Регистр постояльцев. Отель Револис

— Иветта... — голос отца звучит глухо, как сквозь толщу воды. — Выходи... Я знаю, что ты где-то здесь.

В кладовой под лестницей пахнет хвоей, керосином и малиновым вареньем. Я замираю, стараясь не дышать. Прижимаюсь телом к шершавой, деревянной стене, надеясь слиться с ней. Сквозь щель между ступенями вижу слабую полоску пляшущего света. Под весом отца половицы чуть поскрипывают, каждый его шаг ощущается как удар по затылку тупым предметом.

До этого всё случилось настолько быстро, что я не сразу успела осознать ужас происходящего. Сначала все собрались в церкви на молитву. Голос отца был мягким и обволакивающим. Он легко мог пустить пыль в глаза любому. Может, поэтому у него получилось организовать секту. Он всегда говорил уверенно и красиво. Неудивительно, что все его слушали и никогда не перечили.

Как только молитва закончилась, он попросил каждого подойти ближе к кафедре и встать в полукруг. Сказал, что Бог заговорил с ним напрямую прошлой ночью и пришло время для очищения. Я осталась сидеть на лавке вместе с мамой, как через пару минут прозвучали выстрелы. Сперва в потолок. Потом — в лицо дяди Ноа.

Капли крови брызнули на белоснежное платье. Кто-то истошно закричал, а я сидела в оцепенении до тех пор, пока мама не схватила меня за запястье и не прошептала: «Бежим». Не раздумывая, я ринулась, не разбирая дороги, пока мама бежала где-то позади.

Добежав до дома, ныряю через коридор в чулан под лестницей, который всегда казался самым безопасным местом. Время тянется медленно, я уже не слышу криков, выстрелы стихают. По моей щеке катится соленая дорожка слез, смахиваю её рукавом и стараюсь вести себя тихо, чтобы он не услышал.

Шаги на пороге приближаются. Отец открывает скрипучую дверь в дом. Я слышу, как дуло дробовика царапает стену. От этого начинает сводить зубы. Отец идет на второй этаж, а затем оттуда раздаются едва различимые всхлипы мамы. Далее — пронзительный крик и мольба не убивать.

Я осторожно наблюдаю через едва заметную щель в двери. Отец тащит её за волосы по полу, а затем кидает на пол в кухне. Мама захлебывается слезами, пытаясь вырваться, но отец бьет её ладонью по лицу.

— Пчёлка, я знаю, ты где-то здесь. Выходи, — он оглядывает комнату. — Семья всегда должна держаться вместе, — его огромные глаза и не менее безумная улыбка заставляют сердце сжаться от страха. — Каждый должен пройти через очищение. — Щелчок. Он перезарядил дробовик. Пустые гильзы покатились по полу. — Так сказал Бог.

Громкий выстрел звучит как удар хлыста. Сквозняк доносит едкий, едва уловимый, но от этого не менее противный запах пороха. Я инстинктивно морщу нос и прикрываю рот дрожащими руками, чтобы не закричать. Жмурю глаза, надеясь, что это всего лишь страшный сон и я скоро проснусь. Но, открыв глаза снова, вижу: мама лежит посередине комнаты. Волосы раскинуты, будто её уложили спать, только глаза открыты. Она смотрит в потолок, пока рваная рана в груди медленно кровоточит, оставляя багровое пятно на половине.

— Это ради нас, — шепчет отец, стоя над трупом с опущенным ружьём. — Ради тебя...

Я не верю глазам. Ноги подкашиваются, хочется выбежать, закричать, но тело оцепенело. До этого дня мне не доводилось видеть настоящую смерть, тем более такую жестокую.

— Иветта, — зовёт снова. — Всё закончилось. Папа тебя не тронет, — он падает на колени рядом с трупом. Осторожно скидывает прядь с её лица. — Я не хотел. Честно, не хотел... — он тараторил что-то бессвязное, пропускал истеричные смешки.

Я прижимаю ладони к ушам. Не хочу его слышать. Не хочу. Не хочу!

— Он сказал мне, что это акт очищения, — отец продолжает смеяться. — Все должны пройти через это, чтобы оказаться в лучшем мире, — он поднимает голову и подставляет дуло дроби под подбородок. Его руки подрагивают, ложась на спусковой крючок.

