Раунд 14. Папа
— Я беременна.
Витя Гордеев застыл с поднесенной ко рту столовой ложкой отварной гречки, и ему казалось, слова жены еще долго эхом отскакивали от стен их небольшой кухоньки.
— Ты это всерьез?..
Вера в бессилии прикрыла веки, ущипнув себя за переносицу.
— Пожалуйста, Вить... Стала бы я о таком шутить?
Он стукнул ложкой о край тарелки и, просияв широкой яркой улыбкой, спешно поднялся из-за стола.
— Вот это счастье привалило! — Витя притянул супругу к себе, судя по крепости объятий вознамерившись сломать ей кости.
— Ну Вить... — Вера поморщилась в попытке выбраться из цепкого кольца его рук.
— Ты чего, радость моя? Такая новость, а на тебе лица нет! — Он взволнованно нахмурился, склоняясь к жене. — Плохо себя чувствуешь? Болит что-то?
Вера замотала головой, прижимая ладонь ко лбу.
— Да при чем тут это...
— А что тогда? — Витя нежно огладил ее горячие щеки. — Ну? Скажи мне?
— Разве не ясно? — Она раздраженно дернула головой. — Мы не потянем второго.
— Брось это, Вер, — вкрадчиво произнес Витя, отводя волосы от ее лица. — Я обещаю, скоро все наладится. Мы...
— Уже не важно. Я записалась на аборт.
Он переменился в лице: губы невольно поджались, брови сошлись на переносице, и черные глаза сверкнули зловещим блеском.
— Что ты такое говоришь? — Витя растерянно отшатнулся. — Хочешь избавиться от нашего ребенка? Вера! Ты с ума сошла?!
— Мы его не потянем!
— Это уже моя забота.
— Я его не хочу, Витя.
Он скривился. По своей натуре Гордеев был вспыльчивым и крайне импульсивным, но едва перешагивал порог дома, то другие его качества, отличные от перечисленных, занимали доминирующую позицию. Не важно, чем был наполнен очередной прожитый день — Витя абсолютно все оставлял там, снаружи, с кем-то другим. Никогда не срывался на семье, а напротив, находил в родных отдушину. Глядя на жену и дочь, Витя знал, ради чего выходит из дома, делает жестокие вещи, рискует и, проигрывая, вновь вступает в игру под названием жизнь, а падая — поднимается. Он знал, ради кого живет.
Однако Вера презирала то, чем Витя зарабатывал, и при удобном случае винила его во всех грехах. Он часто не бывал дома, а случалось, не появлялся несколько дней, после чего возвращался с разбитым лицом или какой другой травмой. Вера в ту пору с ума сходила. Где он? Что с ним? Когда она снова его увидит и увидит ли вообще? А еще ее терзали мысли о том, чем платить за квартиру, на что покупать лекарства для ребенка, который постоянно подхватывал болячки в детском саду, и на чем бы еще сэкономить, дабы не ограничивать семью в хорошем питании.
Но были и просветления, когда Витя приносил домой деньги, коих с лихвой хватало, чтобы покрыть необходимые расходы, расплатиться с долгами и побаловать маленькую Вику новой игрушкой, вкусностями и выходными в парке аттракционов. Он старался что-то отложить, и порой это ему даже удавалось, но Вера считала, Витя делает недостаточно или, точнее сказать, делает совсем не то, чего она от него ждала. Но у него не было выбора. Вите хотелось дать своей дочке все самое лучшее, видеть счастливую улыбку на ее красивом личике, подарить незабываемые воспоминания и памятные вещи. Он стремился порадовать и супругу, но ей думалось, что лучше жить спокойной жизнью без излишеств, чем идти поперек закона, сталкиваясь с опасностью каждый новый день. К тому же всегда наступал момент, когда деньги заканчивались, и семья Гордеевых снова проваливалась в долговую яму.
Тогда Витя опять пропадал. Иной раз ему хватало нескольких дней, чтобы хорошо заработать, а бывало, что и половины от этих денег не выходило даже за месяц. Но он старался, и когда Вера об этом задумывалась, ее любовь к мужу, страх за его жизнь и крупицы сострадания к нему перевешивали всё — так на время забывались любые невзгоды, прощались все его огрехи, и будущее виделось не столь беспросветно мрачным. Она любила его. Верила ему. Знала, что он умел красиво петь, а на деле не сдерживал обещания, но все равно заслушивалась каждым из них. Убеждала себя, мол, Витенька не виноват, что в очередной раз выставил ее обманутой. Вера все еще видела, как отчаянно он стремится обеспечить семью.
В самые тяжелые периоды их отношений Витя проглатывал все, ведь тогда Вера скандалила будь здоров, и другой бы уже с ума от такого давления сошел. Но Гордеев был не из тех, кто так просто сдается. Он безмерно любил Веру еще со школьной скамьи, и пусть они оказались связаны раньше, чем пришли к этому осознанно, незапланированное рождение Вики лишь укрепило в Вите желание посвятить себя Вере. Он был совсем юным в те далекие дни, сумасбродным и порой совершенно неуправляемым, но Витя умел любить: нежно и преданно — навсегда. И он также осознавал ответственность, павшую на его плечи, пусть Вера и твердила обратное, когда была ослеплена вспышками безудержного гнева.
Сейчас Витя впервые захотел сдаться. Встряхнуть эту женщину как следует, накричать ей в лицо, потому что изнутри всего распирало, и высказать все, что копилось в нем годами. Но он не мог. Как минимум, потому что она носила его ребенка, от которого хотела избавиться.
— Как ты можешь говорить такое?! — все же ощутимо повысив голос, распалялся Витя. — Речь о нашем ребенке, Вер! Что на тебя нашло?!
— Я уже все решила.
— Все решила? Ну знаешь! Я не дам тебе убить моего ребенка! Сбрендила совсем?!
Вера терпеливо выдохнула — не было сил отвечать мужу тем же. Но покуда до нее доходил смысл его слов, она все сильнее наполнялась жгучей злобой.
