Рейс

«Дело не в дороге, которую мы выбираем; То, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу»
О.Генри

Всего несколько дней назад, я и подумать не мог, что стану участником столь трагических событий. Когда видишь нечто подобное в газете или новостях, то это больше напоминает художественный вымысел, а когда это происходит с тобой, то скорее похоже на сон. В любом случае, ни при каких обстоятельствах это не воспринимается как реальность. Наверное, никто, из летевших тогда рейсом №1051, не думал, что у нас осталось так мало времени. Мы просто жили так, как привыкли это делать. Мы спешили на работу, задыхались в общественном транспорте, а вечером плелись домой, чтобы на следующий день повторить все сначала. Кто-то жил надеждой, что когда-нибудь всё, наконец, изменится, а кто-то просто существовал по инерции. Но каждый из нас двигался и дышал, думал о том, о чем мог думать только он, а может и еще пару миллионов человек. Но ведь именно это люди называют жизнью. И я ничем не отличался от остальных 234 человек, с которыми мы встретились по нелепой случайности на рейсе, который позже газетчики вульгарно назвали рейсом смерти. Интересно, как фортуна порой играет судьбами людей, а может и не фортуна, а простой случай и нет никакой судьбы, а есть только череда неверных решений.

Что касается меня, то за неделю до событий, получивших такое широкое внимание прессы, я даже не знал, что вообще когда-нибудь снова окажусь в самолете. Моя жизнь была похожа на ровное плато, на котором не было никакой растительности, и лишь изредка встречались едва возвышающиеся над землей песчаные насыпи. Она была настолько пустынна, что, казалось, даже ветер избегал появляться на этой выгоревшей земле, опасаясь быть замеченным и запертым в столь унылом месте. Но так было не всегда, когда-то и мое существование было похоже на жизнь, а на выжженной ныне земле, росли призрачные, но прекрасные цветы детских мечт и юношеских надежд.

В детстве я ничем не отличался от своих сверстников, был любознательным и общительным, часто играл во дворе и с наслаждением слушал истории, которые по вечерам любил рассказывать дедушка, всю жизнь проработавший геологом. Я рано пристрастился к чтению и отводил этому занятию много времени, не отказываясь, тем не менее, от ежедневных прогулок с друзьями и обычных детских развлечений. Однако чем старше я становился, тем все более явно стали проявляться мои физические недостатки, со временем отстранившие меня от близкого общения с другими людьми. С каждым годом мне все сложнее было находиться на улице в солнечную погоду. Я быстро обгорал и покрывался шелушащимися красными пятнами, кроме того при дневном свете обнаруживались явные проблемы со зрением, отсутствовавшие в темное время суток. Поначалу врачи настойчиво приписывали мне альбинизм, полностью игнорируя то, что мои глаза были не водянисто-голубыми, как это часто бывает у альбиносов, а темно-серыми с некоторым оттенком зеленого, а волосы, несмотря на достаточно светлый цвет, были скорее русыми, нежели пепельными. К средней школе, медики все же признали, что с альбиносами у меня нет ничего общего, волосы заметно потемнели, а брови и ресницы стали почти черными. И если со временем проблему с кожей я научился решать нанесением на нее значительного количества солнцезащитного крема, то с глазами было сложнее. Врачи охотно ухватились за новую возможность поставить редкий диагноз, и в моей карте появилась отметка о том, что я страдаю «никталопией», или как её еще называют в народе дневной слепотой. Никаких способов лечения мне не предлагали, так как по заверениям окулиста, форма болезни была легкая. Единственным советом, который мне дали в клинике, было приобрести темные очки или специальные линзы, чтобы не портить зрение. Вариант с линзами я не рассматривал, так как, по моему мнению, это было неудобно, да и слишком затратно, очки же приобрел, и это частично решило проблему неприятных и порой болезненных ощущений. Однако, избегая лишнего дискомфорта, я перестал без надобности выходить на улицу в дневное время. Я не стал затворником, продолжал посещать школу, иногда встречался с друзьями, но гулять предпочитал в темное время суток.

