Love in the Dark

Тишина была выверенной. Не той, которая рождается естественным ходом ночи, а той, которую создают намеренно. В ней не скрипели полы, не свистел ветер, даже старые балки под потолком, казалось, сговорились молчать, чтобы не нарушить тягучего ожидания. Воздух был неподвижен — будто сам знал, что здесь нельзя шуметь. Даже часы на стене — если они и были — не смели тикать. Всё пространство замерло в каком-то искусственном равновесии, где малейший звук мог стать выстрелом.

За деревянным столом, у которого веками решались судьбы, не сидел ни один человек. Их было двое. Тени. Фигуры. Без лиц. Один — чуть сутулый, другой — с прямой спиной и манерой класть пальцы на стол, будто приказывает не словом, а касанием. Между ними, в центре тяжёлой столешницы из чёрного дуба, лежала кожаная папка, плотная и старая, как будто из архива, в котором хранились не бумаги — приговоры. Ни один из них не говорил сразу. Первый вдохнул медленно, как будто пробуя воздух на вкус, прежде чем сказать. Его голос не был громким, но в нём была такая тяжесть, что от него, казалось, покрывался инеем даже воск на свечах.

— Они прогнили. До основания. Уморительно, как долго можно скрывать гниль под перчатками из золота и слоновой кости.

Второй не ответил. Только сдвинул лежащий рядом лист бумаги, как будто приглашая продолжать. Первый говорил снова — будто ни с кем, будто с пространством, но каждая фраза звучала, как тщательно заточенный нож, скользящий по горлу.

— Морретти живут прошлым, как будто оно — щит. А Каулитцы верят в свой страх, как будто он — корона. Но ни щит, ни корона не спасают, когда под ними — пустота. Они не поняли, что век их закончился. Не в крови, не в славе, а в тишине. Мы покажем им, как звучит конец.

Пальцы первого легли на запечатанный конверт — чёрный, будто вырезанный из ночи, без герба, без имени. Только отпечаток кольца — едва заметный, но те, кто поймут, — поймут. Бумага внутри была плотной, тяжёлой, с запахом сырой печати и старой чернильницы. Почерк — не машинный, не живой, что-то посередине. Слова были выстроены так, будто их писали между ударами сердца, выбирая каждое из них, как пуля выбирает траекторию.

— Скажут: провокация. Скажут: ложь. Но каждое слово в этом письме — правда, в которую они не поверят, пока будет поздно. Каулитцы подумают, что это Морретти. Морретти — что это Каулитцы. А когда каждый из них вытащит оружие — мы соберём пепел.

Он говорил, как хирург перед надрезом. Спокойно. Жёстко. Без права на ошибку.

— Им достаточно одного послания, чтобы старые страхи ожили. Страх — единственное, что они помнят лучше любви. Он пахнет для них домами в огне, выстрелами на кухне, письмами, из-за которых не возвращаются братья. Мы напомним им.

На несколько секунд всё замерло. А потом второй человек, всё это время молчавший, заговорил впервые. Его голос был мягким, почти вкрадчивым, но от этого только хуже. В нём было презрение, не нуждавшееся в громкости.

— Слишком долго эти фамилии держали города за горло. Не оружием — именем. Достаточно было произнести "Каулитц" или "Морретти", чтобы исчезали люди, земли, бизнесы, целые поколения. Это не власть. Это ржавчина. Они не управляют. Они паразитируют на страхе, который сами же и создали.

Первый кивнул. Лицо его оставалось в тени, но голос стал чуть ниже, почти интимным.

— Мы не разжигаем войну. Мы открываем двери тем, кто давно хотел мстить. Кто молчал. Кто гнулся. Кто смотрел, как убивают отцов. Это не хаос. Это порядок. Новый.

Он поднял один из конвертов и провёл по краю ногтем — медленно, как лезвием по горлу.

— Их дети пойдут по следам родителей. Но этот след мы залили бензином. И первая спичка будет брошена завтра утром.

— Письма уйдут сегодня. Один в Берлин. Один в Триест. Один... в школу. Ей.

Он улыбнулся — не лицом, а движением воздуха. Наслаждение в точности проделанной работы.

— Она пока не понимает. Ни кем она является, ни почему всё вокруг начинает рушиться. Но когда поймёт — будет поздно. И для неё, и для него.

На стол опустился ещё один конверт — меньший, белый. На нём было выведено имя аккуратным каллиграфическим почерком, без титулов. Только имя. Имя, от которого должно было начаться падение. Имя, которое должно было зазвучать как проклятие.

Снаружи мимо прошла машина. Свет фар едва коснулся щели между ставнями, но внутри ничего не изменилось. Комната осталась тёмной. Два человека, три письма и одна цель — пустить кровь без выстрела.

Последняя фраза повисла в воздухе, как шёпот:

— Пусть думают, что всё ещё контролируют. Нам это только на руку. Только когда король уверен, что ход за ним — он открывает шею.

***

Школа дышала остатками праздника — как сцена, на которой уже погас свет, но всё ещё пахнет гримом, духами и тяжёлой тканью. Коридоры, обычно строгие, выверенные, прохладные, сегодня словно сами себе позволили немного дерзости: солнечный свет свободно лился через высокие окна, отражался в отполированном до блеска паркете, застревал на лацканах пиджаков, скользил по щекам, вызывая у многих неожиданную улыбку. Даже преподаватели, обычно сдержанные до аскезы, проходили мимо не с сухим кивком, а с лёгкой полуулыбкой, в которой сквозила редкая, почти забытая здесь эмоция — удовольствие. Все говорили только об одном: бал. Тот самый бал, который, как предполагали скептики, должен был стать очередной вымученной официальной церемонией под фанфары, вышел далеко за рамки. Он оказался живым, настоящим, даже дерзким. О нём уже начинали складывать слухи, преувеличения, детали — кто с кем танцевал, кто ушёл раньше времени, кто напился, кто заплакал от музыки. Но за всем этим шумом существовал один неоспоримый факт: бал удался. А значит, имя Вивиан Моррисон теперь звучало не просто как имя президента школьного парламента. Оно звучало как имя человека, который смог превратить 150-летнюю годовщину школы в ночь, о которой ещё долго будут вспоминать.