— Нам то и дело не хватает денег, как ты не поймешь?! Я думаю, как бы Вику вырастить должным образом, а тут еще младенец... Представляешь, какие это траты? Я еще долго не смогу работать, а ты не в состоянии дать хоть какую-то стабильность! И неизвестно, что с тобой может случиться завтра, пока ты в этой бандитской группировке делаешь все, что скажут, и рискуешь своей жизнью! — она горько усмехнулась, запуская пальцы в волосы. — Да тебе плевать, что со мной будет! Решил свесить все на меня одну?! Я отказываюсь от этого!
— Я же сказал, — процедил Витя, судорожно цепляясь за остатки терпения, — все наладится. Вера, поверь мне. Я найду способ обеспечить своих детей.
Она оторопело распахнула рот.
— Найдешь способ? И какой же? Насилие?! — Вера прикрыла глаза, коснувшись дрогнувшими пальцами пульсирующего виска. — Если бы ты тогда поступил в институт... И если бы я...
— Ты знаешь, почему я тогда не поступил в институт, Вера! — покачивая головой, выпалил Витя. — От того, что ты каждый день будешь меня в этом винить, ничего не изменится. Мне пришлось работать, чтобы прокормить тебя, Вику и бабушку. Зачем ты постоянно тычешь в меня этим проклятым институтом?!
— Так и работал бы у дяди Миши, может, тогда я бы горя не знала!
— Дядя Миша платил мне гроши, Вер! Или не платил вовсе, потому что было нечем! Я даже бабушку бы не смог похоронить по-человечески, если бы с утра до ночи на дядю Мишу задаром горбатился!
— Значит, куда лучше погрязнуть в этой отвратительной криминальной истории? Неужели ты способен только на это? Неужели ты всегда был таким?!
— Остановись, Вера. Бога ради. Не надо.
— Хватить строить бессмысленные надежды и кормить меня обещаниями, Витя! Всё! Я по горло ими сыта!
Он хотел было возразить, едва не упустив ту незримую нить, на которой держалось его самообладание, но слезы на щеках Веры мгновенно его отрезвили. Витя был слаб перед ней. И каждый раз, как она плакала, он себя ненавидел.
— Ну не надо, родная моя, — мягко проговорил он, стирая с ее лица неровные ручейки слез. — Посмотри на меня. Вер, я люблю тебя, ты же знаешь. Я люблю нашу девочку. Вы с Викой — самое дорогое, что у меня есть, и я в лепешку разобьюсь, но смогу обеспечить вам безбедную жизнь. Поверь мне, прошу, еще хотя бы раз поверь. Ради Викуши, ради этого нерожденного малыша я на все готов. Дай мне шанс. Только умоляю, оставим ребенка. Он ведь ни в чем не виноват.
Вера затрясла темной копной волос, низко опуская голову и тем самым увиливая от прикосновений мужа, что уже заметно остужали ее пыл. Ей больше не хотелось кричать на него, бросаться обвинениями, пытаться пристыдить и вызвать чувство вины, коим он и без того терзался.
— Не плачь, — прошептал Витя, осторожно приподнимая на себя Верино лицо. — Ты мне сердце рвешь.
Она зажмурилась, и слезы стремительнее покатились по щекам. Взгляд ее прояснился, едва сошла мутная поволока, и их с Витей глаза встретились.
Вера затаила дыхание от того, как он на нее смотрел. Непостижимая глубина его черных глаз всегда влияла на нее безотказно. Вера тонула в них: и тогда, будучи совсем юной девчонкой, вынужденной стать матерью девочки, без которой теперь не видела своей жизни, и сейчас, в свои двадцать четыре, когда отказывалась вновь ощутить все тяготы материнства. И как, глядя в глаза любимого мужчины, она могла противиться его воле?
Месяц за месяцем приближали неизбежное, хотя Вера рассчитывала, что к этому времени мрачные мысли о беременности ее покинут, и одной бедой станет меньше. Но ребенок в материнском чреве активно рос и развивался, пока не пробил час его появления на свет.
Это был жаркий июльский день. Первый крик ребенка раздался тем же вечером, когда уже долгожданная прохлада разбавила духоту, и желание коротать летние ночи было нестерпимым. Витя взял Илюшу на руки почти сразу, как он родился, и вмиг полностью растворился в нем. То ли в Вите больше осознанности появилось с годами, и поэтому второй ребенок воспринимался иначе, то ли слезы застилали его глаза от того, что это был мальчик — поди теперь разбери.
— Сынок, — ворковал он, прижимаясь губами к пухлой щечке малыша, что ищуще раскрывал ротик и пытался разлепить опухшие глазки. — Я твой папа. Папа любит тебя. Ты подарил мне шанс все исправить.
Крошка звучно чихнул, отчего его всего передернуло в руках отца, и Витя тихонько рассмеялся, проводя подушечкой пальца по его щеке. Он был окутан счастьем, подаренным этим маленьким человеком, что уже стал центром его вселенной. Такой крохотный... А места в сердце Вити занял все, что оставалось.
Первый месяц он почти не отходил от ребенка, насколько это было возможно: возвращался домой поздно — измотанный, часто злой и опустошенный, но при виде маленького Илюши все плохое забывалось. Витя дежурил у кроватки и укачивал малыша беспокойными ночами, а Веру будил только для того, чтобы она покормила его грудью. С утра Витя старался уделить время и Вике, а потом уходил. И так изо дня в день.
Денег по-прежнему хватало раз через раз, но в какой-то момент Вере стало все равно. Она на глазах превратилась в лишенную эмоций глыбу льда, и Витя крепко этим обеспокоился, не находя себе места. В один момент Вера подолгу смотрела в пустоту, не обращая внимания ни на что вокруг, а в другой — безудержно лила слезы, вгрызаясь зубами в подушку.