Нет. Он не сделает этого. Это сон. Сон. Я скоро проснусь от кошмара, и всё будет как раньше...

Выстрел.

Звук разносится по всему дому, отражаясь от стен. Снова жмурюсь, в ушах звенит. Около минуты я не решаюсь открыть глаза, но когда это происходит — подхожу ближе. Щель в двери уже не кажется такой узкой. Вижу его: отец лежит рядом с мамой. От лица ничего не осталось, вместо этого — фарш. Его кровь расплывается по полу, смешиваясь с маминой. Я не выхожу сутки – двое, пока мужчина в форме не стучит...

— Ив? — раздается двойной щелчок пальцев под левым ухом.

Я инстинктивно дергаюсь, отпуская воспоминание, будто меня ударили током. Рукой задеваю край тарелки и вилку, та чуть ли не падает с подноса, но я успеваю словить, привлекая ещё больше внимания сидящих вокруг. В столовой не стихает гул голосов, запах разогретой еды и чей-то смех у автомата с кофе. Всё вокруг кажется фальшивым.

В груди остается свинцовая тяжесть, будто я все еще в чулане, наблюдаю за убийством мамы. Мысленно стараюсь убедить себя, что прошло десять лет, я не в общине, а на работе. Жива, здорова. Почти...

— Ты в порядке? — спрашивает Кэйтлин, её голос звучит как издалека.

— Все нормально... — говорю на автомате. — Просто задумалась.

Ненормально. Я возвращаюсь в реальность с таким трудом, будто выныриваю из густого тумана. Пальцы дрожат, а кусок в горло не лез. Все казалось пластмассовым, даже мясо в тарелке.

Остаток обеденного перерыва Кэйтлин как ни в чем не бывало продолжила рассказывать мне о своих интрижках с кардиологом. Чтобы не показаться грубой, изображала полную заинтересованность. Я просто кивала, вырывая из контекста её слова: «ужин», «подбросил до работы»...

Четверг. Кабинет 15:30.

Второй пациент на сегодня — семнадцатилетний Малек. Он наблюдается у меня уже больше года, но к окончательному диагнозу мы пришли недавно: диссоциальное расстройство с признаками психопатии. Занятный парень, улыбается чаще, чем говорит.

— Вы никогда не задумывались, каково это — убить человека? — спрашивает он, смотря на то, как я делаю пометку в блокноте.

— Убить человека? — уточняю я, поднимая бровь.

— Ну да, чтобы посмотреть, что будет, — он произносит это с таким интересом, будто речь идет о какой-то разобранной игрушке. — Вы в школе препарировали лягушек на биологии или других животных? — продолжает он. — Я – нет. Животных жалко, а вот людей... — пожимает плечами. — Они ведь хуже животных. Их не жалко.

Я убираю ручку в блокнот, отодвигая в сторону. Смотрю на Малека: его широкая улыбка оголяет белоснежные зубы, будто вырезали из рекламы зубной пасты.

— Ты злишься на кого-то? — спрашиваю я.

— Нет, — хмыкает он, все ещё улыбаясь.

— Что ты сейчас чувствуешь?

Он кивает, склоняя голову набок.

— Любопытство... — Малек выдерживает паузу, окидывая помещение взглядом. — Интересно, как долго вы будете терпеливы ко мне, прежде чем скажете папаше, что я не поддаюсь терапии.

Зрачки Малека не расширены, значит, он не взволнован. Отсутствие защитной реакции, страха разоблачения — ничего, что было бы присуще здоровому человеку. В нем таится только хищный интерес, будто я не психиатр, а плюшевый заяц, оболочку которого он хочет разорвать и посмотреть, что внутри, кроме синтепона.

— Ты не хочешь проходить терапию?

— Хочу. Мне нравится наблюдать, как вы пытаетесь понять меня... это мило.

На секунду я теряю фокус: солнце в окне уходит за тучи. Теперь я вижу перед собой не подростка в серой кофте, а взрослого человека с ружьем, чьи руки не дрогнули даже тогда, когда кровь забрызгала алтарь. Меня кидает в слабую дрожь — не от слов, а от того, как Малек их произносит: не оправдываясь, не убеждая, а констатируя факт. Отец говорил так же: «Это ради нас», перед тем как...

