роды
Схватки начались посреди ночи, как удары ножом по спине. Я сжала зубы, упёрлась ладонями в стену, пытаясь заглушить рёв. Телефон лежал на полу — Даня не звонил третий день. Набрала Аню одной рукой, другой сжимая простыню, мокрую от вод.
— Скоро… приезжай… — прохрипела в трубку, скользя по стене на пол.
Скорая примчалась за 15 минут. Фельдшер, бородатый мужик с тату «Не стреляй» на шее, грубо посадил меня на каталку: «Терпи, мать, щас доедем». В машине мир расплывался: уличные фонари, крики Ани из телефона, запах медикаментов.
В приёмном отделении меня впихнули в предродовую. Аня ворвалась в палату, как торнадо в розовом халате, с Серёгой на хвосте.
— Ты че, дура, одна?! — заорала она, хватая мою руку. — Где этот козёл?!
— Не… надо… — прошипела я, сгибаясь от новой волны боли. Матка сжималась, будто пыталась вытолкнуть всю мою жизнь наружу.
Серёга, бледный как мел, тыкал в телефон: «Даньке звоню, блять!».
— Не-надо! — взвыла, чувствуя, как что-то рвётся внутри.
Аня прижала мою голову к груди, гладила волосы, пела что-то бессвязное. Серёга метался между палатой и постом медсестёр, требуя обезболивающего.
К полуночи раскрытие 8 см. Врач, сутулый дядька с сигаретным голосом, тыкал пальцем в промежность: «Малышка застряла. Терпи, мамаша, щас поможем».
Помощь оказалась кошмаром. Две акушерки впились в мои бёдра, врач полез рукой внутрь, выворачивая кишки. Я орала, царапая потёртый винил кушетки, пока Серёга, позеленев, выбегал рвать в туалет.
— Давай, тужься, сука! — орал врач, наваливаясь всем весом на живот.
Взрыв боли. Таз трещал, кровь хлестала на пол. Аня ревела, прижимая мою руку к своему животу: «Вера, держись! Она почти тут!».
— Не могу… — завыла я, чувствуя, как тьма затягивает края сознания. Где-то в этой тьме не было Дани. Только пустота, острее любых щипцов.
В 5 утра что-то выскользнуло из меня с хлюпающим звуком. Тишина. Потом хлопок. И слабый писк.
— Девочка, — бросила акушерка, заворачивая комок в пелёнку. — 2300. Дышит.
Мне сунули её на грудь — синюю, сморщенную, с моими глазами. Аня рыдала, снимая всё на телефон. Серёга обнимал её за плечи, шепча: «Красавица…».
— Где… Даня? — спросила я пустоту, но ответом был только рёв мотора за окном — скорая везла кого-то нового.
Аня накрыла меня одеялом, вытирая кровь с лба:
— Он едет. Я звонила.
Но он не приехал. Даже когда меня перевели в палату, даже когда я кормила дочь впервые — дрожащими руками, со слезами вместо молока.
Он ворвался утром, в грязной куртке, с перегаром. Остановился на пороге, увидев кроватку.
— Вера… — голос сломался.
— Уходи, — прошептала я, прижимая дочь к груди. — Ты опоздал.
Он упал на колени, протягивая к нам руки — в масле, в крови чужой машины, в нашем вранье.
— Прости… Я…
— Вон, — Аня встала между нами, как фурия. — Или вызову охрану.
Он ушёл, оставив на полу следы грязи. Я прижала дочь крепче, целуя макушку. Она пахла жизнью. Настоящей.
— Как назовёшь? — Аня присела на край кровати, гладя крохотную ручку.
— Виктория, — ответила я, глядя в зелёные глаза дочери. — Потому что…
Но не договорила. Серёга заиграл на гитаре в коридоре — фальшиво, громко, жизненно.
Даня стоял в дверях с огромным букетом роз, которые явно купил у метро — лепестки уже обвисли, как его улыбка. Я молча взяла цветы, сунула в пустую вазу из-под печенья. Он трещал о том, как купил новую коляску, как договорился о моей любимой пасте в ресторане, как… Я не слушала. Гул его голоса смешивался с тиканьем часов над кроваткой. Вика спала, сжимая крохотный кулачок. Её дыхание — единственное, что казалось реальным.
Дома пахло жареным луком и отчаянием. Даня, сгорбившись у плиты, помешивал рагу — моё «любимое», которое я ненавидела ещё до беременности. Он накрыл стол свечей-таблеткой из «Пятерочки», поставил два бокала.
— Вино взял полусладкое, как ты… — начал он, но я уже несла тарелку к раковине.
— Грудью кормлю, — бросила через плечо. Еда пахла железом и предательством.
— А, ну да… — он потёр шею, глядя, как я выкидываю порцию в мусорку. — Может, хоть сухарики? Купил с чесноком…
— Не голодна.
Ночью Вика плакала. Я качала её у окна, шепча бессвязные колыбельные. Даня ворочался на диване, встал, потянулся к нам:
— Дай, я помогу…
— Не надо. — развернулась спиной. Его руки замерли в воздухе, как побитые птицы.
Утром он ушёл «за памперсами», вернулся с пивом в пакете. Я не стала спрашивать. Разложила подгузники на балконе — дешёвые, жёсткие. Вика проснулась с сыпью на попе к вечеру.
Аня притащила крем с цинком и свою малышню в слинг-переноске.
— Серега с Даней в гараже, — бросила, втирая крем в Викину кожу. — «Мужики поговорят». Идиоты.
— Зачем пустила? — я сцеживала молоко в раковину — мало, жидкое, синее.
— Думала, Даня тебя придушит. Или ты его. — Аня прищурилась. — Ты же даже не смотришь на него.
— Он не смотрел на меня месяцами. Теперь очередь моя.
— Это… — она взяла моё лицо в руки, — не ты. Ты всегда боролась.
— Устала. — вырвалась, проливая молоко на пол. Оно растеклось лужицей, напоминая слезы.
Вечером Даня попытался заговорить. Сидел на краешке кровати, пока я кормила Вику.
— Вера, я… записался к психологу. На завтра. — протянул визитку с розовым единорогом. «Детский и семейный психотерапевт».
— Ей месяц, — ткнула пальцем в Вику. — Она ещё не разговаривает.
— Это… для нас. Для семьи. — он потянулся погладить её головку, но я прикрыла дочь рукой.
— Не трожь.
Он вышел, хлопнув дверью так, что Вика вздрогнула. Я прижала её к груди, напевая что-то бессмысленное. В окно бил дождь. Где-то в городе Аня ругалась с Серегой из-за пелёнок, мой отец гнил в земле, а Даня пил в подъезде с дворником.
«Пронесёт?» — думала я, замечая первую улыбку Вики во сне. Ответа не было. Но её пальчик вцепился в мой — слабо, настойчиво. Как росток сквозь асфальт.
_____________
У неё послеродовая депрессия,кто не понял
Тгк: АНТ3Х1ЙП