Однако ни моя болезнь, ни всё возрастающее чувство одиночества, к которому я постепенно стал привыкать, не лишили меня богатого воображения, которым я обладал с детства. Выросший на рассказах о необъятной, первозданной тайге, таинственных синих водах Байкала, обрамленных изумрудно-зеленым хвойным лесом, замерших в ледяном оцепенении землях севера, я мечтал, что когда-нибудь и сам смогу побывать в этих местах, хранивших воспоминания о первобытной древности и зарождении человечества. Мою тягу к неизведанным местам подкрепляли и периодические поездки с отцом, который любым путешествиям в другие города и страны, предпочитал уединенный отдых с удочкой на берегу реки. Спустя несколько таких поездок, которые в детстве кажутся целым приключениям, я полюбил не только места, в которые мы приезжали: крутые обрывы, нависающие над стремительно утекающими в неизвестность водами реки и испещренные гнездами громкоголосых ласточек, сосновый бор, укрывающий в своей тени берега лесного озера, бескрайние поля, источающие аромат степных трав и говорящие на языке кузнечиков, соловьев и козодоев, - я полюбил и саму дорогу. Путь, который мог привести тебя к будущему и прошлому, вечному и мимолетному, без конца и начала. Он мог вдохнуть в тебя жизнь или причинить боль, но никогда не отобрал бы свободы. Я видел черную ленту дороги то взмывающую ввысь, то вновь припадающую к земле, окаймленную вечнозелеными лесами, которые сменялись бледно лиловыми лугами, усеянными полевыми цветами, слышал песни ветра, знаменующие наступление ночи.

С тех пор я не переставал думать о дороге и тех местах, которые она могла мне показать. В своих мечтах, а отчасти и по причине своей болезни, я все больше отдалялся от друзей, которые не разделяли моих надежд, предпочитая грезить о комфортабельной жизни в хорошей квартире и стабильном доходе.

Когда мне было 14, отец оставил нас с мамой, и те редкие моменты свободы, которые я получал в наших поездках, исчезли вместе с ним. Но мои надежды когда-нибудь отправиться в путь и воспоминания о дороге оставались со мной, а ненависть к обыденной, стабильной жизни только возрастала. Сама мысль о том, чтобы всю жизнь провести на одном месте, связанным обязательствами перед семьей, друзьями и коллегами по работе вызывала у меня отвращение. В те дни я жил только в своих мечтах и снах, которые открывали передо мной просторы дорог, и где не существовало каких-либо преград. Я с нетерпением ждал совершеннолетия, которое должно было освободить меня от места, где я не желал находиться и людей, которых не хотел видеть. Но как это бывает в юности, мои хрустальные мечты и надежды разбились о стену слепой реальности. Мне исполнилось 18, но я не смог оставить мать, которой больше не на кого было положиться. Я уговаривал себя подождать, но с каждым годом это становилось все сложнее.

К тому времени, когда я окончил университет по специальности «психология», я твердо решил, что любые мысли о дороге и призрачной свободе просто отравляют мне жизнь и являются источником пустых надежд. Арендовав небольшое помещение в одной из новостроек на окраине города, я открыл собственную практику и стал полноправным членом работающей касты мегаполиса. Постепенно я перестал думать, что обыденность так уж плоха, а стабильность стала даже казаться привлекательной.

Иногда, вспоминая свою юность, я удивлялся своей беспечности и легкомысленности, не узнавая в том молодом парне себя самого. Казалось, это был совершенно другой человек - ветреный, неуправляемый, но как ни странно более живой. В нем была страсть к новому и неизведанному, внутренняя сила, подпитываемая той частицей свободы, которую давали ему воображение и надежды на будущее. Однако как любая искра, вспыхнувшая слишком быстро и слишком ярко, он сгорел в своих мечтах. А может быть того парня, ту часть себя, убил именно я, а вместе с ним и желание к чему-то стремиться. Я предпочел спокойствие борьбе и просто стал таким, каким меня всегда хотели видеть другие – работящим, спокойным и одиноким.