Волна холода разливается по телу от солнечного сплетения до кончиков пальцев. Я чувствую, как мышцы пресса напрягаются, будто готовятся к удару. Делаю микро-движения, поправляя календарь на столе. Такой жест быстро возвращает контакт с реальностью.

— Вы ведь не боитесь? — внезапно спрашивает Малек. Я поднимаю на него глаза. Он наблюдает за реакцией, ожидая, что я сдамся.

— Нет, — слабо улыбаюсь я. — Не боюсь.

— Жаль. Было бы интересней.

Сеанс закончился позже, чем я закладывала времени изначально. Прикрыв дверь за Малеком, я наконец смогла выдохнуть. В кабинете всё ещё пахло его терпким, как полынь, одеколоном. Я приоткрыла окно, впуская свежий, осенний воздух. Небо уже заволокло тучами, прохожие снуют туда-сюда в надежде скрыться быстрее, чем хлынет дождь.

Я наблюдала за людьми на улице, стараясь не думать о ровном, бесчувственном голосе: «Интересно, что внутри... кроме синтепона».

Оглушительный звонок телефона на рабочем столе заставил меня вздрогнуть. Я сделала глубокий вдох, стараясь унять тремор внутри.

— Доктор Лоренс, — произнесла я, снимая трубку. Голос прозвучал до безобразия спокойным. — Слушаю.

— Мисс Лоренс, Александр хотел бы вас видеть, — голос секретарши как всегда звучал лениво, будто она получает деньги только за красивые глаза.

— Когда? — спросила я, уже зная ответ.

— Сейчас.

Секретарша резко положила трубку, пару секунд я сидела в ступоре, слушая глухие гудки. Зачем меня вызывают? Из-за Малека? Но с чего бы? Я встала, поправляя причёску.

«Не переживай раньше времени, Лоренс, ты ничего противозаконного не сделала», — твердил внутренний голос.

В лифте на пару секунд пропала гравитация — та самая иллюзия падения, от которой внутри все органы подпрыгивают. То же самое я чувствовала, когда впервые после вуза приехала в клинику для устройства на работу, держа в руках рекомендацию от профессора Дворжак.

Тогда Александр взял меня под крыло: молодой и амбициозный заведующий, видевший во мне не только выпускницу университета, но и потенциал. В какой-то степени он стал моим ментором, а клиника — вторым домом, где можно скрыться от своих проблем, копаясь в чужих головах.

Третий этаж. Табличка: «Заведующий Александр И.К.».

Дверь в кабинет была приоткрыта, я постучалась, выглядывая из-за двери. Темно-серый пиджак висел на вешалке, Александр сидел на кожаном диване, читая чью-то медицинскую карту. Заметив меня, заведующий выпрямился.

— Ив? Проходи, — он кивнул в сторону кресла, напротив рабочего стола. Голос Александра резко потерял официальный оттенок, став мягче.

Я присела, машинально поправляя складку на брюках. На столе уже лежала аккуратная бежевая папка с логотипом клиники. Александр поднялся с дивана, пересаживаясь на свое кресло.

— Хочу обсудить с тобой один момент, — начал он, медленно складывая пальцы в замок. — Поступил интересный запрос.

— Серьёзный? — любопытство брало верх над настороженностью.

— Достаточно, — он откинулся в кресле, изучая мою реакцию. Осторожность в голосе напоминала диагностическое интервью. Александр всегда ведет себя так, когда хочет предложить что-то выходящее за рамки стандартной практики. — Есть один частный отель... в ста пятидесяти километрах отсюда. У них поменялось руководство, и новому владельцу нужен опытный консультант. Человек с твоим профилем.

Молчу. Не люблю, когда меня заранее куда-то назначают без ведома. Даже если это делает Александр.

— Я порекомендовал им тебя, — продолжает он, как будто отвечает на невысказанную мысль. — Но итоговое решение, конечно, за тобой.

— Почему именно я? В клинике есть специалисты с большим стажем, — я пожала плечами.

— Потому что твой профиль не только психиатрия, но и психология. Им нужен именно такой человек. — его интонация остаётся бесстрастной, но голос становится более ласковым. — К тому же, тебе нужно сменить обстановку. Признайся, Ив, после Малека, тебе здесь скучно.

