20. Предатель
— Конечно, знаешь. Если бы не знала, то уже свернула бы мне шею, — произнесла Саша не с вызовом, а как бы между делом, не отрывая взгляда от лица Софьи, в котором, казалось, не шевельнулось ни одной мысли.
Она не ждала ответа. Знала, что его не будет. Но и молчание могло кое-что сказать, если смотреть внимательно.
Софья стояла неподвижно, не то прислушиваясь к своим ощущениям, не то отслеживая, как изменится дыхание у Саши, как дрогнет у неё веко, как потянется к опоре рука. И всё же что-то в ней едва заметно изменилось. Не выражение лица — оно оставалось ровным и пустым, — пальцы на правой руке сдвинулись ближе друг к другу, как будто она вдруг ощутила, что держит в ладони что-то лишнее. Взгляд на миг сбился с цели и, проскользнув по щеке Саши, задержался в районе шеи. Это было неосознанно. Просто отклик на что-то, что ускользнуло от неё самой.
Крючкова почувствовала эту перемену. Она резко дёрнулась, вывернулась из хватки, и в то же мгновение нанесла удар. Протез пришёлся точно в грудь, с короткой отдачей, и Кульгавая отлетела назад. Она не вскрикнула. Просто перекатилась, встала на колено, опираясь на руку, и поднялась с каким-то деловым спокойствием.
Лицо её всё ещё не выражало ничего, но дыхание изменилось. Оно стало громче.
— Ты не та, за кого они тебя выдают, - сказала Саша, делая шаг на встречу. — Но ты можешь вспомнить.
Софья выпрямилась. Её руки были напряжены, пальцы сжаты, но не дрожали.
— Мне не нужно ничего вспоминать, — произнесла она, как отвечают на вопрос, который заранее был признан лишним.
Саша не двинулась с места. Только слегка качнула головой.
— Это не ты говоришь. Это они вложили в тебя.
Софья чуть качнулась, как от короткого тока. И в следующую же секунду рванула вперёд.
Крючкова отреагировала не сразу, и не потому, что не ожидала. Скорее наоборот: она как будто позволила себе на полсекунды не верить, что это правда начнётся. Но тело знало.
Движения Софьи были выверены, но в каждом угадывался замысел нанести ущерб - не сокрушительный, а такой, чтобы остановить. Колено к бедру - чтобы сбить опору. Ладонь в солнечное сплетение - выбить дыхание. Резкий удар в плечо - нарушить координацию. Всё это шло быстро, но не было безумства в действиях. Лейтенант действовала на вывод, не на уничтожение.
Саша держалась. Она была слабее, но противостоять могла.
— Ты сдерживаешься, — сказала Саша во время короткой паузы, когда оба тела отскочили на полшага.
Это было замечание от ученицы. Софья сжала челюсти. Следующая серия ударов была грубее. Теперь в каждом движении чувствовалось не только мастерство, но и личное — раздражение и глухая злость, которая прежде пряталась в сухой дисциплине. Девушка начала теснить Сашу, не давая ей простора, загоняя к стене, всё плотнее и плотнее. Но Крючкова, не теряя равновесия, выдержала. Она не отступала вслепую.
Когда Софья двинулась в очередной атаке, Саша перехватила движение, поймала запястье, крутанула всем корпусом и прижала её к стене. Кульгавая упёрлась спиной в бетон, Саша стояла вплотную. Она не удерживала с силой — просто заняла пространство, не оставив возможности для манёвра.
Софья посмотрела на неё — и не отвела взгляд. Первую секунду было ощущение, что перед ней пустая оболочка. Но потом взгляд изменился. Незаметно, но ощутимо.
Всё произошло слишком быстро для того, чтобы можно было распознать, кто именно вошёл. Треск замка слился с глухим топотом тяжёлых подошв. Они вошли сразу — трое или четверо, невозможно было сосчитать. Не было времени ни понять, ни оценить.
Саша не успела повернуть голову. Боль пришла мгновенно. Удар — сзади, по основанию черепа. Не размашистый, а точный, как прикладом. Падение не было стремительным. Сначала просто ноги не удержали. Колени подогнулись, потом таз ушёл вниз, плечи — вслед. Голова опустилась последней.
— Позиции занять, — сказала вошедшая женщина.
Софья подняла глаза. Всё это время она не смотрела на вошедших — будто заранее знала, кто придёт. Но теперь посмотрела. Медленно, не торопясь. Как смотрят в лицо тому, кого долго старались не вспоминать.
Тишина вернулась, когда тело Саши обмякло. Кто-то оттолкнул девушку плечом, как мешавшую на пути вещь, кто-то другой, уже стоя рядом, наклонился — и тогда она услышала знакомое: скрип кожаного ремня, едва уловимый запах дешёвого табака и обувь — армейская, протоптанная, но чистая, с начищенными до тусклого блеска носками. Такой запах был в казармах, где она провела не один месяц, среди людей, которые привыкли быть и живыми, и мёртвыми одновременно — сначала в глазах, а потом в теле.
— Встать, — раздался тот же голос.
Саша сидела на полу, спиной привалившись к стене, чувствуя, как бетон отбирает у неё остатки тепла. Голова ещё гудела, тело отзывалось болью на каждое движение, но она смотрела вверх — в лицо той, кто, по всем военным инструкциям и старым понятиям, давно должен был остаться только в памяти. Перед ней стояла Мария Романова. Сержант. Не та, что была когда-то рядом на учениях, не та, с кем пили дешёвый кофе у старой столовой, делясь историями из жизни. Эту женщину будто вытеснили изнутри. На лице не осталось ничего — ни дружбы, ни вражды, ни той полуулыбки, с которой Мария когда-то выговаривала замечания. Она смотрела теперь иначе, будто сквозь, будто на кого-то другого, кого не жалко ударить, если тот шагнёт не туда.
