26
Я сидела на полу в гостиной,босиком,в одной из папиных старых рубашек,закатанной до локтей.На коленях лежал альбом,вокруг — карандаши,фломастеры,маркеры,и даже кружка с чаем,уже давно остывшая.Я совсем не слышала времени.Мир сжался до нескольких линий,теней,мазков.
На листе постепенно оживали мы с Нугзаром.Он немного преувеличенно лохматый,с фирменной серьёзной бровью и смешным носом,который я специально чуть удлинила.Я рядом,с косой,немного наклонившись к нему,с улыбкой до ушей и сияющими глазами.В его руке иоя ладонь.В моей — листочек,на котором написано «Сойка + Гибадуллин»,и сердечко.Смешно.Неловко.Очень по-нашему.
Я размазывала пальцем пастель в уголке — там,где должно было быть солнце — когда за спиной вдруг раздались шаги.
— Ну и что у нас тут?.. — раздался папин голос.
Я обернулась,удивлённая.Папа стоял в дверях,прислонившись к косяку,а рядом с ним Маша.Она сдерживала улыбку,а папа смотрел на рисунок с выражением,в котором было сразу всё: нежность,и лёгкая ревность,и гордость.
— Это мы, — сказала я,слегка смущённо, — просто... захотелось сохранить нас такими.Простыми.Тёплыми.
Маша наклонилась ближе,разглядывая:
— Слушай,ну ты попала в выражение его глаз.Он же в жизни такой сдержанный,но видно,как любит.Даже тут.
Папа фыркнул,но не зло:
— Брови только злее сделай.А то он тут слишком добрый,как по мне.
— Он и есть добрый, — парировала я,вытягивая ноги вперёд. — Просто ты ещё не видел,каким он бывает со мной.
Папа шумно вздохнул,но сел рядом,заглянув через плечо.Маша села на подлокотник кресла.Несколько секунд мы сидели молча,втроём,глядя на набросок,в котором было гораздо больше,чем просто линии.
— Ты выросла,Наташа, — наконец сказал папа. — Не только рисовать научилась.Чувствовать научилась.Видеть.
— Ага, — кивнула Маша, — и любить.
Я посмотрела на них.Они были такими родными.И я вдруг поняла,что это и есть дом.Там,где тебя понимают,даже если ты просто сидишь в тишине и рисуешь человека,которого любишь.
— Я ещё один портрет начну, — пробормотала я,доставая новый лист.
— Снова Нугзар? — спросил папа.
— Нет.Теперь вас двоих, — усмехнулась я. — Только не шевелитесь.Особенно ты,полковник.
Маша тихо рассмеялась,а папа на полном серьёзе поправил плечи и сказал:
— Художник,готов.Снимаю орден — мешает композиции.
И пока я рисовала,они спорили,кто из них получится красивее.А мне было всё равно.
Я сосредоточенно водила карандашом по чистому листу,мысленно уже видя,как будет сидеть папа с его прямой спиной,привычной строгостью и внимательными глазами.А рядом Маша с лёгкой улыбкой,чуть наклонённой головой и неизменной теплотой во взгляде.
— Пирожок,ты уверена,что у меня нос такой длинный? — папа попытался заглянуть в эскиз,но я тут же прикрыла лист рукой.
— Ты обещал не мешать, — хмыкнула я. — И вообще,ты должен быть благодарен.В жизни всё строже.
— А я что? — вставила Маша,хитро прищурившись. — Я,надеюсь,там выгляжу как загадочная женщина?
— Больше как женщина,которая сдерживает полковника, — усмехнулась я.
Они рассмеялись тихо,почти одновременно.И снова наступила тишина,но теперь она была уютной.В ней не было напряжения.Только покой, доверие и ощущение,что всё правильно.
Я дорисовывала последние штрихи: взгляд,улыбку,касание рук.Словно фотография,которой не существовало,но которую я отчаянно хотела сохранить.Это было важно.Для меня.
Когда я закончила,то отодвинулась и молча показала лист.Они посмотрели сначала внимательно,потом переглянулись.
— Ты поймала нас, — просто сказала Маша
— Мда, — буркнул папа,и голос у него чуть дрогнул. — Даже слишком.
Он отвёл взгляд,будто не хотел,чтобы я заметила,как ему это важно.Но я уже знала.И хранила этот момент как сокровище.
— Хочешь — отсканируем и сделаем копию, — предложила я. — Одну тебе,одну в кабинет.
— А оригинал? — спросила Маша.
— Оригинал уходит в коллекцию.В папку под названием «Мой дом».
Они молча кивнули.А потом Маша подошла и накрыла ладонью мою руку.
— Ты очень правильно живёшь,Наташ.Правильно любишь.Это чувствуется.Даже по линиям.