Однажды Вите хорошо заплатили, и он смог купить для Илюши вполне приличную коляску с рук — то, что осталось от Вики, они давно продали. Помимо необходимых приобретений для сына, Витя незамедлительно выплатил долги, погасил задолженность по квартплате и одел к осени Вику. Однако Вера, что лишь ненадолго выбиралась из своей раковины, все равно умудрялась осыпать его ругательствами, обвинять в немощности и ничтожности, швыряться в него вещами, не контролируя эмоций, и проклинать тот день, когда они встретились. Тогда Витя с невыразимым ужасом смотрел на жену и не мог узнать в ней прежней Веры: доброй, веселой, нежной девочки с длинной густой косой, которую когда-то всем сердцем полюбил.
Он и сам проклинал все на свете, когда глаза слипались от недосыпа, мышцы ныли от усталости и болели «производственные» травмы. У Вити уже руки опускались, едва Вера бралась унижать его своими хлесткими фразами, или когда растерянная Вика смотрела на родителей со страхом в темных глазах. А еще у Вити разрывалось сердце всякий раз, как Илюша плакал по не ясной причине или кричал от младенческих колик до хрипоты. Казалось, все шло под откос с каждым прожитым днем.
Он вернулся домой пораньше, нагруженный пакетами с продуктами. В тот вечер Витя надеялся, улыбка сына избавит его ото всех мук, что приходилось претерпевать, и с этой надеждой уверенно распахивал входную дверь. Однако жуткий надсадный ор, доносящийся из спальни, больно ударил под дых, и тревога всколыхнулась с невообразимой мощью.
— Вера! — на ходу заглядывая в гостиную, возмутился Витя. — Ребенок разоряется, чем ты тут занимаешься?!
Не дождавшись ответа, он выругался одними губами и стремительно зашагал в спальню, где рев малыша раздавался все громче и тем яростнее долбил по ушам. Витя машинально зажмуривался, и сердце в страхе билось как бешеное.
— Сынок! — Он бросился к кроватке, где, дрыгая ручками и ножками, надрывался Илюша. — Что с тобой случилось, маленький? — Витя быстро взял сына на руки и обнаружил, что тот насквозь мокрый, как и застиранная пеленка под ним.
Витя ругнулся уже вслух, ощущая, как с самых низов поднимается обжигающий гнев, и спешно избавил Илюшу от мокрых ползунков. Свободной рукой сдернув с кроватки пеленку вместе непромокаемой клеенкой, он положил малыша обратно, чтобы достать для него сухую одежду.
— Ну что с тобой, сыночек? — обеспокоенно приговаривал Витя: Илюша не переставал плакать, даже когда с него сняли мокрые холодные вещи.
Тут он догадался: голодный. Витя набросил на Илюшу маленький плед и заторопился в гостиную. Он всегда думал, что Вера хорошая мать, и усомниться в этом бы не посмел. Когда она родила Вику, ее было не узнать: восемнадцатилетняя девушка быстро расцвела и превратилась в молодую женщину. Вера ворковала над дочкой, заботилась о ней трепетно, улыбалась рядом с ней, и даже усталость не омрачала ее нежный лик. Однако сейчас... Витя не мог поверить, что она способна оставить сына одного — мокрого и орущего от голода.
— Что ты творишь?! — прогремел Витя, становясь напротив недвижимой супруги, что сидела напротив работающего телевизора и даже сути транслируемого не улавливала — тупо смотрела сквозь экран. — Почему ты не подходишь к ребенку?! Он весь мокрый лежал и орет от голода! Как так можно, Вера?!
Она не отреагировала ни на мужа, ни на ребенка у него на руках, что все еще заходился в неистовом плаче. Вера все сидела, словно жизнь ее покинула, и не сводила глаз с невидимой точки прямо перед собой.
— Приди в себя наконец! — пуще прежнего разорялся Витя, принимаясь подсовывать Вере ребенка. — Немедленно покорми сына!
Она вздрогнула, словно только-только очнулась ото сна. Вскинула голову на мужа, безвольно вытянула руки.
Илюша жадно присосался к материнской груди, полной молока, и его крошечная ладошка накрыла испещренную синевой вен кожу. Витя судорожно выдохнул с облегчением, грубо проводя ладонью по лицу. Злость отступала. Накатывало отчаяние.
Он знал, что Вера не хотела рожать этого ребенка, но истинность ее намерений дошла до Вити лишь сейчас. На фоне этого на нее свалилась послеродовая депрессия, и подобных этому эпизодов случалось немало. Витя ума не мог приложить, за что хвататься, и вместо того, чтобы исполнить обещанное и обеспечить семье финансовую стабильность, следил, чтобы из-за страшного равнодушия матери с Илюшей ничего не случилось. Иной раз Витя попросту боялся возвращаться домой.
Он понимал: сам виноват. Но что этого ребенка могло не быть, и думать отказывался. Илюша рос, росла и Вика. Смышленая не по годам, она стала больше помогать родителям — это хоть как-то облегчало Вере жизнь и даровало мнимое спокойствие Вите. Так, он снова стал пропадать в погоне за заработком. Вера же снова проклинала его. Но с взрослением сына уже стала исправно выполнять материнские обязанности, в которые простые человеческие любовь и ласка, увы, не входили.
Витю яростно колотило. Даже кровоточащая рана под курткой не болела — беспокойные мысли заполонили голову, отключая все телесные ощущения. Он ввалился в квартиру поздним вечером и, метнувшись на кухню, стал шарить по ящикам старого гарнитура в поисках отложенных денег, что сейчас могли решить его дальнейшую судьбу. Он крепко попал. И должен был выбраться.
Вера что-то кричала в попытке разобраться в происходящем, однако Витя ее не слышал. Крупные капли крови, хаотично ярчащие на полу, вгоняли ее в дичайшую панику, но вместе с тем злоба рвалась наружу вкупе со слезами обиды и непонимания. Витя ушел так же пугающе стремительно, как и пришел. Он никак не объяснился.
Вера кому-то звонила по стационарному телефону, пока у ее ног благим матом рыдал пятилетний Илюша. Он цеплялся за ткань ее юбки, заливался слезами и все кричал «Папа! Папа!», что становилось для Веры последней каплей.
— Я не знаю, что случилось, Юль, — роняя слезы, причитала она в трубку. — Ничего не понимаю! Витя ранен, здесь кровь повсюду! Что произошло? Да если бы он хоть слово сказал!