— Встать, — повторила она, не громко, но так, что каждый в комнате понял: третьего раза не будет.
Голос её был хрипловат, обрывист от долгих перекуров в караульных будках. Крючкова подняла голову. Осторожно, ведь любое движение могло вернуть ту боль, что давила на виски, разливаясь в глазах мутью. Она видела Мариино лицо теперь чётче. Оно было незнакомым. Не по форме, а по выражению. Словно прежняя Романова исчезла вовсе, а вместо неё осталась оболочка, должностная и пустая.
Саша пыталась подняться, однако руки дрожали, и тело не слушалось. В этот момент Кульгавая двинулась вперёд, но Мария подняла руку, как делают на стрельбищах перед выстрелом, когда всё замирает. И Софья остановилась.
— Ты знала? — Саша подняла взгляд, теперь уже ясно, с вызовом, не обращаясь ни к одной из них, но обращаясь сразу к обеим. — Где она была все эти годы?
Мария не ответила сразу. Лицо её оставалось таким же, будто всё, что происходило, касалось её лишь по уставу. Но затем она медленно шагнула к Софье и, задержавшись, посмотрела на неё. Не как на объект. Как на человека. Или как на того, кем человек быть перестал.
— Она погибла, — сказала Мария негромко. — Так было написано в рапорте. И этого должно было быть достаточно.
Софья опустила глаза. Не по вине, не по стыду. Так смотрят, когда свет внезапно обрушивается на тебя, и ты не уверен — обжигает он или греет.
Саша сидела на полу, глядя на них. Пульс в голове стих, и теперь, когда разум начал проясняться, девушка стала понимать, что слова Марии не были ложью — они были частью лжи, из которой сшито всё, что она знала. И каждое движение, каждый приказ, каждая смерть — всё было вложено в эту ткань.
— Почему? — спросила Крючкова.
Мария чуть приподняла взгляд. Её лицо оставалось спокойным, но в глазах — будто медленно поднималась волна, и ещё чуть-чуть, и она тронет край.
— Потому что отец выбрал её, — спокойно сказала Романова. — Самое странное — это осознание, что в тебе с самого начала не было необходимости. Ни нужды, ни запроса, ни ожидания. Просто появилась. Так бывает: кто-то ждёт ребёнка, думает о нём, строит планы, выбирает имя задолго до рождения. А кто-то — узнаёт, и лишь разводит руками. Я была из тех, о ком не мечтают. Не запланированной. От меня ничего не ждали, кроме тишины. А от неё — побед. Её готовили, обучали, следили. Я видела, как он с ней занимался, как смотрел, как ставил руку на плечо, когда она правильно выбрала цель на полигоне. А ко мне он приезжал раз в пол года с запахом чужого дома и шоколадкой в кармане, клал какие-то деньги на подоконник, смотрел по сторонам, не зная, куда себя деть. Оставался на одну ночь, в гостинице, и исчезал.
Мария не плакала, не срывалась, но было видно, что эти воспоминания она держала в себе долго, с той упорной молчаливостью, которая вырабатывается годами.
— Мама знала, что он не задержится. Знала с самого начала, ещё когда он приходил по вечерам в форме, с запахом сырости и гари, приносил конфеты и никогда не оставался дольше пары часов. Она вообще почти не смотрела на него — не потому, что злилась, а потому что всё уже знала заранее. Мы тогда жили в Костроме, в казённой однушке, стены отсыревали от плесени, окна покрывались инеем даже изнутри, краска на рамах отслаивалась лоскутами, а балкон держался на ржавых подпорках, которым, казалось, уже давно пора было рухнуть. В прихожей вечно воняло гарью от соседей сверху — у них топилась печка, которую никто не чинил. Пол скрипел. Обои в углу отклеились, и за ними виднелся бетон. А он — в шинели, в выправке, с чемоданом. Играл со мной в лото. Не знал, что говорить. Улыбался странно. Он умел быть с подчинёнными, но не с детьми.
Девушка слегка улыбнулась. Но не от добрых воспоминаний. То была короткая, почти горькая усмешка, та самая, что появляется, когда всё уже давно ясно, и надеяться не на что, и слёзы кажутся неуместными. Не боль, не тоска — просто ясность, как свет в конце длинного серого коридора.
— Когда я поступила в училище, — сказала она медленно, — он не приехал. Даже не написал. Мама тогда сказала: «Ну, чего ты ждала». А я, кажется, и не ждала. Но всё равно проверяла почту. Всё равно думала, что вдруг. А потом, через год, я увидела его в штабе. Случайно. Он шёл по коридору, с папкой, в форме, и не узнал меня сразу. Остановился, посмотрел: «Ты чей будешь?» — вот так спросил, без выражения. И только потом что-то понял. Сказал: «А, ты...» — и не договорил. Улыбнулся. Пожал плечом. Спросил, как дела. Словно мы только что познакомились. Словно я не сидела с ним за лото. Я тогда поняла: он не хотел, чтобы я была там. Не ждал и не рассчитывал. Он не строил планов на мою жизнь.
Было ощущение, что время в комнате как будто остановилось — только дыхание да случайные скрипы в стенах напоминали, что за этими словами всё ещё тянется жизнь.
— Я ходила мимо него, выполняла приказы, дежурила на постах — а он не помнил даже, на каком курсе я учусь, — медленно, будто отрывая каждое слово от самой себя, произнесла Мария. — Мне не было больно. Мне было пусто. Пусто так, как бывает только в незапертом доме, где когда-то жила семья, а теперь только сквозняки да затопленные углы. Как будто я стояла в коридоре чужого дома, где когда-то родилась, но давно стёрлась с фотографий.
Она провела рукой по волосам, и в этом жесте не было ни усталости, ни стремления собраться — только безучастная привычка.