Родственники, друзья и в особенности моя мать настаивали, что мне необходимо жениться и завести детей. Однако я не видел в этом никакого смысла, наивно было бы полагать, что люди, кем бы они ни были, смогут заполнить ту пустоту, которую я ощущал внутри. А потому я оставался один, так было удобнее. Одному всегда удобнее, как выживать, так и умирать, но это я понял чуть позже.

К моменту событий, о которых пойдет речь, мне исполнилось уже 37 лет. Хорошего практического психолога из меня не вышло и, как оказалось, способностями к ведению бизнеса я тоже не обладал. За последние пол года вся моя клиентура насчитывала от силы человек 7, которым, видимо, просто не с кем было поговорить. Единственным постоянным посетителем моего кабинета была моя же секретарша, не устающая напоминать о необходимости оплаты и без того просроченных счетов. После работы я обычно возвращался в пустую квартиру, которая неизменно встречала меня звенящей тишиной или выпивал бокал пива в ближайшем к дому баре, где никому ни до кого не было дела, и каждый запивал свои мрачные мысли спиртным. И такой порядок вещей меня вполне устраивал, я не ждал от жизни большего. Лишь иногда случайное воспоминание о дороге поднималось откуда-то из глубин моей памяти и тогда я выпивал чуть больше обычного.

Цепь случайностей и неверных решений, приведших к тому, что я оказалась на борту рейса № 1051, началась 18 ноября, ровно за неделю до трагедии. Именно в тот день, я поскользнулся, упал и получил сотрясение. Когда пришел в себя, я все еще лежал на земле, а мимо плотным потоком шли люди. Я застонал и попытался перевернуться на бок, кто-то переступил через меня. Наверное, я загораживал дорогу. В голове гудело, а изображение перед глазами никак не желало становиться четким. Я попытался сесть, но едва снова не упал, ударившись головой. Правая рука, на которую я опирался, ныла. Кажется, кто-то наступил на нее, пока я был без сознания. Судя по отметинам, оставшимся на ладони, наступивший был обладателем 43 размера. Я вернулся в горизонтальное положение и уставился в грязно-белое небо. Справа и слева от меня мелькали черные силуэты. Не помню, какие мысли приходили мне в голову в тот момент, кажется, ничего серьезного. Сколько бы я ни смотрел на небо, оно не менялось, хотя я очень хотел, чтобы это произошло. Странно это было, лежать вот так, чувствовать боль и внезапное желание смеяться. Кто-то из прохожих выругался на меня, а потом и еще кто-то. Конечно, они же спешили, на работу или домой, к семье или к друзьям, а мне спешить было не куда, и я мог лежать так хоть целую вечность, если бы не эти прохожие. Потом я перестал чувствовать левую ногу и решил, что, лежание на холодной земле не пойдет мне на пользу и, пожалуй, стоит встать. Я поднялся и попытался стряхнуть налипшие комья грязного снега, смешанного с реагентом. Кожа моей псевдодубленки потрескалась. В голове немного поутихло, а рука заныла сильнее, явно не желая допускать даже незначительного улучшения моего состояния. После беглого осмотра, я решил, что в больнице мне делать нечего, жаль было времени, которого у меня было предостаточно. Поэтому я медленно, немного прихрамывая на левую ногу, направился к метро, сохраняя надежду, что хоть один клиент почтит меня сегодня своим визитом. Однако моим надеждам не суждено было сбыться, более того в приемной не было даже секретарши, вместо нее на столе лежал клочок бумаги. В своей короткой записке, она спешила меня уведомить, что как ей не жаль меня, но больше она не может работать бесплатно. Внизу была приписка с извинениями и напоминаниями о каких-то незначительных вещах, в том числе и об оплате счетов. Извиняться ей было не за что, а напоминания я забыл уже через десять минут, так что смысла в записке, в сущности, не было. Я бы все понял даже, если бы она просто не появилась на работе без предупреждения. Поэтому я сразу кинул клочок бумаги в мусорное ведро и пошел к себе в кабинет. Не зная, чем заняться, я открыл новый выпуск журнала по психологии, который купил по дороге и углубился в чтение.