— Хочу к папе-е-е! — безостановочно вопил Илюша, и его покрасневшее личико покрывалось большими белыми пятнами. — Папочка-а-а! Хочу к папочке-е-е!
— Да чтоб тебя! — выдергивая ткань юбки из цепких пальчиков сына, выругалась Вера. — Уйди с моих глаз! Умоляю, уйди! Что же это... Я не могу больше, Юль... — она снова обратилась к собеседнику на другом конце провода. — Этот ребенок меня с ума сводит! Зачем, Юля? Зачем я его родила? Дура! Что я за дура-то такая, Юль?!
— Мама-а-а! — малыш судорожно всхлипывал, продолжая биться в истерике. Пряди отросших волос липли к мокрым от слез щекам, и он пытался отвести их от лица неслушающимися ручонками.
— Илья, прекрати! Закрой уже, наконец, свой рот! — вновь отвлекаясь от разговора, гаркнула на него Вера. — Вика! — следом окликнула дочку. — Умоляю! Избавь меня от своего брата!
Вика стала тянуть Илюшу за собой, но он не поддавался, принявшись кататься по полу и визжать, точно резаный поросенок. Вера продолжала ругаться в трубку то на мужа, то на сына, и стала рыдать в голос из страха за Витю, а Вика, проглатывая слезы, только и пыталась успокоить брата.
Она закрылась с ним в комнате подальше от матери. Помогла ему залезть на кровать и, пристроившись рядом, накрыла их обоих одеялом с головой. Илюша все всхлипывал, трясся и всем тельцем жался к сестре.
— Все-все, не плачь, Илюш, — шептала Вика, поглаживая братика по спутанным влажным волосам. — Успокойся, хорошо?
— Я х-хочу к п-папе, — заикаясь из-за вырывающихся всхлипов, тихо пролепетал он. — Когда он вернется? Когда? Мне страшно!
— Я же с тобой, — Вика улыбнулась в темноту. — К тому же мы в домике, и ты знаешь, что тут нам бояться нечего. Это укрытие только для нас двоих. — Она ткнула пальцем в нос братика и насилу хихикнула. — Ну? Чего ты слезы-то льешь?
— Почему мама меня не любит? — поднимая сверкающие от слез глаза на сестру, жалобно выдавил Илюша.
Она ответила не сразу. Ей хотелось разрыдаться едва ли не пуще Илюши, но Вика не могла себе этого позволить. К сожалению, она уже многое была способна понять. И своим долгом считала уберечь от этого понимания своего младшего братика.
— Нет, ты что, — шепотом возразила Вика, утирая Илюшино личико. — Мама нас любит. Просто... Она переживает за папу. У него проблемы с работой, но это не страшно, все уладится.
— А он придет домой? — Илюша выбрался из-под одеяла, воззрившись на Вику большими темными глазами, еще не высохшими от слез. — Викочка, папочка же нас не бросил, да? Он ведь вернется, скажи?
Она кивнула, и ее искренняя улыбка стала для брата единственным утешением. Витя действительно тогда вернулся. И когда уходил в следующий раз — тоже.
Он всегда возвращался, покуда мог.
Намертво приросший к асфальту, Илья не мог отвести взгляда от человека напротив. Судорожно сглатывая, он во все глаза смотрел на того, кого когда-то с неподдельной детской нежностью называл папой.
Виктор Гордеев изменился с тех пор, как Илья в последний раз его видел: он похудел, хотя его фигура все еще казалась довольно крепкой, осунулся и, чего скрывать, заметно постарел. Отцовские глаза, прежде горящие жаждой жизни, потускнели в точности как у матери, и черты лица словно исказились, пусть Илья еще мог узнать в них прежнего Витю. В другой ситуации его бы обязательно позабавило, что отец с молодости так и не сменил прическу, однако в тот момент, когда они столкнулись лицом к лицу, Илье было не до веселья. Ему разве что удавиться хотелось. Хотелось закрыть глаза, спокойно выдохнуть и, вновь открыв, уже не видеть перед собой отца, которого казалось проще считать мертвым. А может, лучше бы так и было — хоть какое-то оправдание тому, почему он бросил свою семью. Бросил... Илью.
Задувая свечи на праздничном торте, он и помыслить не мог, что загаданному суждено исполниться. Теперь пресловутая фраза «бойся своих желаний» обрела для Ильи смысл, а то, о чем он и грезить не смел, вместо радости причиняло нестерпимую боль. Как же Илья мечтал увидеть отца! И вот, он стоит напротив вполне живой и, вероятно, даже здоровый. Но почему тогда так горько? Отчего Илья сейчас так жаждал вернуться назад и никогда не загадывать этого?
Виктор застыл, явственно ощущая, как сердце больно ударяется о грудную клетку. Он точно переместился в прошлое и в этом молодом мужчине узнавал прежнего себя, мельком решив, что умом повредился. Однако прошлое давно осталось в прошлом, и, избавившись от наваждения, Виктор перестал видеть в Илье свою молодую версию. Впервые заимев возможность смотреть на него со столь близкого расстояния, он осознавал: его сын совсем другой.
На минуту у Виктора вновь помутился рассудок, и Илья предстал перед ним в образе ребенка: маленький мальчик сиял по-детски искренней беззубой улыбкой, его глазки ярко светились счастьем при виде отца, и Виктору страшно хотелось пригладить его взъерошенные кудри. Но сознание неизбежно прояснялось, и Илья снова стал взрослым — мужчиной, что смотрел на Виктора с ужасом и растерянностью, непониманием и жгучей обидой. Его густые брови устремлялись к переносице, ноздри раздувались от нарастающего гнева, губы дрожали и поджимались, а крепкие мышцы под кожей напрягались от того, как сильно он стискивал руки в кулаки. Виктор знал, на что эти кулаки способны, и на что был способен сам Илья — видел его на ринге в бою с Мельницей, не решаясь тогда предстать перед ним. Трусливо прятаться — это все, что он мог.