Перемена после первого урока всегда была самой оживлённой — не такой томной, как после математики, не такой ленивой, как перед уходом домой.

За последними рядами кто-то в полголоса обсуждал, что музыка была «почти как на премии в Милане». У окна двое спорили, была ли сцена с диджеем спонтанной или всё-таки подстроенной. Парень с третьей парты, уткнувшись в телефон, пересматривал видео, где камера кружит вокруг зала, и все выглядят красивыми, будто это фрагмент рекламной съёмки. Кто-то грыз яблоко. Кто-то громко шептал. Кто-то, как всегда, спал на парте. Но над всей этой живой, разношёрстной картиной всё равно висело одно чувство: бал прошёл, и он был чертовски хорош.

Вивиан сидела ближе к окну, на своём месте, чуть опершись на локоть. Её волосы были собраны чуть небрежнее, чем обычно, в осанке чувствовалась лёгкая усталость, но та, что делает лицо ещё красивее. Рядом с ней, по привычке, сидела Николь — она что-то ела из пластиковой коробочки, при этом постоянно комментировала то, что видела в телефоне, с видом человека, которому всё смешно, но всё интересно.

Девочки из параллели заглянули в класс, как будто случайно. Одни просто мельком кивнули, другие подмигнули Вивиан, а трое зашли внутрь и сразу подошли к её парте. У них всё ещё на щеках держался румянец от вчерашнего восторга, а в голосах — искреннее восхищение.

— Ты слышала, что говорят? — начала одна из них, высокая, с косой до пояса. — Учителя в восторге. И родители. Моя мама сказала, что ты можешь устраивать приёмы в посольствах. Серьёзно. Спросила, где ты научилась таким цветовым сочетаниям.

— Бал был волшебный, — добавила другая, пониже, с тихим голосом. — Мы потом ещё на площади стояли, не могли разойтись. Как будто не хотели, чтобы заканчивалось.

— Где вы нашли того диджея? Он гений. Я влюбилась, — добавила третья и прыснула от смеха.

— Это Николь, — сказала Вивиан, легко улыбаясь, кивнув в сторону подруги. — Она буквально угрожала охране, чтобы его пустили.

— Правда? — в голосе одной из девочек мелькнула искренняя благодарность. — Он был невероятный. Спасибо, правда. Это было что-то.

Они ещё что-то говорили — про арку из ткани, про свечи, про цветы, про то, как неожиданно нежно вальсировал кто-то, от кого вообще не ждали. Они говорили быстро, живо, слегка перебивая друг друга, но Вивиан не терялась — она слушала, улыбалась, кивала, отвечала мягко и без напряжения, как будто это уже было не удивительно, а органично.

Кто-то из одноклассников крикнул из дальнего ряда:

— Вивиан, ты теперь официально министр культуры, клянусь!

Смех прокатился по классу. Всё было шумно, живо, громко — но в центре этого мира Вивиан была тиха. Тиха — в том особом смысле, как бывает после большого спектакля, когда всё ещё слышен аплодисмент в ушах, но ты знаешь, что кулисы уже опущены. В её взгляде, несмотря на улыбку, скользнуло короткое, почти неуловимое движение — будто она услышала не тот голос, что звучал в классе, а другой, далекий, как эхо. Но только на долю секунды.

Потом она снова обернулась к Николь, что-то ответила, и всё продолжилось.

Перемена в классе шла как обычно — шумно, беспорядочно, с резкими сменами тем, голосов, запахов. Кто-то только что спорил про ответы на контрольной, теперь же обсуждали чью-то стрижку, вчерашний плейлист, новые кроссовки у парня из А-класса. По подоконнику били солнцем пластиковые стаканы с остатками кофе, кто-то листал фото с бала, кто-то дёргал розетку в углу, пытаясь зарядить телефон. В классе стояла та особая атмосфера, которая бывает только после больших событий: когда всё вроде бы вернулось на круги своя, но в воздухе ещё дрожит остаточное эхо.

Том сидел вместе с Сэмом и Лео — троица была привычная, слаженная, спокойная. Лео опирался локтем на парту и что-то крутил на экране телефона, Сэм спорил с кем-то в соседнем ряду про то, правда ли, что директор в молодости был диджеем, и сам же ржал со своей же шутки. Том слушал вполуха. Краем губы усмехался, перекидывался короткими репликами, но на самом деле — наблюдал. Он всегда так делал. Даже когда сидел внутри компании, он умел быть сторонним. Это не было отчуждением — просто способность видеть изнутри, как снаружи.

Он не ждал, что что-то произойдёт. Просто смотрел. Так, как умеют смотреть только те, кто с детства привык замечать больше, чем положено.

И именно поэтому увидел.

Момент был короткий, как удар ресниц. Фигура — девочка, не из их класса, мелькнула между рядами, смеясь, с каким-то обрывком шутки, перекинутым через плечо. Всё выглядело естественно — слишком естественно. Она подошла к столу Вивиан как будто случайно, на секунду задержалась, что-то бросила на ходу. И в этот же миг — рука. Чёткое движение. Бумага. Белый угол, который на мгновение оказался на виду — и сразу исчез под обложкой. Не бросок. Не передача в открытую. Именно вложение — аккуратное, бывалое. В том, как это было сделано, не было ничего ученического.