Почти закончив читать первую статью, я был прерван телефонным звонком, раздававшимся из приемной. Прождав напрасно несколько минут пока секретарша возьмет трубку и, вспомнив, что у меня больше нет секретарши, я отложил журнал и сам подошел к телефону.

- Здравствуй, приятель! – пробасил из трубки смутно знакомый голос.

- Здравствуйте, – сухо ответил я.

- Ну, так что, ты согласен?

- На что согласен?

- Как на что? Тебе что, твой секретарь ничего не передал? – удивился собеседник, - Ты вроде говорил, что она ответственная. Или это уже другая секретарша?

- А что она должна была мне передать? И кто вы? – странный разговор начинал мне надоедать.

- Так ты меня не узнал? Это же я, Миша Горбеев. Мы с тобой на конференции пару лет назад познакомились, потом еще несколько раз созванивались. Не помнишь?

Около минуты я пытался вспомнить с кем мог познакомиться на конференции, однако так и не вспомнил. Я с большим трудом представлял себе этого Мишу и совсем не представлял, чтобы я действительно с ним общался после конференции. Поэтому, не желая показаться невежливым, я лишь коротко хмыкнул, что, в принципе, могло означать, что угодно.

- Ну вот, а говоришь, не помнишь, – оживился собеседник, - так вот, если секретарша тебе не передала, то повторю. Меня тут на конференцию пригласили в Прагу, но я никак не могу поехать, не хочешь вместо меня поучаствовать?

- Даже, если хочу, то как? – удивился я, - не меня же пригласили.

- Об этом не переживай, им просто нужен человек. Я уже созванивался с организаторами и уточнял, они сказали, что если тема приблизительно одна, то можно. А мы ведь с тобой в одном направлении работаем.

Затрудняясь с ответом, я некоторое время молчал. Никакого желания посещать эту конференцию у меня не было, поэтому я придумывал весомый аргумент для отказа, однако собеседник, по-видимому, расценил это как знак согласия.

- Ну, вот и прекрасно. Значит, поедешь ты. Конференция в следующий вторник, вылетишь в понедельник, вечером будет время прогуляться по Праге. Билеты на самолет у меня уже есть, я отправлю их и информацию о конференции с курьером.

Я хотел было возразить, но так и не вспомнившийся мне Михаил Горбеев, быстро поблагодарил меня за оказанную услугу и положил трубку. Еще какое-то время я стоял с телефоном в руке и думал, как какой-то едва знакомый мне человек, если вообще знакомый, всего за пару минут сумел нарушить привычный распорядок моей жизни, выстраиваемый годами. Конечно, одна поездка ничего не меняла, я и раньше бывал на подобных конференциях, но тогда у меня еще были какие-то надежды сделать карьеру ученого, сейчас же их не было, а, следовательно, и причин посещать подобные мероприятия тоже. В итоге, я решил дождаться курьера, а потом с извинительной запиской отправить его обратно. Мне совершенно не хотелось снова общаться с Михаилом.

Я ждал до позднего вечера, но курьер так и не появился, поэтому я с облегчением отправился домой. Не помню, что мне снилось в ту ночь, но видимо что-то изменилось в моем отношении к представившейся мне так неожиданно возможности. Потому что с утра за чашкой кофе, я уже думал о том, что нет ничего плохого в том, чтобы посетить эту конференцию и саму Прагу. Кроме того, вполне вероятно, что это был мой последний шанс поправить свое бедственное положение. В офис я шел, уже рассчитывая на появление курьера, и он не заставил себя ждать. Едва я успел сварить себе чашку кофе, когда в дверь приемной позвонили. На пороге стоял молодой парень лет 20 и протягивал мне большой коричневый конверт. Я расписался в ведомости и торопливо попрощался с курьером. Едва оказавшись в кабинете, я вскрыл конверт. Внутри оказались, как и обещал Горбеев билеты на самолет до Праги и обратно, буклет, содержащий информацию о конференции, и еще короткая записка от отправителя. В записке разъяснялись подробности, как добраться до места, к кому обратиться, а также предлагались возможные темы докладов. Как ни странно, собеседник мне не соврал, мы и, правда работали в одном направлении и даже рассматривали одни и те же проблемы. И так как Горбеев взял на себя все заботы по связи с организаторами и отелем, я решил посвятить оставшееся до отъезда время подготовке доклада. Свою работу я закончил лишь к вечеру воскресенья, впервые порадовавшись полному отсутствию клиентов, которые могли бы мне помешать.