— А она, — продолжила девушка, кивнув на Софью, — была правильной. Такой, как надо. Я увидела её впервые на полигоне. Мы тогда не были знакомы. Даже не пересекались до того дня. Но я узнала её сразу. По манере стоять. По тому, как она держала автомат — не как вещь, а как продолжение себя. У неё была та самая выправка, та самая точность, тот взгляд, который не ищет — он уже знает. Я стояла в пыли, в офицерском оцеплении, и смотрела, как она выполняет задание, как работает с оружием, как реагирует на команды, и понимала — вот что он делал всё это время. Вот к чему он готовился. Вот зачем ему была нужна новая жизнь.
Голос Марии не дрогнул. Он был ровным, почти бесцветным. Но от этой ровности становилось тяжелее дышать, как будто каждое слово сдвигало воздух в комнате.
— Мне не осталось ничего. Ни памяти. Ни признания. Ни фамилии. Ни даже места, куда вернуться. Только мать, которая каждый раз спрашивала в письмах: «А он там был?» И каждый раз я отвечала: «Нет». Потому что это было проще, чем объяснить, что он — был, но меня рядом с ним не было.
Мария не смотрела ни на Сашу, ни на Софью. Смотрела куда-то в пол, будто видела там те кадры, которые никто, кроме неё, никогда не видел.
— С тех пор я стала видеть Софью чаще. Сначала издалека. Потом — на сборах, на учениях, в делах. Она не была высокомерной, не была чужой в человеческом смысле. Но она была... завершённой. Она была его продолжением. Папа сделал её такой, какой хотел быть сам. Без эмоций. Без вопросов. Без страха. Одним словом - инструмент. Я поняла это позже, когда уже было поздно. А тогда я просто чувствовала — как с каждым её шагом, с каждым её успехом, с каждым новым званием, меня как будто отодвигают ещё дальше. Я была рядом, я делала всё, что от меня требовали, и даже больше. Меня хвалили. Ставили в пример. Говорили, что у меня редкая хватка, что у меня настоящий характер. А он... он никогда не смотрел. Я могла стоять в метре — и быть невидимой.
Она слегка покачала головой. Не в отрицание — скорее в изумлении. Даже сейчас, спустя годы, ей трудно было понять, как она тогда осталась. Как не ушла. Как не сломалась.
— Я пыталась смириться. Говорила себе, что это не важно. Что главное — результат, служба, общее дело. Я убеждала себя в этом годами. Но всё внутри рвалось. Не от зависти. Зависть — это когда ты хочешь чужое. От чувства ненужности. Когда тебя не просто не любят — тебя как будто отменяют. Я могла уехать. Перевестись. Начать другую жизнь. Но я оставалась. Потому что, как бы ни было трудно, мне нужно было видеть. Смотреть, как она становится им. Как он передаёт ей то, что мне не досталось. Я не могла уйти, не поняв, зачем я вообще здесь. Не разобравшись, где закончилась я и началась она.
Софья стояла неподвижно, не перебивая. Не от вины, не от растерянности — скорее от странного, глухого узнавания. Словно в ней тоже что-то отзывалось. Не чувства, а пласт за пластом поднимавшихся воспоминаний — чужих, своих, внедрённых, забытых, стёртых, но вдруг снова проступающих. Всё, что когда-то было вложено. Всё, чему учили. Всё, что вытравили, чтобы она стала завершённой.
А Саша поднялась, встала у стены, не двигаясь, и чувствовала, как затекают плечи, как в пальцах появляется онемение — но не от боли и не от усталости. Это было другое — нечто, что не имело отношения к телу, а возникало внутри, в самой глубине, где всё, что она считала понятным, начало расползаться, как старые чернила на мокрой бумаге. Слова Марии не были неожиданностью. Их можно было предвидеть, можно было даже допустить, что правда окажется близкой к этой — но между догадкой и реальностью всегда зияет пропасть. Особенно когда слышишь это от человека, чьё лицо ты знаешь наизусть, но вдруг понимаешь, что знаешь лишь его переднюю сторону — только ту, что показывали тебе.
— Ты сдала её, — сказала Саша. Она не повысила голос, но в интонации чувствовалась сдержанная ярость, та, что не вспыхивает внезапно, а копится годами — в молчании, в приказах, в сломанных ночах. — Свою сестру.
Мария не отвела взгляда. Не изменилась в лице. Словно знала, что эти слова будут произнесены — не однажды, не от одного человека.
— Нет, — ответила она. — Я дала ей шанс. Шанс стать идеальной для отца. Он думает, что она мертва.
Мария говорила спокойно. Не с вызовом, не с сожалением, а просто как человек, который знает, что его слова — это не мнение, а факт.
Саша молчала. Она смотрела на неё, на чуть приподнятое плечо, на то, как тяжело двигаются пальцы, сжимаясь и разжимаясь. Её мысли были направлены в одну сторону, но что-то внутри всё равно цеплялось за выражение лица Марии — за то, как в уголках глаз скрывалось напряжение, которого там не должно было быть.
— Я сама подготовила документы, — продолжила она. — Смерть на поле боя. Чёткий рапорт, подпись командира, печати, подтверждения сослуживцев. Всё оформлено по правилам. Даже если бы кто-то заподозрил что-то, — она бросила короткий взгляд на Сашу, — даже если бы он... — тут голос её едва заметно дрогнул, и в нём скользнул оттенок иронии, слишком горькой, чтобы быть шуткой, — ...пожелал бы разобраться, он ничего бы не нашёл. Всё выглядело чисто.
— А тело? — спросила она хрипло.
— Изувеченный труп, — ответила Мария. — Женский. Без лица, но комплекция схожая. Его доставили с другой операции. Я просто заменила бирку. Документы совпадали, а тебе хватило браслета. Я сняла его с Софьи в день её отправки. Она спала. Мне пришлось вколоть ей препарат, чтобы не сопротивлялась. И чтобы не запомнила ничего.
