теперь нужно «случайно», в доверительной беседе, поделиться этим наблюдением заботливой старушки с парой самых болтливых клиенток завтра утром, когда они придут за лапшой и слухами. Семена страха упадут в благодатную почву суеверий и невежества. И взойдут. Хенг улыбнулся. Улыбка была медленной, лишенной малейшего тепла, как поверхность каменной ступки, стоявшей у него на полке.
* * *
Фрин снова сидела за машинкой, но пальцы ее не касались ткани. Она собрала рассыпанные катушки, запихнула их обратно в ненавистную коробку с дырками и задвинула ее под стол, подальше от глаз. Блузка лежала рядом, почти законченная. Но сейчас ей было не до шитья. Внутри все еще колотилось, как пойманная в клетку птица, от встречи с Бекки. От ее грубого, презрительного окрика. «Дурочка». Она слышала это слово так часто. Оно било по душе, как маленький, острый камешек. Но сейчас было еще и чувство глубокого стыда. Бекки видела ее… разговор с Пхра Пхум. Видела ее панику перед дырявой коробкой. Видела ее слабость, ее уязвимость. И высмеяла.
Она украдкой, словно боясь, что кто-то увидит, посмотрела на запястье. Каменное пятнышко все еще было там. Белесое, холодное, чуть перламутровое под светом лампы. Неуязвимое. Чужое. Она тронула его кончиком пальца. Никаких ощущений. Как будто кожа там превратилась в мрамор. Бесчувственный островок на карте ее тела.
За окном, в густеющих, почти черных сумерках, что-то мелькнуло. Не свет фонаря (улицы Бан Нонга не освещались). Не светлячок (их зеленовато-желтые огоньки были ниже, у земли). Это был маленький, бледно-голубоватый огонек, размером с монетку. Он плавно, без малейшего колебания, проплыл в воздухе метрах в десяти от дома, над темными зарослями бананов, и скользнул в сторону леса, растворившись в его черной пасти. Пхи пха. Блуждающий огонек. Дух-странник. Обычно они не пугали Фрин. Они были частью пейзажа, как летучие мыши или цикады. Нейтральные, безобидные вестники иного мира. Но сегодня… Сегодня этот огонек показался ей не просто холодным. Он был безжизненным. Пустым. Чужеродным. Как ее пятнышко на коже. Как взгляд Хенга, когда он смотрел на нее из-за прилавка своей лавки.
Она встала, подошла к окну, прижала ладонь к теплому, слегка липкому от влаги стеклу. Лес на горизонте был теперь сплошной черной, недружелюбной массой, слившейся с темнеющим небом. Там жили другие духи. Не теплые, домашние, как Пхра Пхум. Не нейтральные скитальцы, как Пхи пха. Там жили Они. О них шептались со страхом, переходя на почтительные полутона. Их имя старались не произносить вслух, особенно после заката. Духи леса. Духи земли. Духи гнева и наказания. Их боялись. Им приносили тайные жертвы у старых камней на опушке.
Фрин почувствовала легкую дрожь, пробежавшую по коже, несмотря на духоту. Не от страха перед духами как таковыми. От предчувствия. Что-то вошло в ее жизнь вместе с этим крошечным кусочком камня на запястье. Что-то нехорошее. Темное. Неотвратимое. Как тень от высокого дерева, медленно, но верно ползущая по земле, чтобы накрыть все вокруг.
Она опустила взгляд на свою руку, на холодное, белесое пятнышко. Оно казалось таким маленьким. Совсем незначительным. Но Фрин вдруг поняла с пугающей ясностью – это только начало. Тихий, первый, почти незаметный стежок в чужом, страшном узоре, который она не выбирала. Узоре, который ткали не ее руки. Узоре, который мог превратить ее жизнь – и ее саму – во что-то твердое, холодное, неподвижное и безмолвное. Как камень. Как статуя.
Машинка молчала. В доме было тихо. Даже Пхра пхум в своем углу затаился, не излучая обычного уюта, словно прислушиваясь к темной бездне леса и к тихому, каменному предвестию на коже хозяйки. Фрин обхватила запястье здоровой рукой, пытаясь согреть холодное место, передать ему тепло своей крови, своей жизни. Но холод пятнышка казался глубинным, идущим изнутри, из самого ядра кости.
За окном, над черной, угрожающей громадой леса, взошла первая звезда. Холодная, одинокая, мерцающая в зыбком мареве испарений. Она смотрела на Фрин бездушным, ледяным взглядом. Тихие стежки ночи начали сшивать полотно темноты, и первая нить этого шитья легла холодным швом на запястье девушки, предвещая узор, которому еще только предстояло развернуться во всей своей каменной жестокости.