Илья так же безотрывно смотрел на Виктора, и воспоминания об отце из детства закрутились бешеной каруселью: с невообразимой скоростью мелькали слова и образы, улыбки и слезы, все-все пережитые чувства. Но в какой-то момент это прекратилось. Причудливый сосуд с воспоминаниями надтреснул, раскололся со звоном, а потом и рассыпался в крошки, оставляя лишь настоящее, где не находилось места былому.
— Сынок, — тихо промолвил Виктор, смело заглядывая в глаза Ильи. — Как же ты вырос...
Он зажмурился, точно схлопотал отрезвляющую пощечину. Шумно дыша носом, Илья скривил рот, и костяшки пальцев громко щелкнули — так сильно вновь сжались его кулаки.
— Ты... — он осекся, невольно тряхнув волосами — слова предательски застряли в глотке сухим комом.
Виктор сделал шаг вперед, и Илья встрепенулся, резко вскидывая ладонь.
— Нет, — процедил он, — не приближайся ко мне.
Гордеев-старший остановился. Его взгляд упал ему под ноги, к недокуренной тлеющей сигарете.
— Илья...
— Замолчи. — Он покачал головой, и его верхняя губа неконтролируемо задергалась.
— Пожалуйста, сынок, — вновь заговорил Виктор, поднимая на него глаза, — позволь мне...
— Где ты был?! — неожиданно даже для себя закричал Илья, поневоле отступая на один-два шага. — Двадцать лет... — Он схватился за голову, поражаясь тому, что произнес вслух. — Тебя не было почти двадцать гребаных лет! Какого... какого хрена творится?!
Виктор в непонимании дернул подбородком: он допускал, что с распростертыми объятиями Илья отца не встретит, но главный вопрос сына просто сбил его с толку.
— Подожди... — Виктор снова шагнул ему навстречу. — Я не понимаю, почему ты говоришь так, будто ничего не знаешь?..
— Что? — Илья сощурился, поражаясь откровенному удивлению в отцовском голосе. — Ты надо мной издеваешься?!
Он продолжал неприкрыто недоумевать, быстро смаргивая изображение сына перед глазами. Почему Илья ведет себя так, будто действительно не знает, отчего отец выпал из жизни почти на двадцать лет?
— Но... сынок, неужели ты не получил ни одного моего письма?
— Письма?! — со всей злостью выпалил Илья. — Какого, нахрен, письма?! Я ничего о тебе не слышал! Ничего от тебя не получал! Как ты смеешь так безбожно мне врать?!
— Илья, послушай. Я никогда тебе не врал...
— Нет, это ты послушай! Ты хоть представляешь, что наделал?! Ты нас бросил! Просто ушел и не вернулся, пока я ждал тебя, плакал ночами, без конца звал, и мне было не... — Он отвернулся, сгребая ладонью челку, и зажмурился куда-то ввысь, когда глаза обожгли едкие слезы.
— Я знаю, — выдавил Виктор, чей мир сузился до острой боли в груди от полных отчаяния слов сына. — Я знаю, что был тебе нужен, я...
— Ни хера ты не знаешь! — развернувшись обратно к отцу, с остервенением выплюнул Илья. — Ты не знаешь, что было с Викой и мамой! Что было со мной!
Виктор смолчал — решил дать ему высказаться, потому что заслужил все это сполна. И не наталкиваясь на сопротивление, Илья продолжал исторгать из себя все, что так долго в нем сидело, а теперь нашло свой выход.
— Тебе известно, что Вика потеряла ребенка, когда в очередной раз была избита своим ублюдком-сожителем?! Она истекала кровью на моих глазах, на глазах мамы! Где ты тогда был?! Где ты пропадал, когда больше всего был нам нужен?!
Слезы плотно застилали глаза, и Илья низко опустил голову, подпирая руками бока. Неудержимая ярость металась внутри него, и каждая мышца, каждый нерв неконтролируемо дергались, пульсировали. Обида была так сильна... Так непреодолима... А воспоминания — болезненны и сокрушительны.
— Если бы ты был рядом, то Вику нашлось, кому защитить. Если бы ты защитил ее, этого всего бы не случилось! — Илья не сумел проглотить слюну, все стремительнее накапливающуюся во рту, и сплюнул на асфальт, утирая рот тыльной стороной ладони. — Мне самому пришлось защищать Вику. И все это из-за тебя! То, что я тогда сделал... Из-за тебя я убил человека!
На «трезвую» голову Илья бы не додумался перекладывать ответственность за содеянное на кого-то другого — он осознавал, что это лишь его вина и ничья больше. Но если разобраться, то и обстоятельства сыграли свою роль: даже день и час — все, что его к этому привело, имело значение. Отсутствие Виктора в том числе. Илья был уверен, что отец бы никогда не дал Вику в обиду, будь он рядом. Тогда бы на сыне не было греха, а дочь сейчас могла иметь возможность стать матерью.
Однако в эту минуту Илья решил свесить все на отца — думал, это справедливо, ведь так оно, отчасти, и было. Но становилось ли ему от этого легче? Отнюдь.
— Илья... Прости меня, сынок, я ничего этого не знал. Да, я вас подвел. Я страшно перед вами виноват. И мне так...
— Жаль? — закончил отцовскую реплику Илья. — Тебе жаль, что наша жизнь стала полным дерьмом? Ну, скажи! Жаль?!
Виктор кивнул. На его щеке в свете уличного фонаря поблескивала кривая дорожка слез.
— Засунь свою жалость куда подальше! Мне плевать, что ты себе думаешь! Ты просто испарился, как будто тебя никогда не существовало, почти двадцать лет не давал о себе знать, а сейчас, как привидение, заявляешься в мою жизнь и говоришь, что тебе жаль! Да катись ты к чертовой матери! Поздно меня жалеть! Жалеть надо было тогда, когда мама говорила, что лучше бы меня не рожала! Ты ведь не хуже меня знаешь, что она меня ненавидит! — Илья всхлипнул, давясь слезами, и тут же до боли закусил губу. — Она презирает меня. Говорит, я как отец — такой же ни на что не годный, бесполезный кусок дерьма, что сломал ей жизнь. Зачем ты заставил ее рожать? Почему намеренно обрек меня на существование в материнской ненависти? Надеялся, сумеешь ей в противовес полюбить меня? Все это срань собачья!