Софья всё ещё молчала. Она стояла чуть в стороне, но её взгляд неотрывно следил за Сашей. Иногда взгляд её задерживался на Марии, но не с упрёком. Скорее с ожиданием. Как будто она хотела понять, где в этой цепи событий была точка, в которой всё могло пойти иначе.
— Почему? — спросила Саша. — Почему ты не убила её по-настоящему?
Мария слегка повела плечами — не пожала, но этот жест был почти похож на небрежный.
— Потому что такие бойцы не должны пропадать, — сказала она. В этих словах слышалось не объяснение и не оправдание. Это было утверждение, сложенное из множества иных фраз, когда-то сказанных другими, а потом усвоенных, принятых как необходимое.— Она наследие нашего отца.
— Но ты знала, — сказала Саша. — Что если она вспомнит, она не простит.
Мария кивнула.
— Да. Но я всё рассчитала. Она не должна была помнить. Ни имён. Ни лиц. Ни лагеря. Ничего. Только навыки. Только реакции. Пустая память — чистый лист.
И, сказав это, она сделала короткую паузу. Видимо, не потому что искала следующую мысль, а потому что ей было нужно отмерить точность.
— Когда человек теряет память, — продолжила она, — это похоже на стирание бумаги. Всё, что было раньше, исчезает. И если ты хочешь написать что-то новое, у тебя появляется шанс.Но только один.
Говоря это, она не произносила ничего трагического, и всё же в её голосе появилась другая интонация. Что-то близкое к опыту. К знанию, приобретённому не из книг и не из докладов, а из попыток.
Саша выпрямилась. Она стояла и ждала, не отступая, не выдвигаясь вперёд. То, что она собиралась сказать, было важным не только для неё.
— А если лист не оказался чистым? — прозвучал вопрос. — Если чернила проступили обратно?
Минуту никто не двигался. Даже дыхание в комнате стало медленнее, будто всё пространство вокруг сжалось и теперь держало всех троих в одной невидимой петле, которую никто не мог разорвать. Мария медленно подняла глаза. В её лице проступила тень мысли, которую она давно отогнала, но которая вернулась именно сейчас, когда всё уже было сказано.
— Тогда всё зря, — сказала она. — И придётся начинать сначала. Семья, личные связи, чувства, воспоминания — всё это не имеет никакого смысла, когда речь идёт о настоящем солдате.
Она не повышала голос, не давила. Говорила как врач на обходе — тихо, почти бесстрастно, стараясь не перепутать терминов.
— Настоящий солдат не должен помнить, кем он был. Он должен помнить только то, что ему говорят помнить.
Саша хотела что-то сказать, но губы не размыкались. Этот холод, пробегавший по позвоночнику, был не от страха. Он возник от понимания, что рядом с ней сейчас стоит не только человек, переживший всё это, но и тот, кто это допустил.
— Её сделали идеальной? — наконец спросила она, глядя прямо в глаза.
— Её сделали тем, кем она должна была стать.
Она выдержала паузу, давая этим словам осесть в воздухе.
— Это как лезвие, — произнесла сержант. — Ты берёшь грубый металл. В нём уже есть форма, есть предназначение, но ты должен его отточить. Шлифуешь. Спиливаешь. Стираешь всё, что не нужно. Всё, что делает его не оружием, а просто куском железа.
Она повернулась к Софье. Ненадолго. Почти как проверка — осталась ли она той, кого создали. Или вернулась та, кто когда-то была.
Потом снова посмотрела на Сашу и подняла руку, медленно загибая пальцы.
— Сначала ушло детство. Её учили думать, что его не было. Никаких улиц, никаких деревьев, ни запаха пыли летом, ни дождя по стеклу. Только база, служба и задания. — Второй, — потом — имена и лица. Даже интонации. В тебе сначала остаётся память о том, что кто-то говорил с тобой, но ты уже не можешь вспомнить, как он звучал. Это тонкий сдвиг, он незаметен, пока ты не пытаешься вспомнить мать, и вместо неё — только ощущение, что она была. А лица нет.
Крючкова стояла, прислонившись к стене, чувствуя, как в спине пульсирует медленная тупая тяжесть, но не делала ни шага, ни вдоха лишнего.
— Дальше — ситуации. Не отдельные эпизоды, а весь узор. Все сцены, в которых она могла быть растерянной, слабой, обрадованной или испуганной. Их не вырезали — их растворяли. Обучали мыслить иначе и подменяли реакцию. Там, где раньше был испуг, она теперь действовала. Где могла бы засмеяться — анализировала. Где бы замерла — наступала.
Каждый загнутый палец был чем-то отнятым.
— Не навыки стирают, а контекст. Человек знает, как держать оружие, но не помнит, что ему страшно было в первый раз. Он умеет говорить, но не помнит, кому и зачем. Он выполняет команды, но не знает, что когда-то сам хотел принимать решения. Воля не убивается, она становится частью структуры.
Саша чувствовала, как её тело замирает в этом объяснении, как будто каждая новая фраза погружает её в иной мир — тот, о котором она догадывалась, но не решалась спрашивать. Она не знала, можно ли это назвать преступлением, потому что всё, что говорила Мария, звучало логично, последовательно. Но именно в этой последовательности и было что-то пугающее.
— Запахи, цвета, ощущения - забрали все , Но самое последнее было не это. Самое последнее — ты, Саша. Воспоминания о тебе.
Саша молчала. Она не двинулась с места. Только чуть повела головой, не то в сторону, не то назад, ведь в ней зашевелилось что-то тревожное.
Мария подняла глаза. Их взгляды встретились.
И тогда Саша спросила тихо, без удивления, но с каким-то сухим вниманием:
— Она ничего не помнит?
— Нет, — тихо ответила Мария. — Почти ничего. Всё, что осталось, — это дисциплина. Навыки. Быстрые реакции. Знание приказов. То, что нужно.