Через секунду она уже шагнула дальше, обернулась, снова улыбнулась кому-то. Шум в классе продолжался, всё выглядело прежним.

Кроме одного.

Том видел, как это выглядело со стороны — как будто ничего не произошло. Девочка пошутила, ушла. Бумажка осталась. И никто не обратил на неё внимания. Никто, кроме него.

Он не двинулся. Не дернулся. Только перестал отвечать Сэму на реплику. В голове защёлкнулось: подача была выверенной. Она делала это раньше. Не в школе. Не в таких обстоятельствах.

А главное — Вивиан не удивилась.

Он смотрел, как она краем пальцев сдвинула тетрадь, накрыв под ней то, что теперь уже точно стало письмом. Не взглянула. Не смяла. Не передала. Просто — убрала.

Он понял: она уже знала, что это не шутка.

И он — теперь тоже.

Когда через несколько минут Вивиан поднялась из-за парты, Том даже не взглянул напрямую. Он просто отметил движение, направление — как бы краем сознания. Она не попрощалась, не сказала ничего ни Николь, ни другим, просто собрала вещи в привычной размеренной манере и вышла. Спокойно. Без спешки. Так, будто вспомнила, что нужно что-то отнести, подписать, перепроверить — всё выглядело естественно. Слишком естественно, чтобы быть случайным.

Том ждал полминуты. Сделал вид, что продолжает разговор, переспросил Сэма про какую-то игру, потом, будто лениво, встал. Сказал, что отойдёт, кинул Лео шутку, на которую тот только кивнул. Никто не удивился. Никто не обратил внимания.

Он вышел на пустой участок коридора. Шум классов глох за спиной. Дальше — плавные повороты, большие окна, строгая тишина. Вивиан была в нескольких метрах впереди. Шла не спеша, но уверенно — туда, где располагалась комната школьного парламента. Кабинет, который официально числился как административный, но по сути давно стал её территорией.

Он шёл за ней на расстоянии. Бесшумно. Мягко. Словно по нитке.

Она вошла. Закрыла дверь. Внутри зажёгся свет.

Он остался в коридоре — будто бы остановился у окна, проверить сообщение, сделать фото на фронталку, поправить кепку. Минуты полторы — не больше.

Когда Вивиан вышла, лицо её было таким же — собранным, но спокойным. В руке — ничего. Взгляд — ни на кого не задержался. Она прошла мимо, как будто ничего не случилось.

Том ждал ещё полминуты. Потом медленно подошёл к двери. В коридоре было тихо. Он обернулся на всякий случай — никого. Рука легла на ручку. Лёгкое нажатие. Скрип. Кабинет открылся.

Внутри пахло бумагой, кондиционером, кофе из термоса, который кто-то оставил на подоконнике. Столы были расставлены аккуратно, пара папок лежала неровно, как будто их перелистывали. Один из ящиков выдвинут не до конца — может быть, спешила. Или... не хотела привлекать внимания.

Он закрыл дверь за собой.

Искать долго не пришлось. Бумага была спрятана не в сейф, не в папку с грифом — а между документами по финансированию, в разделе о тратах на школьные мероприятия. Стандартная уловка: чем банальнее место, тем безопаснее. Он вытянул письмо аккуратно, только двумя пальцами — и сразу увидел: бумага плотная, качественная, без печати, без адресата. Стильная. Чужая.

Сфотографировал. Положил на прежнее место. Аккуратно — до миллиметра, как было. Потом вышел. Дверь щёлкнула. Всё — как будто его и не было.

Уже в следующем коридоре, опершись спиной о холодную стену, Том открыл камеру.

Фотография была чёткой. Он читал, и каждая строчка звучала почти вслух. Холодно. Отточенно. Пугающе точно.

«Семьи держатся на страхе.

Ваши — на иллюзии неприкосновенности.

Мы наблюдаем. Не снаружи — изнутри.

Моретти забрали слишком много.

Скоро начнём забирать в ответ.

Это первое и последнее письмо. В следующий раз — не слова.»

Том перечитал письмо ещё раз, держа телефон почти под углом, чтобы никто не заглянул. Строчки были короткими, но в каждой чувствовалась уверенность и хищный тон — не спонтанная угроза, не подростковый всплеск, а хладнокровно выстроенное предупреждение. Он знал, что такие не пишут просто так. Такие пишут, когда уже что-то началось.

Он ещё не убрал телефон, когда сзади раздался голос Сэма — громкий, слишком живой, чтобы проигнорировать:

— Эй, Гамлет, ты вообще с нами или с привидениями на связи? — голос Сэма выдернул его из внутреннего шума, в точку, с раздражающе весёлым акцентом на последнем слове.

— Слишком серьёзное лицо для семнадцатилетнего мальчика, — добавила Николь, скрестив руки, бросив взгляд на его телефон. — Ты читал мем или проклятие?

— Одинаковый эффект, — хрипло сказал Том, глуша телефон в карман. Он выпрямился, постарался вложить в голос свою обычную лень. — Просто письмо. От любимой тёти.

— Письма у тебя от любимой тёти только с флешкой внутри, — вставил Лео, не глядя, продолжая листать треки. — И подписью «уничтожить через 48 часов».

— Кстати, ты так и не скинул формулы с прошлого занятия по химии, — вмешалась Вивиан, слегка повернув голову к нему. — Если ты хочешь, чтобы мы тебя ненавидели с чуть меньшим пылом, начни с этого.

— А разве я должен был? — Том поднял брови.

— Ты сказал «я вечером скину», — напомнила она с видом прокурора, который точно знает, что у него вся доказательная база в порядке.

— Это был просто вежливый отказ, — пожал плечами он. — Я думал, ты поймёшь.

— Слишком тонко для меня, — сказала Вивиан. — Я, видимо, не привыкла к таким сложным социальным сигналам.