— Все совсем не так. — Виктор замотал головой из стороны в сторону, выставляя перед собой вскинутые ладони в знак капитуляции. — Я хотел твоего рождения, я ждал тебя и всегда тебя любил. Я бы никогда не бросил свою семью, Илья, вы были для меня всем. Но... Пойми, я не мог иначе вас защитить. Неужели мама тебе не гово...
Илья расхохотался в бессилии, и у Виктора мурашки побежали по коже. Ему было знакомо отчаяние, захлестнувшее сына. Его же по сей день испытывал он сам.
— Да, мама права во всем, что о тебе говорила. А я-то, дурак, даже пытался стать таким, как ты. В моих глазах ты был идеальным отцом, был тем, кто по-настоящему любил меня просто за то, что я есть. До этого дня я так и считал, хоть порой страшно злился. Но теперь-то знаю, каково твое истинное лицо. Лучше бы ты и правда умер, чем вернулся после стольких лет убийственной тишины. Нет и быть не может ни единой причины для того, чтобы это оправдать. И не пытайся ссать мне в уши. Я давно вырос, папа, и больше на слово людям не верю.
— Я сидел.
Илья переменился в лице, перекошенном от гнева, и его поблескивающие от слез глаза широко распахнулись.
— Как ты сказал?
Виктор стыдливо отвел взгляд, запахивая на себе джинсовую куртку. Он собирался оставаться искренним с сыном, каким был на страницах бессчетного количества собственных писем, где из раза в раз раскаивался и молил о прощении. Но открыто говорить о том, на что потратил значительную часть своей жизни, говорить, глядя ему в глаза... Нет, это было непостижимо тяжело.
— Я освободился где-то с полгода назад, может, чуть больше, — завел свою историю Виктор. — Ты наверняка знаешь, что в свое время я по уши погряз в криминале, чтобы хорошо заработать, и это разрушило мою жизнь. Поначалу я просто с другом на пару собирал дань за крышу с торговых точек, а потом стрясал с людей долги по кредитам: запугивал по-страшному, а если по-другому не понимали, избивал. В конце концов, крупные дела нашей группировки всплыли, и под угрозой расправы над моей семьей мне пришлось согласиться на отсидку за других людей. Там статей, по которым меня судили, не оберешься. Да, я делал жестокие вещи, но никого собственноручно не убивал, а сел в том числе и за это. Не могу сказать, что невиновен — я поплатился за то, что искал заработка в криминале. Думал, вот-вот соскочу, даже пытался несколько раз, но не вышло, ведь из этого всего так просто уйти не дадут.
Я отсидел восемнадцать лет. Вышел, в город вернулся, стал вас разыскивать: думал, вы переехали, и я в пустоту письма пишу, раз не получил ни одного ответа, а оказалось, Вера все в том же доме живет вместе с Викой. Я не решился туда прийти. Только слонялся неподалеку, со стороны смотрел. Тебя нашел, поспрашивал там у знакомых, которые меня еще помнили, и узнал, что, как и я когда-то, боксом занимаешься. Ты вырос настоящим мужчиной. Вот только руку к этому я не приложил. И в этом больше всего виноват.
Илья шатался на месте, как пьяный, и остолбенело хлопал глазами. Значит, тюрьма? Он мысленно усмехнулся: весьма предсказуемо. Но неужели отец думает, что можно поверить в его ложь о письмах? Да если бы за все эти годы Илья хоть весточку от него получил, пусть бы только несколько слов — это бы все изменило!
— Выходит, я должен выразить тебе сочувствие?
Виктор категорично мотнул головой.
— Ты ничего мне не должен.
— Тогда проваливай, — отчеканил Илья, и его слово было тверже стали. — Прекрати следить за мной и не суйся в мою жизнь. Я привык к тому, что имею, и другого мне не надо.
— Нет, постой! — Виктор преградил сыну путь, когда тот сделал несколько несмелых шагов в сторону. — Нам еще о многом нужно поговорить, я ведь не обо всем тебе рассказал, не все объяснил...
— Не подходи ко мне, — запротестовал он и попятился, лишь бы избежать отцовских прикосновений, как чего-то отвратительного.
Виктор не унимался. Вновь протянул к сыну руки и дотронулся едва ощутимо, отчего у того волосы на руках встали дыбом. Он не мог допустить, чтобы все закончилось сейчас, когда они наконец встретились.
— Я сказал не трогай меня! — осатанело прокричал Илья, но Виктор продолжал предпринимать попытки его остановить.
Он отчего-то не подумал, что сын уже вырос и давно научился давать отпор всякому, кто против воли станет нарушать его личное пространство. А потому совершенно не ожидал, что Илья рывком хватанет его за грудки и разрешит ситуацию одним четким ударом в челюсть.
Он задыхался, и при каждом рваном, коротком вздохе его плечи ходили вверх-вниз, грудь тяжело вздымалась и опадала. Илья снова отступал, едва не запинаясь о свои же ноги, но при этом не сводил немигающего взгляда со сложенной пополам фигуры отца. Виктор держался рукой за место удара, и кровь окрашивала его пальцы красным, капая на асфальт, где все еще валялась недокуренная, но давно потухшая сигарета.
Наверное, так быстро Илья бежал лишь в тот день, когда оставил мертвым сожителя Вики на полу в его гостиной. Он тогда несся по знакомым дворам и закоулкам с нечеловеческой скоростью, превозмогая в себе желание обернуться. Илья бежал от наказания, которое заслужил, и если бы не Вика, то обязательно его понес. А сейчас... От чего он бежал сейчас?