В аэропорт я прибыл за три часа до вылета, опасаясь попасть в пробку и опоздать на самолет. Поэтому пройдя регистрацию и выпив кофе, я еще долго ходил между рядами магазинов в зале ожидания, рассматривая безделушки в сверкающих витринах. Когда нас, наконец, стали пропускать в салон меня охватило странное волнение, какого я не испытывал еще ни разу, хотя раньше нередко летал на самолетах. Я списал это чувство на то, что уже давно не путешествовал таким способом, да и вообще давно никуда не выезжал из города. Салон самолета был довольно просторным, однако люди, толпившиеся в проходе, значительно затрудняли мое продвижение к месту, обозначенному в билете. Когда я отыскал свое кресло, то обнаружил, что мне стоило позаботиться о брони места заранее, а не полагаться на волю случая. У окна расположился мужчина внушительных габаритов, едва не занимавший не только свое, но и мое сидение, с краю у прохода место занимала женщина не меньших размеров, так что мне предстояло уместиться в незначительное пространство, оставленное посередине. С трудом протиснувшись к своему месту и устроившись удобно, насколько это было возможно, я раскрыл книгу Стругацких «Град Обреченных», которую захватил с собой и погрузился в чтение.

Спустя минут 15 самолет медленно двинулся по взлетной полосе, постепенно наращивая скорость, и затем плавно оторвался от земли. Я посмотрел в окно иллюминатора на удаляющиеся очертания города, которые вскоре сменились странным рисунком, складывающимся из переплетающихся дорог, рек, полей и лесов. Это изображение напоминало картину не слишком талантливого импрессиониста, отдающего явное предпочтение среди всех прочих фигур квадратам, прямоугольникам и линиям. Затем и оно стало нечетким и скрылось за плотной завесой облаков, окутавшей самолет, который все продолжал набирать высоту. Но вот и линия облаков осталась позади и железная птица уже парила над белым непроницаемым полем, залитым ярким солнечным светом. Я поспешно достал очки и вновь раскрыл книгу. Самолет выравнился, и услужливые стюардессы покатили по проходу свои тележки, предлагая пассажирам прохладительные напитки, кофе, чай и спиртное. Я попросил гранатовый сок, однако его не оказалось и по непонятной причине мне предложили тархун в качестве замены. Не знаю, что схожего усмотрела стюардесса в этих двух напитках, но отказываться не стал. В итоге, у меня в руке оказался стакан, в котором плескалась жидкость, напоминающая раствор зеленки. На вкус она оказалась не лучше, и от второй порции я отказался. Затем стали предлагать прессу, и по салону разнесся запах свежей типографской краски, какой печатаются самые дешевые газетные издания. Однако было в этом запахе и самом шуршании газет что-то ностальгическое, может быть потому, что именно такие издания предпочитал мой дед. Не имея никакого намерения читать труды несостоявшихся журналистов, я все же взял газету и положил себе на колени, намереваясь вернуться к своей книге. Однако в этот момент самолет ощутимо тряхануло, как будто он задел какое-то невидимое препятствие. В салоне послышался тревожный шепот, а стюардессы поспешили всех заверить, что это была воздушная яма и опасаться совершенно нечего. Но через несколько минут яма повторилась, а потом еще и еще раз. Создавалось ощущение, что мы путешествуем по дорогам родной страны. Шепот в салоне постепенно перерастал в гул. Стюардессы теперь списывали все на зону турбулентности и уговаривали пассажиров не покидать свои места. И как оказалось не зря, потому что после следующей же «ямы» какая-то женщина вскочила со своего места, явно намереваясь отправиться в кабину пилота. С огромным трудом, едва не применяя физическую силу, стюардессам удалось усадить ее обратно, и в этот момент самолет резко подскочил и, склонив нос в сторону земли, начал терять высоту. Салон наполнили крики, в которых отчетливо различались страх и отчаяние. Пассажиры вскакивали со своих мест, и стюардессы уже не могли их удержать, потому что сами находились в состоянии близком к панике. Я же просто уставился на стремительно проносившиеся за окном иллюминатора облака, которые вот-вот должны были расступиться. Мужчина, который сидел рядом, словно сжался, так что стал казаться почти нормальных размеров и, закрыв глаза, что-то иступлено шептал и крестился, женщина на сидении у прохода, по-видимому, потеряла сознание. В салоне царил хаос, я же не мог даже пошевелиться. Во рту стало сухо, на лбу проступил холодный пот, еще немного и меня начало лихорадить. Облака остались где-то наверху, и странные квадраты и линии приближались с неумолимой быстротой, с каждой секундой теряя свою геометрическую форму и обретая очертания знакомых пейзажей.