— Надо было просто заблокировать его, как нормальный человек, — вставила Николь. — Каждый раз, когда он обещает «скинуть позже», где-то плачет один преподаватель.

— Это потому что я существую вне времени, — фальшиво-важным тоном проговорил Том. — Пока вы сидите в линейной хронологии, я — в квантах.

— О, началось, — простонал Сэм. — Только не это.

— Что, снова пересмотрел лекции по философии в три часа ночи? — спросил Лео.

— Да нет, просто передоз кофеина, — отмахнулся Том, но в голове, за всей этой болтовнёй, слова письма всё ещё звучали.

Моретти забрали слишком много. Скоро начнём забирать в ответ.

Он посмотрел на Вивиан. Та как раз что-то объясняла Николь, на ходу закалывая прядь волос невидимкой, не замечая, что та сразу соскальзывает. Она говорила быстро, чуть нахмурившись, что-то про домашку по биологии. Обычное утро. Школьная суета. Только Том видел в этом теперь совсем другой ритм. И то, что выглядело случайным, могло быть подстроенным. То, что казалось фоновым — уже было частью чьей-то схемы.

Но пока они шли — он был внутри этой болтовни, этого движения, как всегда. Как будто ничего не изменилось.

***

В доме Каулитцев уже стемнело, но это не значило, что всё стихло. В этих стенах ночь никогда не была концом, она лишь меняла правила игры. В коридорах было меньше охраны, но камеры продолжали сканировать каждый угол. Свет в кабинетах приглушался до уровня «интимного допроса», и даже сквозняк, пробегающий по мраморному полу, казался проверкой на бдительность.

На втором этаже, в своей комнате, Том полулежал на кожаном диване, уронив одну ногу на подлокотник. Лёгкий свет от телефона падал на его лицо — экран мигал окнами чата, где Сэм присылал очередную шутку на тему новой преподавательницы по философии, Николь спорила с Лео, называя его музыкальный вкус «криминальным преступлением», а Вивиан молчала, только поставила реакцию — огонёк — под чей-то комментарий. У неё всегда были короткие, сухие реакции, но Том почему-то их ждал. В чате было тепло, легко, шумно. Живые, уставшие после дня, они вели себя так, будто мир действительно был обычным. Без пистолетов в ящиках стола. Без камер на каждом этаже. Без писем с угрозами.

Он только собирался набрать что-то вроде «а вы слышали, что Лео всерьёз собирается идти в юристы», как за стеной раздался характерный звук — короткий, глухой стук в массивное дерево. Это был не охранник, не слуга, не мать. Это был Гюнтер.

Том медленно положил телефон на столик, не глядя. Пальцы на миг сжались — он не ждал визита отца. А если Гюнтер приходил вечером, это почти всегда означало нечто большее, чем просто «поговорить».

Дверь открылась так тихо, что будто сама отступила перед ним.

— Том, — сказал Гюнтер. Он не входил. Он стоял в проёме, как всегда в идеально отутюженном чёрном, с чуть заправленным платком в нагрудный карман и руками, сцепленными за спиной. В его лице не было тревоги. Но была ясность.

— Я слушаю, — сказал Том, вставая. Тон ровный, усталость не звучала.

— Пройди в кабинет.

Кабинет отца никогда не менялся. Ни одного лишнего предмета, ни одной случайной книги на столе. На полке стояли издания в кожаных переплётах — одни по экономике, другие по тактике, третьи по истории кланов, скрытые под обложками «римской юриспруденции». Всё здесь было фальшиво точно. И всё — отражало его. Гюнтер стоял у барной стойки, не наливал ничего. На столе, аккуратно расправленный, лежал лист бумаги. Том уже понял, в чём дело.

— Это оставили у машины. Прямо перед входом. Наш человек их не успел догнать. Но, думаю, не в этом суть. — Он говорил медленно. — Прочти.

Том подошёл. Поднял бумагу. Она была тяжёлая — не от веса, а от ощущений. Не новый лист, не свежая бумага. Напечатано. Ни адреса, ни логотипа, ни печати. Только текст:

«Слишком долго вы играете в титанов.

Слишком громко наступаете на чужую территорию.

Старые правила не работают. Теперь мы — правила.

Вы не почувствуете, когда начнётся.

Но вы точно почувствуете, когда не останется никого, кто мог бы ответить.

Это первое предупреждение.

Следующее — в тишине.»

Том прочёл. Молча. Бумага осталась в руках. Он всё ещё чувствовал её шероховатую поверхность, когда Гюнтер заговорил:

— Морретти. Я почти не сомневаюсь.

— Почему ты уверен? — спросил Том, не изменившись в лице.

— Потому что они молчали слишком долго. Потому что после убийства Бианки, одного из Карреры начали двигаться слишком аккуратно. Потому что... — он сделал паузу, — слишком много совпадений. И потому что их дочь — слишком близко к тебе.

Том медленно опустил письмо на стол.

— Вивиан? — переспросил он. — Ты думаешь, она имеет к этому отношение?

— Я не думаю. Я проверяю, — холодно сказал Гюнтер. — Она умная, ты сам говорил. Слишком умная, чтобы не знать, что происходит. Слишком близка, чтобы это было случайностью. Возможно, они действуют её руками. Или — просто делают вид, что она ни при чём. Всё возможно. Пока нет ясности, я исхожу из худшего.

Том замолчал. Внутри что-то дрогнуло. И это была не злость. Это была точка. Слишком чёткая. Он видел Вивиан в классе, слышал её смех в коридоре, знал, как она говорит, как хмурится, когда что-то не складывается, как у неё дрожат пальцы, когда она слишком зла, чтобы выговорить фразу. Это была не она. Он знал. Или хотел верить, что знал.