Александр улыбнулся краешком губ. Он прав. Последние полгода проходят на автопилоте. Все чаще я ловлю себя на том, что знаю наперед, что скажет пациент через три сессии и когда будет последняя. И скука не столько в пациентах, сколько в повторяемости. Они приходят с ОКР, тревожностью, депрессией, все на одно лицо. Каждый раз я делаю свою работу, и делаю её хорошо, но эта скука...

Я опускаю взгляд на папку, затем беру в руки. Она оказывается тяжелой, будто внутри не документы, а кирпич. На первой странице безликий шрифт гласит: «Отель Револис. Телч».

Внутри скучный перечень сотрудников, список должностей и единственная развернутая фраза: «Требуется специалист по психическому здоровью для персонала. Рекомендуется врач с гибким подходом и высокой стрессоустойчивостью».

— Если решишься — выезд в субботу. Машину предоставят. Место странное, но... с перспективой карьерного роста, — он поднимает взгляд. — Ив, иногда, чтобы выйти на новый уровень, нужно просто сказать себе «да».

Александр, как всегда, спокоен и уверен. Говорит так, будто я уже согласилась... и ведь почти согласилась. Командировка в другой город, незнакомый коллектив — неплохая встряска после монотонного ада. Пусть я вольна отказаться, но сама мысль о возможно новых случаях в моей практике радует. Лифт снова вздрагивает. На секунду кажется, что он едет не вниз или вверх, а в сторону, давая еще немного подумать.

После работы, уже дома, с чашкой горячего чая и пледом, брошенным на ноги, я открываю ноутбук. Ввожу: «Отель Револис Телч отзывы». Первые ссылки — как под копирку: «Уютное место с атмосферой уединения», «Персонал вежливый, номера чистые», «Хорошо выспался, завтраки вкусные». И ни одного плохого комментария. Ни жалоб на Wi-Fi или скрипучую кровать. Будто все отзывы накрутили.

Есть несколько фото: фасад, ворота, окно с видом на лес и сад на территории. Все фото сделаны в одно время — в сумерки. Профили авторов безликие. Открываю один: нет аватарки. Другой — удалён. Третий — создан месяц назад, с единственным постом: «Рекомендую».

Пробую посмотреть через карты: стрит-вью — сплошная размазанная панорама, обрезанная на полпути к месту. Ни фото интерьера, ни маршрутов общественного транспорта, ничего. Форумы молчат. На редитте — пара упоминаний, но темы удалены. Один маленький комментарий в треде про забытые отели: «Револис? Что-то знакомое. Кажется, был там проездом. Жутковатое место...»

Захлопываю крышку ноутбука. В отражении виднеется мое уставшее лицо. Мозг пытается найти объяснение: малоизвестный отель, нишевое место для отдыха. И всё же где-то внутри роится легкое беспокойство. Как будто кто-то нарочно подчищал следы.

Пятница. 10:00

Коммунальщики снова подвели и не включили отопление. Воздух в комнате был настолько холодным, что пальцы не слушались, пока я потянулась за телефоном. Всё тело будто покрылось тонким слоем льда. Просыпалась я медленно, с легкой ватой в голове, не сразу поняв, где нахожусь. Всю ночь мучают кошмары. Последние несколько лет я проживаю во сне тот самый день снова и снова, даже таблетки не помогают заглушить воспоминания. Они только смазывают картинку, превращая её в одно грязное пятно.

Слабый свет сочится сквозь жалюзи узкими полосками, складываясь на полу тенями тюремной решетки. Лежала еще с минуту, чувствуя, как тревога начинает ползти вверх по телу. За столько лет она стала такой родной, так что я давно перестала гнать её. Она входила в часть моего утреннего ритуала: тревога, несколько глубоких вдохов, проверка замков и газа, только потом остальная рутина.

Проверка замков была необходимостью не потому, что дверь могла открыться сама по себе ночью, а потому, что порядок — это всё, что у меня осталось. Всё должно быть на своих местах: одеяло сложено, подушки стоят ровно. Если порядок соблюден — значит, я ещё не сошла с ума. Потом сумка: ключи, карточка, бумажник. Внутренняя считалка: есть, есть, есть. На месте. Проверить ещё раз, на всякий случай.

