1
Комната в общежитии «Невермор» напоминала арену для противостояния.
Две половины — два мира, которые будто бросали вызов друг другу.
Слева — строгая геометрия и мрак. Чёрные занавеси так плотно сомкнуты, что даже дневной свет выглядел чужаком. На письменном столе — печатная машинка, чернильница, аккуратно сложенные листы бумаги. Ни единой детали лишней. Кровать застелена с военной дисциплиной, простынь натянута идеально. Атмосфера — как в мавзолее, холодная, безжизненная, но в этом чувствовалась странная сила.
Справа всё было иначе. Краски, блёстки, хаос, в котором обитала жизнь. Гирлянды с разноцветными лампочками, мягкие игрушки, постеры с поп-группами и яркие подушки создавали уют, напоминающий скорее детскую спальню, чем комнату подростка в строгой академии. Даже коврик с блёстками был словно вызов серым стенам.
И в этих двух мирах жили они — Уэнсдей Аддамс и Энид Синклер.
Энид восседала на своей кровати, вытянув ноги и держа в руках пузырёк с блестящим лаком. Она сосредоточенно выводила идеальные мазки на ногтях и при этом мурлыкала себе под нос какую-то радостную мелодию. Её волосы сияли нежно-розовыми и голубыми прядями, будто отражали лампочки гирлянды.
Щёлканье печатной машинки напротив нарушало её ритм. Уэнсдей сидела за столом, её тонкие пальцы двигались быстро, словно били по клавишам с безжалостной точностью. Каждое «клац» было похоже на удар молота по каменной плите. Она не отвлекалась, не моргала лишний раз, вся — в словах, которые рождались на бумаге.
— Ты знаешь, — начала Энид, вытянув руку, чтобы полюбоваться готовым ногтем, — без моих гирлянд наша комната выглядела бы как склеп.
— И что в этом плохого? — холодно ответила Уэнсдей, не поднимая глаз. — Склеп — символ вечного покоя. В отличие от твоей половины, которая напоминает припадок единорога, умершего от сахарного передоза.
Энид фыркнула, но улыбка не исчезла. Она привыкла к подобным комментариям.
— Ну хоть признала, что у меня всё живое и яркое. Маленькая победа.
— Нет, — Уэнсдей остановила руки и подняла взгляд. — Это не жизнь. Это раздражение в концентрированной форме.
Энид театрально прижала руку к груди.
— Больно слышать такое от собственной соседки по комнате.
— Я бы предпочла слово «сослуживица». — Уэнсдей вновь повернулась к машинке.
Энид тихо засмеялась.
— А я всё равно считаю тебя другом.
— Слово «друг» звучит как диагноз, — сухо отрезала Уэнсдей.
Несколько секунд они молчали: одна снова сосредоточилась на ярком лаке, другая — на машинке. В комнате царил странный баланс — свет и мрак, смех и гул клавиш, жизнь и холод.
— Знаешь, — сказала Энид, нарушив паузу, — я ведь не перестану.
— Что именно? — Уэнсдей не обернулась.
— Пытаться достучаться до тебя.
Теперь Уэнсдей всё же подняла глаза. Их взгляды встретились. Энид смотрела прямо, без тени страха или сомнений, её улыбка была тёплой, немного наивной, но в ней чувствовалась сила.
— Моё сердце — запертая комната, — медленно произнесла Уэнсдей. — Даже если у тебя будет ключ, внутри ты найдёшь лишь пустоту.
Энид моргнула, чуть опустив взгляд. Это могло бы обидеть её, но она только глубоко вдохнула и снова подняла глаза.
— Тогда я хотя бы положу коврик у этой двери. С надписью «Добро пожаловать».
Тишина.
Уэнсдей не шелохнулась, но её губы едва заметно дрогнули — не улыбка, но крошечная трещина в маске. Она быстро отвернулась, снова ударяя по клавишам.
Энид посмотрела на неё долгим взглядом. В её сердце мелькнула лёгкая грусть — но и надежда. Она знала: это будет долгий путь. Но её солнечной натуре не привыкать бороться за тех, кто закрывает сердце.
А Уэнсдей, печатая новые строки, чувствовала, как слова «коврик» и «добро пожаловать» застревают в её голове, будто занозы.
Она ненавидела это ощущение.
И всё же не могла от него избавиться.
Комната вновь заполнилась звуками: щёлканьем клавиш и тихим напевом Энид.
Так начиналась их история.