Взаперти

С балкона открывался вид на город. На город, в котором я знала каждый уголок. Точнее он был похож на тот. Похож до мелочей: казалось, кто-то умышленно сделал полную копию города.

Мы с Филиппом сидели за столом в мрачной тишине. Передо мной стоял, так и не тронутый, обед: за время моего пребывания в этой комнате,

(а с момента, как я очнулась, до сего времени за шторами на улице успело смеркнуться)

я выпила только полчашки чая.

– Как твои раны?

– Все хорошо: я их обработала, и сейчас они даже не зудят. – не став терять времени зря, я спросила сразу, – что происходит? Кто вы такой? Как я очутилась здесь, внутри картины?

Лицо мужчины изменилось. Оно стало мрачнее прежнего

(если такое вообще возможно. Может стать мрачное выражение лица еще более мрачнее?).

Он встал из-за стола и принялся расхаживать туда-сюда, от одного уголка комнаты в другой, погружаясь в свои мысли все глубже и глубже. Я лишь наблюдала, решив не сбивать человека с мыслей. Долго ждать не пришлось, спустя некоторое время Филипп начал свой рассказ.

– В молодости я был довольно фанатичен: молодой парень, безумно влюбленный в изобразительное искусство, я буквально горел им. Для меня не существовало никаких других сфер деятельности и сторон жизни. Я отмахивался от друзей, знакомых, которые звали меня куда-либо с собой, занимаясь только одним – рисуя. Искусство поглотило меня: сначала в переносном смысле, а затем и в прямом.

Я наблюдала, как к мраку добавляются нотки печали и сожаления.

– Мне казалось, что так и рождаются великие люди: они полностью, до косточек мозгов, отданы своему делу, не растрачивая себя на остальное. Я ошибался. К сожалению, это я понял только спустя пару лет заточения в этой тюрьме. – он обвел рукой пространство вокруг себя, остановившись на несколько секунд взглядом в направлении города. – Мое творчество всегда было в хорошей цене: мои картины выставляли на различных выставках, ими восхищались, их покупали. Периодически мне даже их заказывали. Это все больше и больше подбивало меня к тому, что я уходил из реальной жизни в мир мольберта, холста и красок.

Однажды мне заказали картину. Заказ был несколько странный: если обычно меня просили написать портрет, марину, ведуту, иногда писал натюрморты, то в этот раз меня попросили нарисовать обычную комнату. К тому же мне предложили изобразить свою собственную комнату. Не придав особого значения странности заказа, не долго думая, я согласился.

Поначалу не происходило ничего необычного: подготовка к написанию картины заняла меньше времени, чем это происходит обычно. Ну это и понятно – заказ сам по себе казался элементарным. Но как только я сел за мольберт, и стали появляться детали окружающие меня на листе, начали происходить странные вещи. Сначала я все игнорировал, не хотел замечать – списывал на усталость, потому что помимо этого заказа, параллельно, у меня было еще два таких же небольших заказа и работа в картинной лавке. И каждый день после закрытия своего магазинчика я занимался каждой картиной хотя бы по часу.

– Эта тот магазинчик, в котором все стены сплошь увешаны картинами?

– Да. Это он. – Филипп на несколько секунд замолчал, после чего продолжил, – На чем я остановился? Ах, да. Я думал, что на мне сказывается усталость: мне стали сниться сны, странные сны, которые будто предупреждали о чем-то неисправимом, но это я понял позже, значительно позже; я стал слышать и видеть наяву то, что никто другой не слышал и не замечал. Но по мере написания картины, становилось только хуже и хуже. Сны преследовали меня всю ночь, а наяву я переставал различать грань между реальностью и галлюцинациями. Когда это достигло апогея, я решил прекратить писать заказы. Но меня тянуло постоянно к одной из картин, и я не успевал моргнуть глазом, как уже сидел и продолжал делать штрихи и вырисовывать детали комнаты.

Вскоре, как только был доделан последний штрих картины, я потерял сознание. А когда я пришел в себя – уже был заперт здесь, внутри собственной комнаты, в рамках картины.

Я не сразу понял, что произошло: эта комната была точь-в-точь как та, что в другой, в нашей, реальности. Единственное – я не обнаружил картин, которые писал. Ни одной. Их словно и не было. В остальном – точно моя комната. Да и город ничем не отличался от реального.

Только выйдя на улицу я понял, что это место не имеет ничего общего с домом: по тем переулкам, по которым недавно ходил я до своего магазинчика, сталкиваясь с беззаботными, никуда не торопящимися соседями, теперь сновали жуткие тени. Я не видел лиц, только неестественно изогнутые силуэты. Им не было до меня никакого дела, они ходили сквозь и мимо меня, не обращая никакого внимания, будто меня и вовсе не было в тех улочках.

Следующие дни я провел в безуспешных попытках отыскать хоть половину ответов на вопросы, роившиеся в моей голове: как и почему я сюда попал, а, главное, как вернутся обратно. Но они так и остались без ответов.