Илья и не думал распускать руки. Обида, несомненно, сжирала его изнутри, став осязаемой с появлением отца собственной персоной, но чтобы выразить ее таким образом? Нет, Илья давно не позволял гневу главенствовать над собой, хотя случаев было немало, и порой он едва сдерживался. Иной раз казалось, то, чего он добивался годами, пойдет прахом, и из него снова вырвется обезумевший зверь, однажды сотворивший непростительное злодеяние. Илья больше всего боялся потерять самоконтроль — как по жизни, так и в боях. Боялся стать тем, кого в нем видела мать.
Он буквально ввалился к себе в квартиру, дыша тяжело и хрипло. Согнулся, упершись ладонью в стену, где болтался провод от домофона, закрыл глаза. Уши так сильно заложило, что Илья не услышал стремительно приближающихся шлепков босых ног Полины.
— Десять минут, говоришь? Полчаса прошло, не меньше.
Он не сдвинулся с места, шумно дыша в стену перед собой, и его влажноватая ладонь медленно съезжала вниз по однотонным светлым обоям.
— Илья? — встревоженно позвала Полина и спешно двинулась к нему, машинально поправив на плече постоянно сползающую лямку короткой ночной сорочки. — Малыш, что с тобой? — Она склонилась к Илье в попытке заглянуть ему в лицо. — Тебе плохо?
Он насилу повернулся, и горячие слезы быстро растеклись по лицу. Илья понимал, каким жалким сейчас выглядел в ее глазах, но уже не мог это остановить.
— Господи, Илюшенька... — Полина накрыла рукой его мокрую щеку. — Что случилось? Почему ты... плачешь?
Он прерывисто всхлипнул. Податливо прильнул к Полининой ладони, зажмуриваясь в бессилии. Ответом на ее вопрос послужил лишь легкий наклон головы.
— Я ничего не понимаю, — сбивчиво пробормотала она, поморщившись от того, как неприятно защипало в носу, а глаза резануло от подступающих слез. — Тебе больно? Скажи мне. Не надо ничего от меня скрывать. Что у тебя болит? Ты где-то поранился?
— Нет, ничего, — чуть слышно выдавил Илья и длинно выдохнул через рот. — Просто... Просто я...
Полина помогла ему снять кроссовки — сила в руках его покинула, а ноги не слушались, подгибаясь в коленях. Она отвела Илью в гостиную, где посреди столика так и стоял праздничный торт, и усадила его на диван, опускаясь рядом.
— Почему ты мокрый? — Полина растерянно оттянула ткань футболки у него на спине. — Пожалуйста, Илюш, скажи хоть что-нибудь!
— Я бежал.
— Бежал? Но... от кого?
— Поля... — Илья поджал губы, сдерживая в себе очередной беспомощный всхлип, — мой отец вернулся.
Глаза Полины округлились, и рот распахнулся в немом вопросе. Она с трудом отвела в сторону взгляд, что тут же оказался прикован к праздничному торту.
— Как? — Полина затрясла волосами, следом заправляя за ухо нависшие на лицо пряди. — Неужели это правда? Но где он был? Ты... ты что-нибудь у него спросил?
Илья понурил голову, широко расставил ноги и уперся локтями в бедра, подхватывая руками свисающие волосы.
— Отец сидел в тюрьме. Очень долго сидел. Но это все равно его не оправдывает.
Полина опустила глаза и принялась рассматривать свои колени, выглядывающие из-под подола сорочки.
— Ты просто растерян, — взялась трезво рассуждать она, обнимая ладонями лицо Ильи. — Я не представляю, каково тебе сейчас, но думаю, утро вечера мудренее. Не руби с плеча. Наверняка отцу есть, что тебе сказать. Дай ему шанс. Раз он жив и не забыл тебя, нельзя отказываться хотя бы от обстоятельного разговора...
— Это уже ничего не изменит. — Покачал головой Илья и снова взглянул на Полину. — Оказывается, это он следил за мной. Понимаешь? Ему даже не хватило смелости по-человечески прийти ко мне с разговором! Он тупо наблюдал исподтишка!
— Так получается... — она озадаченно моргнула, — слежка была не за мной?
— Нет, Поля. Это все мой трусливый отец.
Неожиданно Илью перекосило, едва с губ сошли эти слова. Он счел Виктора трусливым, но как далеко ушел от этого сам? Много лет отсидеть в тюрьме за то, чего, вероятно, не совершал — таковой оказалась незавидная судьба Виктора Гордеева. Илья не хотел гадать, виновен он или же нет, зато был уверен в своей вине, которую никак не искупил. Виктор свое отсидел. А вот Илья справедливого наказания избежал.
Стоило ему взглянуть на ситуацию под другим углом, как на душе сразу же сделалось гадко, и до тошноты противно стало уже от самого себя. Сидеть тут рядом с Полиной и поносѝть отца, будучи убийцей, — это, конечно, ничуть не трусливо. Ну надо же! Да как он вообще смел смотреть Полине в глаза и говорить это все, когда столько месяцев водил ее за нос?! Стремился быть лучше, чем есть на самом деле, в то же время полагая, что от начала до конца оставался с ней искренним? Однажды Илья твердо решил быть перед Полиной настоящим, чтобы она принимала его таким, какой он есть и каким будет всегда, но до этих самых пор намеренно ее обманывал. Плевать на переезд, о коем он ни разу не заикнулся. Предательство заключалось в другом: Илья смолчал о самом главном — о том, кем он однажды стал по воле обстоятельств, кем оставался сегодня и кем когда-то испустит свой последний вздох.
Осознание обрушилось на его голову смертоносным ударом, и давящая боль под ребрами заставила зашипеть сквозь зубы. Илья понимал, что если откроется Полине до конца, и за душой больше не останется секретов, все одним днем будет кончено. А он не хотел ее терять. Одна лишь мысль об этом безжалостно рвала его на части, разбрасываясь кровавыми ошметками, что никогда вновь не образуют что-то целостное и оставят его растерзанным навсегда. Однако это было эгоистично. Лишь бы оставаться рядом с Полиной, что подарила ему светлое глубокое чувство, которое он прежде не испытывал, Илья был готов забрать изобличающую тайну прошлого с собой в могилу. Но как долго он бы смог продержаться? Глядя в глаза Полины, полные сострадания, пользуясь ее поддержкой, купаясь в ее заботе и ласке, остался бы он безмолвным до конца? Сколько еще можно быть трусом, превосходя в этом отца, что, в отличие от него, лжи предпочел правду?