Она на минуту умолкла. Может быть, не для того, чтобы дать Саше осмыслить, а чтобы и самой не потеряться в том, что говорила. Потом прибавила:
— Она стала идеальной.
Саша, стоявшая в двух шагах, услышала не саму фразу, а её последствия. Всё, что стояло за ней, — упражнения, блоки, молчание, белые стены, отсутствие запаха, отсутствие тепла, отсутствие всего, что могло бы напомнить человеку, что он жив.
— Но?
— Но она не сломалась.
Саша нахмурилась.
— Как это?
— Я не знаю. Что-то в ней осталось. Что-то, что не поддаётся методу. Не стирается. Может, дело в том, как она была воспитана. А может — в том, кто был рядом.
Она посмотрела на Сашу. Прямо. Долго.
— Она не должна была помнить тебя. Но ты стоишь перед ней, и она смотрит на тебя так, как будто знает, кто ты.
Саша не пошевелилась. Ни на лице, ни в теле не дрогнуло ничего. И всё же внутри — под рёбрами, ближе к животу — что-то зашевелилось. Стало горячим. Или, наоборот, холодным. Она не могла понять. Только знала — фраза ударила сильнее любого обвинения.
Софья в это время стояла в полутени, в том самом углу, где свет ложился тускло и неровно, и было не видно, улыбается ли она, хмурится, слышит ли вообще сказанное.
— Меня, кажется, вычислили, — тихо сказала девушка.
Мария прищурилась, не понимая, в чём здесь подвох.
— Что ты сказала?
Софья сделала едва заметный шаг вперёд. Свет упал на её лицо, но всё равно оставался неполным: левую скулу высветил резко, а глаза остались в глубине, тёмными, как будто и не было в них света.
— Я всё помню, Маша.
Слова прозвучали без лишней эмоции, но их тяжесть Романова почувствовала сразу.
— Это невозможно, — произнесла Мария. Она почувствовала, как сжимается внутри что-то, что должно было бы остаться непоколебимым. — Ты должна была забыть. Они стерли тебе память.
Софья чуть качнула головой.
— Ты правда верила, что они могут стереть меня? — спросила Софья, ехидничая.
Мария не ответила. Она стояла, глядя не в глаза, а куда-то чуть в сторону — в промежуток между плечом и щекой, туда, где взгляд не встречает взгляда. Там было проще сосредоточиться. Там можно было не видеть, не признавать. Но напряжение в лице её выдавало всё: она пыталась сложить в уме заново то, чему верила столько лет. Словно старая конструкция рушилась, а детали не подходили друг к другу, как бы она их ни переворачивала.
Софья сделала ещё один шаг вперёд. Теперь её лицо оказалось в свете — серое, как бумага, без румянца, без блеска, с тенью под глазами и складкой на лбу, которая раньше появлялась только при чтении.
— Сначала я тоже так думала, — сказала она. — Когда меня привезли в центр, когда впервые ввели препараты, когда я очнулась в комнате, где не было ничего, кроме койки, стола и белых стен. Там не оставалось ничего, за что можно было бы зацепиться. Я думала, что конец уже наступил. Что всё, что было во мне, исчезнет — как старый файл, который перезаписывают и форматируют.
Она склонила голову, будто вновь возвращаясь в ту комнату.
— Первые дни были... простыми. Они называли это адаптацией. Наблюдение. Вопросы. Кто я. Сколько мне лет. Где жила. Что люблю. Я отвечала спокойно. Без сопротивления. Я знала, что если начну бороться — они пойдут глубже. Включат другие меры.
Тишина, сложившаяся между ними тремя, оглушала.
— Потом началась обработка, — продолжала Софья. — Я не знаю, какие именно препараты они использовали. Они не называли. Просто вводили каждый день в одно и то же время. Сначала чувствуешь легкость. Затем — заторможенность и пустота. Как будто в голове появлялась дыра. Не сразу, понемногу. Ты вспоминаешь, как зовут твою подругу, и вдруг... не можешь. Вчера помнила. Сегодня — нет.
Она замолчала. В комнате снова повисла пауза.
— Твои докторишки требовали, чтоб я называла код своего индикатора вместо имени. Сначала это было мучительно. Потом — просто раздражало. А следом я решила, что буду говорить это... но только вслух. В конце дня я сидела на краю кровати, смотрела в белую стену и рассказывала свою биографию.
Мария вскинула взгляд, но ничего не сказала. Только мышцы на её лице безудержно дрогнули.
— Они хотели, чтобы я забыла, — хмыкнула Софья, как будто это было всего лишь причудой её судьбы. — А я училась помнить. По-другому. Не через образы, а через ритм. Через повторение. Как молитву, я выучила свою жизнь наизусть.
Мария резко скрипнула зубами. В её голове заскрежетало, и на секунду ей захотелось что-то сказать, что-то оттолкнуть, что-то не допустить. Но вместо слов она провела языком между зубами, чувствуя, как внутреннее напряжение увеличивалось. Страх, что она уже утратила контроль, перемешивался с раздражением и непониманием.
— Ты всё это время... притворялась?
— Нет, — ответила сестра. — Я действительно забывала. Частями. Это было как течь в памяти. Только я знала, где она. И я не дала ей расшириться.
Она посмотрела теперь на Сашу. Внимательно и мягко.
— Каждый день. Всё, что они пытались стереть, я повторяла про себя снова и снова. Имя. Год. День. Лицо. Что ты сказала мне в тот вечер, когда мы вернулись с полигона. Как пахла трава на учениях. Как ты морщишь нос, когда не веришь человеку. Я повторяла это. Шептала. Мысленно писала на стенах.
Саша сделала полшага вперёд. В её лице было что-то неуловимо личное — как будто ей только сейчас начали объяснять собственную жизнь.
— Ты помнишь... тот день? Когда я принесла тебе аптечку, а ты отказалась?