На самом деле, всё это длилось не больше нескольких минут, однако в тот момент они казались вечностью, наполненной ожиданием неотвратимого конца. Жизнь не проносилась у меня перед глазами, как это любили показывать в произведениях кинематографа и описывать в низкопробных романах. Все, что я чувствовал в тот момент, был животный страх и панический ужас, заставлявший мое тело биться в ознобе. За несколько секунд до столкновения с землей я не выдержал и потерял сознание. Последнее, что я слышал - был нечеловеческий крик двухсотен человек, слившийся в единый предсмертный хор, ужасающий своей синхронностью.

Не знаю, сколько я был без сознания, но когда открыл один глаз, второй предпочел остаться закрытым, то сквозь разломанный бок самолета увидел оранжевый шар солнца, клонивший к горизонту, скрытому кромкой темного леса. Я попытался осмотреться вокруг себя, но все что я увидел это куски покореженного металла и то, что осталось от пассажиров рейса. Не успев удержать позыв рвоты, я склонился к тому, что когда-то было спинкой соседнего кресла, и долго еще не мог разогнуться, заходясь в кашле, от которого мое тело начинало испытывать такую боль, словно в меня одновременно всаживали не меньше сотни ножей. Откашлявшись и вытерев рукавом кровь с губ, я понял, что единственной здравой мыслью было выбираться отсюда и как можно скорее. По салону растекался едкий запах бензина, что указывало на повреждение бензобака и то, когда взорвется самолет, было лишь вопросом времени. Удивительным казалось уже то, что возгорания не произошло до сих пор. Мне оставалось только надеяться, что у меня не было серьезных повреждений, которые не позволили бы мне выбраться отсюда. К счастью, не смотря на сильную боль, накатывающую волнами, передвигаться я мог. Стараясь не смотреть вокруг и не думать, что может хрустеть и хлюпать у меня под ногами, я медленно пополз к разлому, образовавшемуся в бравом борту. Достигнув цели и почувствовав на лице дуновение свежего вечернего ветра, я едва не потерял сознание. Но прекрасно понимая, чем такой отдых может закончиться, я заставил себя двигаться дальше. Выбравшись из останков самолета, я пополз по выжженной солнцем холодной земле в сторону леса, видневшегося вдалеке. Встать на ноги я пока не решался по двум причинам. Во-первых, я даже не осмотрел себя, так что не знал, смогу ли вообще идти, а во-вторых, внезапный взрыв, который может в любой момент уничтожить то, что осталось от самолета, просто собьет меня с ног, что только ухудшит мое состояние.