До момента, когда я полностью смирился с этой реальностью, прошло немало времени. Самое сложное было не сойти с ума: если раньше я хоть общался с клиентами в моей уютной лавке, то здесь и сейчас у меня не было ни одного собеседника. Единственное, что оставалось – заниматься искусством. Однако со временем мои картины становились все безжизненней и тусклее, а затем я и вовсе перестал писать, поняв, что музы нет – ею были люди, которые окружали меня.

Время шло, картина периодически поглощала в себя людей. Со временем я смог ответить на вопрос "почему мы сюда попали": всех нас единила фанатичная страсть к своему делу, возведенная в ту степень, когда не замечают ничего и никого вокруг. И как следствие – мы потеряли всех, с кем когда-то поддерживали связь. Ответ на вопрос "как" пришел ко мне неожиданно и был скорее похож на удар по голове кувалдой. Причиной всему этому оказался я сам. Я своими руками создал то, откуда нет пути обратно.

Сказать, что атмосфера в комнате была гнетущей – ничего не сказать: с момента, как Филипп закончил свой рассказ, прошло несколько минут тягостного молчания. Сейчас тишина ощущалась сотней килограмм, давившей на меня сверху и желавшей раздавить на полу как мушку. Но каждый из нас был слишком погружен в свои собственные мысли, чтобы прервать образовавшуюся тишину.

Но я же никогда не выделяла для себя что-то одно. Мне всегда были интересны различные сферы деятельности. Так почему я оказалась тут?

Не знаю.

А что сейчас творится дома? Там же не могут не заметить, что меня нет? Ведь так, да?

Не знаю.

Ты хоть что-то вообще знаешь?

Что ты от меня хочешь? Точнее от себя. Если ты не забыла, я - твой внутренний голос, озвучиваю лишь твои собственные мысли.

Когда тишина стала более, чем невыносима, я решила прервать ее, задав один единственный вопрос, который вертелся на кончике моего языка весь рассказ:

– Как давно вы здесь заперты? – я не знала, как вопрос прозвучит вслух – старалась подобрать слова, которые были бы более-менее подходящими для данной ситуации

(а такие вообще бывают?),

поэтому начало вопроса вышло растянутым.

– Пять лет. Если говорить про наше время. Трудные одинокие пять лет. – и прежде, чем я успела задать следующий вопрос, он добавил, – Время в этом месте течет иначе. Оно куда более быстрое, чем наше. Именно по этой причине я сейчас так выгляжу.

– Точно. – я вспомнила ту версию Филиппа, который был тогда в той лавке, с которого все и началось, – а кто тогда был в том магазине, кто отдал нам с мамой эту картину?

– Это такая же тень, какими кишит этот город, принявшая мой облик. В первое время я наблюдал за здешними жителями. И наблюдал за теми, кто появлялся здесь так же, как и ты; каждый, кто находится здесь в заточении, пробуждался в моей комнате. Парадокс: моя комната стала последним, что они видели в нашем мире и первым – в этом. – Филипп хмыкнул, – Так о чем я? Точно, тени. Заточая тебя в картинном мире, тени принимают твой облик, живя твоей жизнью. Они ничем не отличаются от своего двойника, поэтому различить практически невозможно. Да в большинстве случаев и некому различать: каждый, кто попал сюда, давно потерял всех, полностью погрузившись в свое дело. Только одно может отличить тень от реального человека. Да и то, не каждый способен заметить это отличие...

– Оскал. – я не заметила как слово сорвалось с моего языка.

– Точно. – он посмотрел на меня, но смотрел – сквозь, – Вообще, оскал заметен лишь тем, кто не вписывается в ряды одержимых своей деятельностью – они способны различать грани реальности и фантазий. Да и не похожа ты на ту, которая интересуется только одним – уж слишком молода. Не понимаю, почему сюда попала именно ты.

– А я надеялась, вы мне дадите ответ на этот вопрос.

– Нет. Раньше таких случаев не было, я бы точно знал, поскольку это первая точка, куда все попадают. В ходе времени кот-то меняет свой взгляд на жизнь, кто-то – нет. Но чтобы кто-то попадал сюда, не отличаясь своей преданностью до безумия своему делу, – такого не было ранее. Ты оказалась первой.

Класс.

– И никто так и не смог вернутся. – в моей голове осталась только эта фраза – остальное словно испарилось, и произнося ее, я будто пробовала ее на вкус.

Все оставшееся время Филипп молча наблюдал, как я в растерянности смотрю на город, когда в голове не осталось ни одной незапутанной мысли.

Спустя некоторое время, я решила, что было бы полезно прогуляться:

ь– Вы говорите: город идентичен нашему? Значит здесь есть и мой дом. Пойду прогуляюсь до него – мне нужен свежий воздух.

В ответ я получила лишь короткий кивок с наставлением, что я всегда могу прийти сюда, чтобы поговорить.

Ну, зато ты можешь не переживать, что пропала бесследно – вместо тебя в твоем обличии ходит тень.

Смотрю, тебя это забавит.

Тебя, дорогая. Тебя. Я и есть ты.