— Помню, — сразу ответила Софья. — Ты разозлилась. Плеснула, что я упрямая дура и что с такими как я никто не воюет. А потом, через час, принесла чай и сказала, что это «формальная капитуляция».
Саша засмеялась — тихо, хрипло, будто не веря себе. Мария стояла молча. Она смотрела на их взаимодействие, и это было для неё как удар в грудь. Она ощутила, как её мир снова начинает рассыпаться на части. И в её памяти, в её теле снова пронеслись кадры — как она стояла у терминала, подписывая протокол. Как её рука двигалась уверенно, а глаза не осознавали всего, что скрывалось за этими подписями. В её голове вертелись те слова, что она прочитала тогда в заключении комиссии: «Обнуление прошло успешно. Рекомендовано переведение в категорию ИРП-4».
Возвращаясь к сестре, Софья не злилась просто потому что была вымотана.
— Какой год?
Романова прикусила щеку изнутри, стягивая руки за спиной.
— Восемнадцатый.
Здесь веки Кульгавой дрогнули ни один раз. Прошли годы, пока она пыталась не забыться в этом аду. Только сейчас Софья вдруг почувствовала, как изменилась Саша. Она выглядела старше, её лицо стало более угрюмым, на нём отпечатались следы того, через что она прошла. Волосы стали длиннее, но они не скрывали этого — они подчеркивали эти изменения, как и глаза, которые стали более глубокими, но в тоже время будто впали. Кажется, этот взгляд пронзал её насквозь.
А Мария, стоя рядом, казалась такой же, как и раньше. Не изменившейся.
— После операции, которую поручила Горохова, я планировала рассказать Саше всё. Не могу предположить, что ты выкинешь в следующую секунду нашего разговора, поэтому я начну. При тебе.
— Говори, — произнесла Мария. — Я слушаю.
Софья кивнула. И заговорила.
— У отца была не жизнь, а военная карьера. И был план. Он должен был жениться на женщине, которая подходила ему по статусу, по возрасту, по служебному положению. На твоей матери, Маша. И он почти это сделал. Всё шло к тому — дом, разговоры, фамильное кольцо, поездки на встречи с её родителями. А потом... — девушка сделала паузу, — в части появилась она. Испанка, которая была гражданской переводчицей по обмену. Моложе, с акцентом, яркая. Как соринка на генеральской шинели. Но он влюбился. Неожиданно и без оглядки. Бросил твою мать без объяснений и ушел к ней.
Мария даже не шелохнулась. Но лицо её побледнело.
— Моя мама... — продолжала Софья. — Она не держалась за него, как утопающая за спасательный круг. Нет. Она всегда была... странно спокойной. Как будто заранее знала, что это ненадолго.Но она всё равно осталась. Не ради брака. Не ради статуса. Просто потому, что любила. Была готова родить от него без колец, без торжественных клятв.А он... Он был настолько обворожён, что сделал ей предложение через три месяца.
Софья снова замолчала. Вспоминала медленно, в уме всё ещё выбирала, что стоит выносить на свет, а что оставить внутри.
— Вскоре она умерла. Врачи сказали: сердце. Я не понимала, что это значит. Мне просто перестали открывать дверь в её комнату. А отец... он не плакал. Он тогда даже не стал брать отпуск. Пришёл домой, вытащил все её вещи, собрал в чемодан и отдал кому-то. Ни фотографии, ни одежды. Он стер её, как будто и не было. Я не знаю, любил ли он её по-настоящему, но то, что она умерла на его руках, точно сломало в нём что-то. Он стал другим. Ни слёз, ни истерик — просто глухая тигина. И именно эта тишина потом въелась в наш дом, в меня, в его глаза.
Саша стиснула пальцы, но перебивать не стала.
— Отец долго не знал, что со мной делать. Смотрел, как на вещь, оставшуюся после смерти жены , и не понимал. Но потом... Потом он посетил дом своего друга, сын которого оказал на него сильное впечатление. Демитров, он сейчас...Два года назад еще служил в Адлере. Знаешь ведь, Маш?
Сестра проигнорировала этот вопрос. Только глухой и слепой не знал бы Николая Демитрова, сына генерала-майора. Это был даже не персонаж, а символ власти и статуса, который так и направил мелькнуть перед глазами «низшего слоя». Софье приходилось пересекаться с ним в детстве, но ничего хорошего из этого не вышло. Николай был избалованны, гадким и подлым ребенком. Он не знал, что такое подлинная привязанность или забота, потому что его окружали только требования и ожидания. Его отец, генерал-майор, воспитывал его с железной рукой, следя за каждым его шагом, но вместо того чтобы развить в сыне чувство ответственности, он лишь укреплял в нём привычку к пустым жестоким играм и к бесконечным манипуляциям. Николай был игрушкой, которой никому не хотелось играть, но все же каждый по очереди её поднимал, чтобы снова опустить.
— Мне было шесть, когда началась строевая, бег, стрельба. С восьми я разбирала автомат быстрее, чем мальчики из отцовского батальона. Если я плакала — он ставил меня к стене, и заставлял стоять там часами, не говоря ни слова. Это не было наказанием в привычном смысле — он никогда не бил меня. Просто говорил, что бить это слишком «по-женски».
Девушка перевела взгляд на Марию.
— В вечера, когда был совсем не в духе, он требовал вытягивать руки перед собой. После брал свой армейский ножик и водил по запястью. При этом рассказывал, что его расстроило: какие у меня оценки, как я прошла физподготовку, почему не так смотрю, не так сижу, не так говорю.
Но на самом деле... — Софья усмехнулась уголком губ, — чаще всего его раздражало одно: то, что я не сын. Что он так и не смог воспроизвести наследника, достойного его имени.
Саша на последнем издыхании держалась перед порывом гнева, она думала о том, что в тот день, когда ее кулак впечатляя в лицо этого гада, нужно было его убить.