Он вытащил телефон. Молча разблокировал. Открыл фото. Показал экран.

Гюнтер взял. Посмотрел.

Пауза повисла в воздухе. Листки на столе остались неподвижны, даже воздух казался затаённым.

— Это что?

— Письмо. Сегодня. В школе. Подложено ей. Я видел, как ей передали. Она спрятала, но не сразу. Я сфотографировал, пока она ушла.

Гюнтер внимательно смотрел в экран. Слишком внимательно.

— Это другой стиль, — сказал он наконец. — Не совпадает с нашим. Не похоже на её стиль. Не похоже... ни на чьё. Но совпадает по подаче. Те же принципы. То же ощущение, что это — предупреждение. Не разговор.

— Это значит, — сказал Том тихо, — что их предупреждают так же, как и нас. Что они не отправляли.

— Или делают вид, — тут же парировал Гюнтер. — Чтобы показать, что они «тоже под угрозой». Ты слишком молод, чтобы верить в совпадения.

— Я достаточно взрослый, чтобы понимать, когда речь идёт о третьей стороне, — резко ответил Том. — И если ты не видишь, что кто-то разжигает между нами, чтобы остаться в тени и выждать, то ты рискуешь начать войну не с теми.

Гюнтер не ответил сразу. Он смотрел на сына. Долго. И в его глазах мелькнуло что-то неуловимое. Уважение? Подозрение? Горечь?

— Хочешь сыграть в дипломатию? — наконец сказал он. — Хорошо. У тебя есть время. Но не надейся, что это продлится вечно. Мы не в парламенте. Мы в огне. И если ты не готов обжечься — не лезь в пламя.

Он повернулся, вышел, оставив дверь открытой. Том остался стоять. Телефон всё ещё в руке. Письмо — в памяти. А внутри звучала только одна мысль:

Кто-то слишком хорошо играет. И этот кто-то... ещё даже не назвал имя.

***

Вечерний воздух, пропитанный ароматами лимонной кожи и гвоздики, стелился по залам особняка Морретти тихо, как пыль прошлого, которую никто не осмеливался вытирать. За большими окнами гас дневной свет, окрашивая высокие потолки в медное золото, но ни один член семьи не замечал красоты заката — их дом не был о месте для романтики. Здесь даже свет подчинялся делу.

Вивиан шла по коридору уверенно, хотя в руке всё ещё ощущался тонкий, почти невесомый вес письма. Бумага была дорогой, текст — напечатанным, и от этого ещё более хищным. Не писанным рукой — значит, отправленным как приговор. Необратимым. Она не стала ждать ужина, не переоделась, даже не позвала маму — она знала, где они, знала, что отец ещё наверху, в их спальне, где он обычно переодевался после встреч с союзниками. Вивиан стучать не стала. Она просто вошла.

Моника сидела у трюмо, расчёсывая волосы, уже переодетая в домашнее, но всё ещё в идеальном шёлке. Альдо стоял у шкафа, расстёгивая запонки.

— У меня есть письмо, — тихо сказала Вивиан.

Оба повернулись. Никаких эмоций на лицах — только остановившееся время.

Она подошла, протянула. Бумага тронула пальцы отца.

Он развернул, взгляд пробежал по строкам. Медленно, почти без выражения. Но затем — крошечное изменение. Сжавшиеся брови. Ноздри. Челюсть. Внутреннее давление отразилось на всем лице.

— Каулитцы, — бросил он резко, голос хрипловатый, как будто само слово ему жгло горло. — Только они способны на такую подачу. Без подписи, с угрозой — и ни единого намёка на компромисс. Старый стиль. Тупой, лобовой.

— Нет, — отозвалась Моника, не повышая голос. Она не двинулась с места, только сложила руки на коленях. — Это не они.

— Что?

— Это не их язык. Не их ритм. Не их стиль. Каулитцы не угрожают в третьем лице. Они выносят приговор — прямо, лично. С именами, с фактами. У них нет поэзии. А это письмо — не про силу. Оно про страх. Про то, что кто-то хочет, чтобы мы испугались — но не знали, кого бояться.

Альдо замолчал. Письмо всё ещё в его руках. Он прочёл снова. Помедлил. Потом опустил глаза. Он не был человеком, который быстро отступал от своих убеждений, но сейчас... в нём боролось что-то большее, чем раздражение. Его взгляд стал глубоким, куда-то в прошлое. В годы войны между кланами. В ту ночь, когда...

— Это может быть отвлекающий манёвр, — пробормотал он наконец. — Может, они просто изменили почерк. Чтобы мы расслабились.

— А может, кто-то использует вашу вражду, — спокойно сказала Моника. — Кто-то, кто знает, как работает память. Кто понимает, что ты всё равно подумаешь на них. Потому что это проще.

Он посмотрел на неё. Долго.

А затем — на Вивиан. Впервые за всё время.

— Где ты это взяла?

— В школе. Мне передали. Я не знаю, кто. Между разговорами, как будто случайно. Но письмо не случайное.

— Кто-нибудь ещё его видел?

— Думаю, да, — сказала она, не колеблясь. — Кто-то трогал мои бумаги. Оно лежало среди документов, но чуть не так. Почти незаметно, но я чувствую.

Моника откинулась назад в кресле. В её лице была тревожная тишина — как у генерала, который понял, что фронт уходит из-под контроля.

Альдо встал, положил письмо на трюмо. Лоб у него слегка свело.

— Это может быть даже Каррера, — проговорил он хрипло. — Или кто-то из их молодняка. Ты не представляешь, сколько радикальных лиц появляется после таких войн. Те, кто считает, что старики вроде меня тянут всё назад. Они хотят выстрелов. Хотят грязи. Хотят, чтобы мы перестреляли друг друга, чтобы потом выйти из подвалов — и взять власть, когда она никому больше не нужна.