В ванной достаю блистер с белыми таблетками, которые редко запиваю — мне важнее избавиться от навязчивых мыслей, чем от вкуса лекарств. Остальную пачку сую в карман, на всякий случай. Знакомый психиатр сказал: «Это точно поможет». Но иногда, когда лекарства перестают действовать, я чувствую, как прошлое пытается вырваться наружу.

В голове прорезается тонкий детский голос, словно шелест листьев на ветру. Это маленькая, запуганная я, прячусь под тумбой. «Иветта, не выходи...» — шептала мама, в её голосе была смесь любви и страха. Тряхнув головой, галлюцинации рассеиваются. Смотрю в зеркало, в нем — я, но не совсем. Плохое питание и прерывистый сон сказываются на организме сильнее, чем загруженность работой. Причесанные волосы, косой пробор, мешки под глазами, которые не замазывает даже самый плотный консилер. Смотрю в свои глаза и делаю вид, что не вижу ничего необычного.

В памяти вновь всплывают смутные силуэты: отец с его холодным взглядом, дом, наполненный запахом ладана и сырости, ночные крики, от которых кровь стынет в жилах. Община верила, что мама — избранная, а отец говорил, что в её голове божий голос. Отец не признавал диагнозов: ни шизофрении, ни бреда. Запрещал принимать маме лекарства, называя их ядом. Когда она плакала, он говорил, что это очищение, когда кричала — что это пророчество. А когда мама билась в истерике, он сидел рядом и молился, чтобы тьма в ней не погасла, а разгорелась во славу веры.

Я была слишком мала, чтобы понимать, но достаточно велика, чтобы бояться.

Отец считал её сосудом, а меня — плодом откровения. А потом... потом он решил, что откровение завершено. Все, кто не услышал его, — обречены. И принялся очищать. Сначала сжигал книги, фотоальбомы. Когда убил мать, он даже не плакал искренне. Помню, как молилась про себя, но никто не пришёл. Тогда я пообещала себе две вещи: что выживу и что никогда не перепутаю болезнь с божественным даром.

Телефон на тумбе зазвонил, прервав тишину.

— Ив, ты решила? — спрашивает Александр, пока на фоне кто-то ругается в приемной.

— Да, я еду.

— Тогда не теряй времени и собирайся. Завтра в семь за тобой приедет машина. Я тебе сейчас отправлю инструкции и контакты.

— Поняла, — ответила я, ощущая, как холодок тревоги прокатился по спине.

— Всё будет хорошо. — Фраза звучит как: «Не дай прошлому тебя сожрать».

Звонок оборвался, оставив меня наедине с мыслями и необходимостью собираться. Сложила вещи в чемодан без особого энтузиазма: пара смен белья, документы, аптечка. Сложно собирать себя в дорогу, когда не знаешь, кем придётся быть на месте прибытия.

Носки убираю в одну сторону. Запасной блокнот — к книге. Её я начала читать месяц назад, и не продвинулась дальше третьей главы. Когда-нибудь я найду время, чтобы продолжить читать. Пальто свернула вчетверо и положила сверху. Отель, судя по прогнозу, находился в вечной осени. Я открыла ящик, достала футляр с очками, которыми не пользовалась — предпочитала видеть мир чуть расплывчатым. Там же лежит старая заколка, которую когда-то носила мама. Автоматически бросила её в боковой карман сумки, почти не думая.

Под вечер квартира наполнилась запахом мятного чая (сладковатым и обманчиво успокаивающим). Я не голодна, но тепло кружки в руках было единственным якорем, способным удержать меня от распада на куски. Открыла окно, вдыхая свежий воздух: пахло мокрым асфальтом, листвой и пылью. Город был сер, будто кто-то нарочно сбавил краски, оставив лишь тусклые огни фонарей, отражающиеся в лужах. От такой погоды начинает клонить в сон.

На подоконнике лежал блокнот — я взяла его, присаживаясь в кресло. Открыла на чистом развороте и записала пару незамысловатых строчек на будущее для врача:

«Галлюцинаций пока нет, только старая добрая тахикардия и тревога. С утра выпила таблетку. Кошмары не проходят».

Поставила дату и время, отложила ручку.