—Это не было жестокостью в его понимании. Это было «методикой». Он говорил, что боль должна быть не наказанием, а напоминанием. Уроком.
Саша отвела взгляд, впервые не в силах смотреть.
— В какое-то время отец начал использовать слова как оружие. Он мог молчать полдня, а потом сказать одну фразу, которая останется в тебе на годы. «Ты не стоишь своей матери».
Мария хмыкнула и сделала шаг вперёд.
— Раз уж у нас вечер откровений, — начала она, остановившись перед Софьей, — скажу пару слов. Я пошла в армию не потому, что хотела служить. Я не горела желанием стать военным, не мечтала о подвигах и не считала, что в армию можно прийти за честью. Я пошла в армию, потому что это была его дорога. И, пожалуй, единственная, по которой я могла хоть как-то попытаться идти. Я хотела доказать, что не хуже, хотела дойти выше и дальше. Хотела, чтобы он однажды узнал обо мне из рапорта. Чтобы ему доложили: сержант Романова — лучшая. И чтобы в тот момент, когда он услышит это, он хотя бы на мгновение пожалел.
Она замолчала. Несколько секунд не говорила ничего. Потом села на деревянный стул позади себя и продолжила.
— Я ненавидела тебя всей душой. Потому что думала, что ты жила рядом с ним. Что он держал тебя на руках, целовал в лоб перед сном, рассказывал сказки... Я рисовала это в голове — как ты сидишь у него на коленях, как он гладит тебя по голове. А потом смотрела на себя в зеркало и спрашивала — за что он выбрал тебя, а не меня.— Она выдохнула. Вдохнула снова — ровнее. — А теперь вот сижу и слушаю тебя. И понимаю: он не любил ни тебя, ни меня. Он не умел.
— Можешь считать это бредом, но первое лицо, что я старалась не забыть, было твоё, - призналась вдруг Кульгавая.
Мария стояла, как будто приросла к полу. Было не просто неприятно, а пугающе — словно они оказались на грани чего-то очень личного, того, чего нельзя было бы просто так откинуть. Эмоции, которые Мария пыталась подавить, внезапно начали пробиваться наружу, и она чувствовала, как перед её глазами мир начинает растворяться, превращаясь в пространство, в котором она давно потеряла ориентиры.
Романова хотела поддаться вперед, но неожиданный звук застал ее напрячься вновь. Она подняла голову, чуть наклонила её в сторону — в ту, откуда доносился звук. Очень слабый, почти неуловимый.
Софья не заметила ничего. Она смотрела на неё всё ещё напряжённо, хотя глаза были уже не враждебны. Саша молчала, будто внутри неё шло какое-то движение, с которым она не могла справиться. Но в следующее мгновение Мария резко шагнула к ней и схватила её за пояс.
— Что ты делаешь? — не успела осознать Саша, как Мария уже рванула пуговицу на её брюках.
Софья схватила сестру за плечо и дёрнула назад.
— Ты в своём уме?
— Не трогай, — отрезала Мария, не отводя взгляда от тела Саши.
Она уже опустилась на колено и оттянула край ткани у бедра. Саша вздрогнула, но не сопротивлялась — скорее, не понимала, что происходит.
— Что с ней? — резко спросила Софья. — Что ты ищешь?
Мария, не отвлекаясь, поднесла ухо к бедру Саши, наклонившись совсем близко к коже. Тишина в помещении была абсолютной, и в этом молчании казалось, что каждый звук, даже самый тихий, мог бы быть услышан. И вот, в этой глухой тишине, Мария чётко различила тот самый звук, который её насторожил. Щелчок. Он был лёгким, почти неслышным, но всё равно настолько регулярным, что привлек внимание.
Она отодвинула ткань. И сразу заметила шов. Очень тонкий и незаметный, но кожа была не зажита до конца. На вид — как след от удаления импланта или внутримышечной инъекции. Только глубже. И неправильно расположен.
— Чёрт... — прошептала Мария, совершенно беззвучно, но с глубоким чувством тревоги. — Здесь что-то есть.
Софья подошла ближе. Уже без злости.
— Подожди, — сказала она. — Это не её старое ранение?
— Нет. Это свежее. День, максимум два.
Саша побледнела.
Мария отпрянула назад, словно ей отнюдь не хотелось ощущать то, что её руки только что ощупали. Всё происходящее казалось неестественным, нелепым, а её сердце сжималось от тревоги. Её взгляд был зафиксирован на пальцах, которые, казалось, уже были покрыты чем-то гнилым и отвратительным. Она стояла, дышала часто, приоткрытым ртом, смотрела на свои пальцы так, будто на них осталась кровь, хотя её ещё не было.
— Ты понимаешь, что это значит? — её голос был глухим, не похожим на неё. — Это бомба. Это, блядь, бомба. Внутри нее, под кожей.
Она подошла к стене, облокотилась рукой, смотрела в пустоту.
Софья, не двигаясь, смотрела на Сашу. Та уже почти пришла в себя. Щёки горели, губы побелели, лицо было напряжено, как будто её только что вытащили из ледяной воды. Руки лежали вдоль тела, будто не её. Дышала неглубоко, рвано.
— Чёрт, — сказала Саша. — Это был тот ублюдок. Он... он всё время знал, куда я иду. Он дал мне путь. Дал данные. Я думала — это просто способ проникнуть. Когда я была без сознания... Он что-то нашёптывал... Потом укол... Я не помню... Только жар и темнота. Я думала — галлюцинации... Но он делал это. Вшивал.
— Он использовал тебя, как носителя, —произнесла Мария с каким-то холодом в голосе, который даже её саму удивил. Она оттолкнулась от стены и сделала несколько решительных шагов, теперь стоя перед Сашей. — И ты — ты теперь ловушка.