— Так давай подключим Карреру, — предложила Вивиан. — Их люди тоже могут быть в опасности. Мы хотя бы поймём, с какой стороны приходит удар.

— Нет, — жёстко сказал Альдо. — Пока никто не знает о письме. Даже Каррера. Пока не будет прямого удара, я не рискую вносить в круг ещё одно имя. Доверие — это не монета. Оно не возвращается, если разменяешь.

— Но это ведь...

— Вивиан, — прервал он. — Пока ты не в ответе за весь клан, ты не понимаешь, как легко доверие становится ножом. Даже ты не должна знать всё. Не обижайся. Это защита, не унижение.

Она ничего не ответила. Просто кивнула.

В комнате повисла тишина. Письмо лежало между ними, как линия на песке. Ни Альдо, ни Моника не притронулись к нему снова. А Вивиан вдруг ощутила: как бы они ни отрицали, все они знали — это не Каулитцы. Но сказать это вслух означало признать: враг — невидим. А это было страшнее, чем даже имя Каулитц.

Она не спешила. Письмо уже прочитано. Слова уже сказаны. Отец — напряжён, мать — молчит, как всегда, когда понимает, что лучше ничего не говорить. И всё, что оставалось — это задохнуться в собственной голове или... пойти туда, где можно дышать.

Дверь в маленькую светлую комнату на втором этаже — бывшая библиотечная кладовая, переделанная в миниатюрную уютную кухню — была приоткрыта. Оттуда пахло лимоном, мёдом и чем-то печёным. Свет из круглого старого абажура падал на пол мягко, не режа глаз.

— Я знала, что ты придёшь, — сказала Сильвия, не оборачиваясь. Она стояла у плиты, помешивая в маленьком ковшике молоко с ванилью. Её седые волосы были убраны в нетугой узел, а голос — тёплый, как шерстяной плед.

Вивиан подошла и села за деревянный стол, не говоря ни слова. Просто вытянула ноги вперёд и уронила голову на согнутую руку. Несколько секунд — тишина. Потом:

— Ты знала, потому что ты ведь знаешь всё, — устало выдохнула она. — Даже когда я ничего не говорю.

— Потому что ты не умеешь молчать глазами, моя девочка, — Сильвия поставила перед ней кружку с горячим напитком, опустилась на стул напротив, — и потому что ты пришла с тем же взглядом, что и в восемь лет, когда пряталась у меня под кроватью, потому что наслушалась, как твой отец кричал на подчиненных.

Вивиан усмехнулась. Грустно, но искренне.

— Тогда мне казалось, что если я буду молчать, всё исчезнет.

— А теперь тебе кажется, что если ты скажешь — всё станет понятнее?

Она не ответила. Только поднесла кружку к губам. Обожглась. Поставила обратно.

— Мне подложили письмо. В академии. Среди обычных дел. Кто-то знал, где я сижу. Какой папка у меня на столе. Знал, что я прочту это не дома. Знал, что я сохраню его. Всё просчитано.

— Что в нём?

— Угроза. Нам. Красиво написано, но... холодно. Словно нож через шёлк. Отец думает, что это Каулитцы. Мама — что это не они. А я... — она замолчала, — я не знаю, кому верить.

Сильвия посмотрела на неё долго. В её глазах не было тревоги. Только мудрость прожитых войн, которые не описываются в хрониках.

— Если ты не знаешь, кому верить — значит, ты начинаешь взрослеть.

— Я не хочу взрослеть, Сильвия, — прошептала Вивиан. — Я хочу, чтобы всё снова стало простым. Академия, утро, парламент, Том... — она осеклась.

Сильвия чуть склонила голову.

— Том?

— Он... — она отвела взгляд, — он тоже рядом. Слишком рядом. Иногда кажется, что он знает. Иногда — что я одна знаю. А иногда — что мы оба знаем, но делаем вид, что не знаем.

Сильвия не удивилась. Не переспросила. Просто мягко сказала:

— Будь рядом с тем, кто не требует, чтобы ты объяснялась. Но никогда не закрывай глаза на того, кто слишком легко смеётся, когда тебе страшно.

— Это предупреждение?

— Это совет. От женщины, которая видела, как доверие убивает быстрее яда.

— И что мне делать?

— Идти дальше. Но не одна.

— Я не могу говорить с родителями. Они...

— Они привыкли к войне. А ты — нет. Ты ещё умеешь чувствовать.

— И что, это плохо?

— Это опасно.

Вивиан закрыла глаза. На секунду.

— Ты знаешь, я не боюсь.

— Я знаю, — Сильвия коснулась её руки. — И это тоже страшно.

Они посидели молча. Время текло где-то вне этой комнаты. И только когда молоко почти остыло, Сильвия тихо добавила:

— Твоя семья — не единственная, за кем охотятся. Не забывай: иногда кто-то хочет войны не для победы, а чтобы все потеряли.

Вивиан не спросила, откуда она это знает.

Потому что Сильвия — всегда знает.

***

Утро было тихим. Из тех, в которых молчание гулкое, не из-за отсутствия звуков, а потому что каждый звук кажется лишним. В доме никто не кричал, никто не хлопал дверьми, даже шаги слуг были глуше обычного — будто всё здание знало: что-то назревает.

Том спустился на завтрак не позже, не раньше — ровно вовремя. Как будто знал, что отец уже ждёт. Он не любил делать вид, будто подчиняется, но умел быть точным. Это тоже было частью языка.

Гюнтер сидел за столом с чашкой кофе в руке. Газеты рядом были нетронуты. Телефон — выключен. Его взгляд был не рассеянный, не отвлечённый — а тот, который высекает. В нём не было вопроса. Только цель.