Сейчас, когда Илья был так раздавлен, так запутан и потерян, отпускать Полину оказалось особенно страшно — он не мог лишить себя всего вот так сразу. Но именно в этот самый момент Илья твердо решил: так продолжаться больше не может. Бежать уже некуда. И назад не повернешь. Тот страшный день пропал, затерялся в череде других, давно прожитых, но только не содеянное — этот крест Илье нести до скончания дней. Да, поплатиться за свой грех как полагается он уже не мог. Но если позволить Полине потерять к нему доверие и навсегда в нем разочароваться, — это станет для него самым настоящим наказанием.
— Может, все еще образуется? — наивно полагала она, хватаясь за мысли, что одна за другой всплывали в голове. — Твой отец виделся с мамой? А с Викой? Она ведь ничего не говорила сегодня... Не хотела расстраивать? А ты расскажешь ей? Что если...
Илья резко подался вперед и приложился подушечками пальцев к губам Полины, отчего она озадаченно на него уставилась, взмахивая мокрыми ресницами.
— Подожди, — пугающе тихо прохрипел он.
— Что? — Полина перехватила его руку, крепко сжав в своей. — Знаю, наверное, ты не хочешь об этом говорить. Прости, но мне так хочется утешить тебя... Я не знаю, как тебе помочь, и это бессилие сводит меня с ума, но ты же знаешь, что я готова разделить с тобой все на свете?
Илья явственно ощущал, как внутри него что-то с треском обрывается и неудержимо летит вниз, наглухо разбиваясь в лепешку. Возможно, это были надежды на счастливую жизнь, ведь рядом с Полиной он таковым себя и ощущал, а лишившись ее, мог об этом счастье забыть. Или же так проваливались в небытие его ожидания без единой возможности хоть когда-нибудь быть оправданными? А может, таким образом Илья терял самого себя? Не убийцу, которого так силился в себе вытравить, даже если он был лишь образом из прошлого, а себя настоящего — любящего преданно и отдающего близким все то хорошее, что в нем было. Не важно, что Илья в одночасье утратил, даже не успев и рта раскрыть — всего этого ему уже не вернуть. И не так страшна тюрьма в виде металлических решеток, как пожизненное заключение в круговороте боли. Боли потери самого дорогого.
— Полина. — Илья высвободил руку из ее ладони и стиснул в кулаке подрагивающие от чудовищной тревоги пальцы. — Мне нужно сказать тебе что-то важное, хотя я должен был сделать это намного раньше.
Теперь тревоге подверглась уже Полина. Сперва ей неприятно проехалось по ушам собственное имя, что прозвучало подозрительно непривычно — в основном, Илья называл ее только Полей. А потом его взгляд... Было видно, как он старался смотреть на нее, но то и дело блуждал глазами абы где, лишь бы не допустить соприкосновения их взглядов. И, в конце концов, голос: он не дрожал открыто, не прерывался в волнении, но в нем смутно прослеживался чужеродный полутон, отдающий тягучим отчаянием, какой-то мрачной безысходностью.
Полину сковало напряжение, но она насилу выпрямилась — не подала виду, как сильно обеспокоена. Почему Илья так странно смотрит, а потом отводит взгляд? Отчего отстранился? Она грешным делом решила, будто сказала что-то не то. Может, не стоило набрасываться на него с вопросами? Или ее выраженное сочувствие все усугубило?
Полина могла сколь угодно теряться в догадках, но Илья решил иначе. Он не дождался резонного вопроса, что она уже порывалась задать, и вновь заговорил сам.
— То, что я скажу, все изменит. Ты будешь вольна уйти в ту же минуту, как это случится, и я обещаю, что не стану тебя удерживать. Только прошу, выслушай меня. Ты заслуживаешь знать правду от начала и до самого конца.
Полина коротко облизнула пересохшие губы, в непонимании качнув головой.
— О чем ты? Илья, — она порывисто выдохнула, сглотнула судорожно, — ты пугаешь меня...
Он заставил себя смотреть лишь на Полину. Силился не отнимать от нее взгляда до тех пор, пока она не уйдет. Илья должен видеть в ее глазах убийственное разочарование, липкий страх, непростительную обиду — это послужит ему напоминанием о том, насколько жестоким обернулось наказание за давний грех. Сейчас Илья отчетливо понимал: даже отнять жизнь ублюдка, что мог однажды лишить жизни Вику, — не столь отвратительный поступок, как его замалчивание.
Он собрал волю в кулак, перед тем как произнести страшные слова, способные разбить чуткое сердце Полины. Жадно насытил воздухом легкие. Заглянул в любимые глаза напротив.
— Однажды, очень давно, я сотворил ужасное, — без лишних предисловий изрек Илья, безотрывно наблюдая, как сужаются ее зрачки, и радужка становится совсем светлой.
Он буквально кожей ощущал чужой страх, и на подсознательном уровне сработал стимул: устранить угрозу, защитить Полину, уберечь ее хрупкие чувства. Однако назад нельзя. Да и впереди тупик, куда Илья сам же себя и завел. Он должен признаться. Должен сказать все прямо сейчас. Вместо того чтобы мучить больной зуб, не подлежащий лечению, его проще удалить. Избавиться. Раз — и все. Избавление — это хоть и временное, но облегчение. А Илья так хотел разрешиться от этого бремени, что непосильным грузом тянуло его к земле...
Полина воспользовалась его недолгим замешательством. Вытянула руку в стремлении коснуться, но тут же напоролась на невидимую стену, что он воздвиг за рекордно короткий срок. Это всколыхнуло в ней новую волну тревоги, что усиливалась с каждой секундой, и рука Полины недвижимо застыла в воздухе.
А потом в непередаваемом ужасе застыла она сама. Илья произнес только три слова — всего лишь три! Но вместо трепетного признания, заключенного в том же количестве слов, что Полина так от него ждала, он сказал:
— Я убил человека.