Когда я добрался до леса, ночь уже вступила в свои права и лишь на горизонте, куда упало солнце, оставалась тонкая полоса света. Взрыва так и не последовало. И едва отдышавшись, я потерял сознание, погрузившись в сон, граничивший с комой. Очнулся я лишь утром, плохо понимая, где нахожусь и что произошло. Голову разрывало изнутри, тело ныло. Чтобы вспомнить события предыдущего дня, мне потребовалось не меньше двух часов. Все яснее на фоне пережитого ужаса, проявлялась мысль о необходимости покинуть это место.

Глаз, который я не смог открыть накануне, к моему облегчению был в порядке, проблемой оказался довольно плотный слой запекшейся крови, который мне с трудом удалось оттереть с лица. Тщательно осмотрев себя, я обнаружил множество незначительных повреждений, вывихнутую лодыжку, легкое сотрясение и пару сломанных ребер. Впрочем, лодыжку я немедленно вправил, при этом разогнав своим криком всех обитателей леса, находившихся поблизости. С ребрами дело обстояло сложнее, но сняв с себя то, что осталось от пиджака, и без особых усилий превратив это в некое подобие повязки, мне удалось перевязать грудину. Затем я нашел довольно массивную сухую палку, заменившую мне трость, и, опираясь на нее, неуклюже поднялся на ноги. Учитывая мое состояние, все это заняло не так уж много времени, но солнце успело уже высоко подняться над лесом и, несмотря на позднюю осень, ощутимо припекало. Крем, которым я предусмотрительно намазался перед выходом из дома, уже давно успел впитаться в кожу, а очки остались где-то в салоне самолета. От моего ночного пристанища до места крушения было не так уж и далеко, однако обломков отсюда видно не было. Не испытывая ни малейшего интереса к судьбе останков самолета и остальных пассажиров, которые почти наверняка все были мертвы, я, опираясь на палку, медленно пошел в направлении, где, по моим представлениям, должна была находиться дорога.

Спустя несколько часов бесцельного блуждания по окраине леса, я едва не падал с ног, однако инстинктивное желание выжить заставляло меня двигаться дальше. Несколько раз обманчивые тени леса, заставляли меня ускорять шаг в надежде, что впереди среди крепко сцепленных ветвей деревьев поблескивает на солнце асфальтированное покрытие дороги. Но когда я приближался, мираж рассеивался, и на его месте оказывались либо рухнувшее под напором стихии массивное дерево, либо темно-зеленая гуща болотной топи. Почти отчаявшись выбраться и решив больше не поддаваться манящим галлюцинациям, я вновь заметил промелькнувшую среди чуть расступившихся деревьев ярко желтую линию шоссейной разметки. Я долго с сомнением вглядывался в просветы между деревьями, но не заметил ничего кроме темно-коричневых стволов и сероватой почвы. И все же определенного направления у меня не было, поэтому пообещав себе, что это в последний раз, я двинулся туда, где, как мне показалось, мелькнула желтая линия. Постепенно деревья стали расступаться, кусты малины, на протяжении всего пути, цеплявшиеся за джинсы и впивающиеся в кожу, заметно поредели и, перебравшись через небольшой овраг, я ступил на твердое покрытие шоссе.

Солнце уже клонилось к горизонту, отбрасывая оранжевые блики на уходящую в неизвестность черную ленту дороги. В тот момент хотелось кричать и смеяться. И я, упав на теплый асфальт, смеялся, пока не сбилось дыхание. От яркого света на глазах выступили слезы, смешавшиеся с потом, запекшейся кровью и дорожной пылью, а я продолжал лежать на спине и смотреть на темнеющее небо. Через какое-то время я, наконец, поднялся с земли, подобрал свою трость и, не раздумывая, направился на запад, туда, где садилось солнце, как можно дальше от прежней жизни.

Передо мной снова был путь, который мог привести меня к будущему и прошлому, вечному и мимолетному, без конца и начала. Он мог вдохнуть в меня жизнь или причинить боль, но он никогда не отберет у меня свободу.