— Охрана усилена, — сказал он, не дожидаясь приветствия. — Двое на каждом входе. Один постоянный в холле. Камеры сменили маршруты. Линия связи — внутренняя. Без подключений извне. Твоё движение — теперь под наблюдением, как и её.

Том молча сел. Отломил кусок хлеба, не притрагиваясь к остальному. Осень проступала в окнах едва различимыми прожилками света, и от них казалось, что воздух стал жёстче, плотнее.

— Значит, ты действительно считаешь, что будет удар?

Гюнтер усмехнулся. Глухо.

— Удары уже идут. Просто не в кровь. Пока — в нервы.

— Ты всё ещё думаешь, что это Морретти?

Он поднял глаза. Словно впервые за утро по-настоящему посмотрел на сына.

— Я думаю, что Морретти могут стать идеальным прикрытием. Или — идеальной жертвой.

Том сжал пальцами ложку. Но ни один мускул не дрогнул.

— Она не похожа на того, кто пишет такие вещи, — сказал он спокойно.

— Не важно, похожа или нет, — жёстко отозвался Гюнтер. — Она — часть клана. А значит, её можно использовать. Или против нас, или нами. Я предпочитаю второе.

— Ты хочешь, чтобы я...?

— Да. — Голос был отточенный, как выстрел в глушителе. — Хочу, чтобы ты вошёл в её доверие. Спокойно. Медленно. Без ошибок.

Том молчал.

— Она уже рядом. Уже говорит с тобой. Уже верит. Ты не будешь лгать. Ты будешь слушать. Говорить то, что нужно. Строить отношения так, чтобы когда всё пойдёт к чёрту — она смотрела только на тебя.

— И если она будет невиновной?

— Тогда ты защитишь её. Но только в том случае, если это не вредит нам. Не забывай, Томас: у тебя одна семья. Всё остальное — только переменные.

На короткий миг за столом стало холоднее. Как будто температура упала. Или это просто стало тяжелее дышать.

— Это не игра, — тихо сказал Том.

— Это война, — ответил Гюнтер.

Снова тишина. Где-то в доме щёлкнули часы. Мягко, как гильза, упавшая на дерево.

— Я делаю это, — сказал Том после паузы. — Но если ты ошибаешься, если она и правда не причастна...

— Тогда ты, наконец, поймёшь, что боль — это не слабость. Это топливо. Используй её. Так же, как они используют своих.

Он встал. Никакого «приятного дня», никакого «будь осторожен».

Но внутри у него уже не было ни осени, ни тишины.

Было только: войти в доверие, не сгореть, не потерять себя.

И — найти того, кто дергает за нитки. Пока не поздно.

Он не доел. Хлеб остался нетронутым на краю тарелки, кофе остыл, и вся кухня, как будто впитав слова Гюнтера, осталась гулкой, слишком чистой, будто стерильной от чувств. Том вышел молча, не глядя на отца, не хлопнув дверью — просто скользнул за пределы пространства, где всё теперь напоминало о приказе: "войти в доверие", "использовать", "не ошибиться". Не сказать, чтобы эти слова были новыми — в семье Каулитц они вшивались в речь ещё до того, как ты учился писать. Но только сейчас они стали реальностью, на вкус и на ощупь, и этот вкус отдавал металлом.

На улице воздух обжигал горло. Октябрь обнажил деревья, не как художник, а как хирург — ветви стояли голыми, тёмными, словно скелеты, и в их тени город казался старше, хриплее. Машина ждала его у подъезда, как всегда — чёрная, непроницаемая, чужая всем, кроме него. Том сел за руль молча. Не включал музыку. Ехал, будто каждое движение — часть тренировочного упражнения. Всё — отточено, словно заранее просчитано: маршрут, зеркала, глухой поворот головы. Но в голове пульсировало не имя цели, не отчёт — а образ: Вивиан, сидящая за кружкой чая в своей комнате, молча смотрящая в окно. Вивиан, читающая письмо. Вивиан, не знающая, кто на самом деле был рядом.

Слежка началась просто. Он знал, где они будут. Кто-то из своих прошептал через закрытый канал: "выходят из кафе, район Риверлейн, девочка в зелёном пальто, не Николь". Он припарковался через дорогу, сделал вид, будто читает что-то на телефоне, а сам — следил краем глаза. Вивиан действительно была там. В светлом пальто, волосы распущены, рядом шла незнакомая девушка — с тёмными кудрями и раскованной походкой, будто она выросла не в страхе, а в тепле. Он отметил: "Клэр, вероятно, из класса параллельного. Контакт дружеский. Никаких охранников рядом. Направление — север, прогулка пешком. Время 16:42." Пальцы автоматически вбили текст в зашифрованную заметку. Это была рутина. Почти безличная. Почти спокойная.

Они шли вдоль длинной улицы, где деревья стояли рядами, как живые стражи. Листья падали медленно, почти церемониально. Том чуть откинулся в кресле, продолжая наблюдать. Смена ракурса, фото — одно, второе. Всё спокойно.

Но потом что-то... изменилось.

Не звук, не движение — ощущение. В затылке, в плечах, в висках — странный, липкий холод. Не страх, а как будто присутствие. Чужое. Слишком тихое, чтобы быть реальным, но слишком ощутимое, чтобы быть воображением. Он медленно перевёл взгляд в зеркало. На заднем плане — привычная улица. Пустая. Обычная.

Но...

Нет, не совсем.

Через дорогу, чуть в тени большого каштана, стояла машина. Серая. Не чёрная, как обычно у их людей. Не матовая, не с номерами под прикрытием. Просто — неопознанная. И в ней — силуэт. Неотчётливо. Не двигался. Не смотрел на него явно. Но сидел с тем самым видом, который слишком прямой, чтобы быть случайным.

Сердце ударило резче.