Папа помолчал.Взгляд у него стал немного рассеянный.Не в рисунке дело было,а в чём-то,что внутри давно просилось наружу,но так и оставалось несказанным.
Он встал,подошёл к окну,чуть отдёрнул штору,будто что-то проверяя снаружи,и всё же заговорил.Голос был низкий,не совсем уверенный — это уже не командир,а просто отец,с живым сердцем и тревогами,которые он обычно прячет.
— Я иногда думаю… — начал он и на мгновение замолчал. — Может,я слишком спокоен,когда дело касается тебя и Нугзара.Но это только снаружи,Наташ.Внутри я… всё чувствую.
Я подняла голову,отложив карандаш.
— Пап...
— Я его знаю с детства, — тихо продолжил он. — Знаю,как он умеет молчать,когда больно.Как терпит,когда надо.Как закрывает всё в себе,лишь бы никого не тревожить.Я сам такой,ты же понимаешь.
Он обернулся.И в глазах было что-то очень простое,очень отцовское: тревога,гордость,и немножко страха.
— Я не боюсь,что он обидит тебя.Боюсь,что жизнь — та самая, взрослая,шумная, — вас размажет.Что он устанет.Что ты устанешь.Что не сдержитесь.А я не смогу это исправить.Понимаешь?
Я молча кивнула.
— Я просто хочу… — он снова вздохнул. — Чтобы ты была счастлива.Чтобы ты не просто любила,а была любимой.Не раз в месяц,не в сообщениях.А по-настоящему.Чтобы за тобой шли,чтобы с тобой стояли до конца.А если он такой… тогда я всегда буду за него.Не потому что я его крестный.
Он сел обратно рядом.Уткнулся в ладони на секунду.Потом поднял глаза и,как всегда,сделал вид,что снова стал серьёзным.
— Так что рисуй,художник.Но если где-то в этом рисунке я хмурюсь,знай,я просто думаю,как вас обоих удержать в этом мире.
Маша тихо провела рукой по его плечу.
Папа сидел чуть сбоку,с той самой прямой осанкой,которая у него всегда срабатывала автоматически,даже в домашней рубашке и мягком вечернем свете.Взгляд его снова скользнул по рисунку,потом по мне.Он что-то вспомнил — это сразу было видно по тому,как его губы чуть дрогнули,будто собирались в улыбку,но не торопились.
— Ты знаешь,какой ты была в детстве? — тихо спросил он, не глядя прямо.
— Ну… шумной? — осторожно предположила я.
Он усмехнулся.
— Не то слово.У нас,помню,соседка снизу звонила каждый вечер и говорила: «У вас там кенгуру или скакун?».Я сначала пытался объяснить,что ты просто любишь прыгать по диванам… потом перестал.Понял,что бесполезно.
Маша рассмеялась где-то за креслом,но тихо,чтобы не перебивать.
Папа продолжил:
— Ты была ураган.Всё надо было попробовать,везде влезть.Однажды,к примеру… — он повернулся ко мне с прищуром, — ты решила,что очень срочно должна сбежать к Нугзару.Тебе было лет пять.Он тогда жил через улицу.И ты,значит,вылезла в окно,в пижаме,с рюкзаком,где был… — он начал загибать пальцы, — банан,бутылка воды и моя рация.Потому что,по твоим словам,«если что,я должна вызвать папу».
Я покраснела и фыркнула.
— Не может быть
— Может.Я тебя потом искал с ног до головы.Нашёл у подъезда Нугзара.Ты сидела на ступеньке и объясняла коту,что "ждём братика".
Маша прыснула со смеху,прикрыв рот рукой:
— Братика?
— Ну,она тогда решила,что Нугзар ее будущий брат, — пояснил папа. — А потом сказала,что «всё равно он мой»,и мы с Машей всерьёз начали бояться,что из тебя вырастет генерал.Или,как минимум,командир дивизии по захвату мальчиков.
Я смеялась уже вслух,обняв подушку и пытаясь представить себя такой.
— А ещё, — добавил папа,уже мягко, — ты всегда стояла за своих.Даже если сама была виновата.Помнишь,как ты подралась в садике из-за мальчика с астмой? Он тебе даже не нравился.Но кто-то посмеялся над ним — и всё.Наташа врезала,не разбираясь.
— Я защищала! — возразила я,но с гордостью.
Папа посмотрел на меня уже по-другому.В этом взгляде было всё: его девочка,его гордость,его нежность.
— Вот за это я и боюсь.Ты всё такая же.Всегда за правду.За тех,кого любишь.И если любишь — до конца.А сердце у тебя не меньше,чем ураган в три балла.
Он замолчал.Маша накрыла его ладонь своей,как будто незаметно.А я сидела,прижав к себе подушку,и чувствовала себя одновременно пятилетней и взрослой.
Потому что папа помнил.Потому что видел.
И потому что любил — вот так,просто,бесконечно,по-отцовски.