Он переключил зеркало. Отвёл взгляд. Сделал вид, будто зевнул. Потом — вновь взглянул. Машина была на месте. Силуэт — тоже. Но не двигался. И именно это было странно. Нормальный наблюдатель хотя бы сделал бы вид, что занят. Этот — просто ждал.

Вивиан с подругой уже исчезли за поворотом. Том мог бы последовать за ними — но вместо этого вышел из машины. Медленно. Не торопясь. Как будто курить. Он прислонился к дверце. Сделал пару шагов. Перешёл дорогу.

И с каждой секундой всё яснее ощущал: теперь следят за ним.

Он прошёл мимо той машины. Не остановился. Просто бросил взгляд краем глаза.

Водитель был в кепке. Лицо — неразличимо. Руки на руле. Внутри — темно. Ни телефона, ни бумаги. Ни одной детали, чтобы прицепиться. Он не узнал марку, не узнал номер. Всё — как будто стерто. Или создано, чтобы не запоминалось.

Том сделал вид, что проверяет часы. Потом вернулся к своей машине. Открыл багажник — притворился, что ищет что-то. И вот тогда, среди инструмента и чёрного футляра от камеры, он снова увидел знак.

Сложенный лист бумаги. Ни грязи, ни пыли — как будто положен секунду назад.

Он не кричал, не пугал, не имел запаха. Но весил — будто гранит.

Он взял его. Развернул.

Тот же круг. Те же три буквы. Всё тот же молчаливый вызов.

И снова — ни слов. Ни угроз. Ни подписи.

Только чувство:

тебя вычислили.

ты больше не один в этой игре.

И враг — ближе, чем ты думаешь.

Он поднял глаза.

Серая машина исчезла.

Без шума. Без следов.

Как будто её никогда не было.

И в тот момент Том понял: всё, что он знал до этого — было поверхностью. Лишь витриной в большом, страшном здании.

А кто-то — уже внутри.

***

Темнота в комнате была почти полной — только слабо пульсирующий свет от телефона раз за разом освещал лицо и кисти рук. Простыня, сбитая у ног, прохладный воздух, ночная тишина, в которой каждый звук — как вспышка. Том лежал на спине, не двигаясь, не моргая, будто ждал сигнала, которого никто не собирался давать. Он не спал. И не мог.

Мысли врезались в череп, словно кто-то бросал в него камни. Он не знал, кому верить. Отец велел быть ближе к Вивиан, выстраивать доверие, будто оно — оружие. Но Том не мог рассматривать её как оружие. Он слишком хорошо видел — как она дышит, как говорит, как молчит, когда ей страшно. Он не знал, что в ней настоящее, а что — фасад. Но он знал точно: она — не враг. Не сейчас. Не так.

Он не собирался использовать её. Не собирался манипулировать. Он просто хотел понять. Узнать, откуда приходит эта угроза, кто расставляет ловушки, кто хочет войны, в которой обе семьи сгорят. А ещё — он хотел знать, как она. Хоть немного. Хоть так. И если это доверие станет их единственным шансом не быть уничтоженными — значит, он рискнёт.

Он разблокировал телефон.

Tom

спишь?

Ответ пришёл быстро.

Vivian

а если да?

Tom

то ты разговариваешь во сне.

или мне просто повезло.

Vivian

тебе определённо не везло, если ты решил написать мне среди ночи.

Tom

вот и думаю: может, повезёт впервые.

Vivian

у тебя всегда есть план?

Tom

нет. иногда просто бессонница и немного саморазрушения.

Vivian

романтично.

Tom

прости. я забыл, с кем говорю.

надо было добавить цветы и вино.

Vivian

цветы? в два часа ночи?

Tom

у тебя нет воображения.

мне начинает быть за тебя тревожно.

Vivian

а мне за тебя — давно.

ещё с первого курса.

Tom

почему?

Vivian

слишком спокойный.

слишком наблюдательный.

слишком... в стороне от всех.

Tom

так звучит, будто ты следила за мной.

Vivian

а ты — будто рад этому.

Tom

рад.

Пауза. Несколько секунд — как холод на затылке. Он подумал, что перегнул. Но потом:

Vivian

ты странный.

Tom

так говорят все, кто начинает меня понимать.

Vivian

я тебя не понимаю.

Tom'

и не надо.

просто не отключайся.

Vivian

ладно. ещё пять минут.

и никаких глупых фраз.

Tom

обещать не могу.

это всё осень виновата.

Vivian

осень и ты — худшее комбо.

Tom

зато честное.

Ответа не было. Но точка в диалоге не ставилась. Просто зависшее в воздухе «ещё не всё», которое Том чувствовал где-то под кожей.

Он положил телефон рядом, не выключая экран. И впервые за долгие дни почувствовал — не одиночество, а тишину. Ту, в которой можно выжить. Ту, в которой два человека с разных сторон мира могут хотя бы немного быть на одной стороне.

***

Иногда доверие — это валюта. А иногда — капкан. Том сделал свой первый шаг к её сердцу... или к её досье?

А Вивиан? Она, конечно, знает, как играть в игру — но достаточно ли этого, когда правила пишут за её спиной?

Они оба делают вид, что всё — просто переписка. Просто ночь. Просто слова. Но мы-то знаем: в этом городе «просто» — не бывает.

И пока одни семьи врут друг другу через зубы, третья сторона расставляет фигуры. Кто делает первый ход — не тот, кто двигает ладью, а тот, кто выбирает, кому верить.

А что будет, когда правда прорвётся сквозь шелк?

XOXO...

___________

как думаете, стоит создавать тгк? и еще, меня бесит, что на ваттпаде я не могу писать разными шрифтами, у меня тупо не получается, и из за этого оформление хромает, если что я пишу еще в фикбуке, там оформление получше😉