— Уходите быстрее, — Саша закрыла глаза, сказала спокойно, как будто смирилась с приговором. — И не оборачиваетесь. Если сработает — пусть. Хоть здание взлетит.
— Нет, — тихо сказала Софья.
Мария, наоборот, вспыхнула. Она сделала шаг вперёд, готовая схватить её за плечи и встряхнуть.
— Что «нет»?! Ты слышала?! Ты хоть понимаешь, чем это грозит?! Она может взлететь на воздух в любую секунду. Если детонатор активен, если он сработает по времени или по удалению от точки... мы все — мертвы. Как эти придурки только умудрились провести ее с этим...
— Тогда уходи, — прошептала Саша, не открывая глаз. — Уходите, старший сержант.
Мария смотрела на неё. Внутри всё рвалось — страх, злость, бессилие. Она вдруг резко повернулась, шагнула к двери, и её пальцы, ещё секунду назад сжимающие кулак, сейчас были расслаблены.
Софья вскочила.
— Ты серьёзно?! — прошипела. — Ты собираешься её оставить?!
—Я не Бог. Я её не спасу. А если останусь — погибну. И ты тоже.
Она не могла обернуться. Не могла посмотреть на Сашу, на её спокойное, но безжизненное лицо. Не могла увидеть, как она воспринимает её решение. В голове Марии было полотно разорванных мыслей, которые не вязались между собой, не хотели оставаться в одной картине.
И в этой тишине — короткой, натянутой — раздался глухой удар. Где-то далеко сотряслись стены. Гул прошёл сквозь пол. Потом ещё. И где-то в коридоре — крик. Не разобрать чей. Паника.
Мария развернулась, как будто хотела что-то сказать, но взгляд Софьи остановил её. В нём было уже не отчаяние — решимость. Глубокая, непонятная, неистовая.
— Уходи, Мария,— её слова не были просьбой, они были приказом.
И не дожидаясь ответа, не прося позволения, Софья опустилась на колени рядом с Сашей.
— Ты что делаешь? — прошептала Саша.
— Заткнись. Сейчас будет больно.
Софья разрезала штанину на бедре ножом, который вытащила у Романовой. Кожа под ней была неровной — плотная, красноватая, вздутая. И там, под кожей, был небольшой, едва заметный, но явно отчётливо определяемый, шишковатый участок.
— Там, — выдохнула Саша. — Оно там.
— Я знаю. — Софья провела пальцами по припухлости, определила края. — Глубоко. Но не так, чтобы не достать.
И она не сомневалась. Не медлила.
Где-то в коридоре снова что-то рухнуло. Мелькнул свет от взрыва, заплясали тени. Кто-то бежал. Кто-то кричал. Мария стояла у двери, не в силах двинуться. Только дышала. Часто.
— Не делай этого, — сказала она, не узнавая собственного голоса. — Ты не успеешь. Ты не знаешь, как оно устроено. Там может быть капсула, ловушка, химикат.
— Отойди, Мария. — Софья не подняла головы. — Это приказ.
Она вскинула руки, упёрлась в бедро Саши и начала действовать. Без инструментов, не обращая внимания на кровь, которая сразу хлынула наружу, тёмной жидкостью, пачкая её руки, её одежду, её лицо. Но Саша не закричала. Она стиснула зубы, её тело выгнулось от боли, голова откинулась назад. Софья работала быстро, точно, как будто не чувствовала ни липкой крови, ни рвущейся плоти. Как будто внутри неё не было страха — только движение. Слепая решимость.
— Оно там. — её голос был глухим. — Маленькое, каплевидное. Я его вижу.
— Делай, — прохрипела Саша. Лицо её стало серым, на лбу — испарина. Она сжимала кулак, вены на шее вздулись.
Софья нащупала край. Вцепилась. Дёрнула.
— А-а-а! — вырвалось из Саши.
Мария, не помня себя, метнулась вперёд, но остановилась на полпути. В руках Софьи — металлический предмет. Мокрый, скользкий, но целый. Не больше спичечной головки.
— Чёрт... — выдохнула она. — Всё. Я его вытащила. Всё.
Не дожидаясь ни ответа, ни реакции, Софья резко вскочила, вся в крови, в лихорадке адреналина, почти ослепшая от собственной решимости. Бросилась к ящику у стены, вырвала из него содержимое. Палец зацепился, что-то упало, но она не обратила внимания. В руках — бинт. Первый попавшийся. Ткань чуть отсырела от времени, но это не имело значения.
Вернулась к Саше, на колени, в кровь, в грязь, не чувствуя, как липкая жижа впитывается в брюки. Перевязка заняла меньше минуты. Никакой эстетики. Только кровь и ткань. Только жизнь. Она замотала бедро, плотно, с натяжением, как учили, и завязала тугой узел сбоку. Узел получился неаккуратным, косым, но он держал. Кровь всё ещё просачивалась, темнея на белизне, но уже не ручьями — пятнами.
Саша лежала неподвижно, глаза закрыты, губы бледные.
Мария стояла, не двигаясь. Она смотрела на предмет, зажатый в ладони Софьи. Потом медленно — очень медленно — подошла, вытянула руку. Софья не сопротивлялась. Мария взяла чип, подняла к глазам, и только тогда в её лице появилась жизнь.
— Это боевая начинка, — сказала она, как во сне. — Сигнал. Радиоактивация. Импульс... — Она не договорила.
Софья сидела рядом с Сашей, обняв её за плечи, поддерживая голову, будто та могла в любой момент упасть навсегда. Смотрела ей в лицо — как будто впервые.
— Ты в порядке? — прошептала она.
Саша не ответила. Только медленно, с усилием, моргнула. Дважды. Плечи её едва заметно дрогнули. И этого было достаточно. Она жила.
Из коридора донёсся шум. Сначала — гул, как от тяжёлых шагов. Потом — резкий крик. Нечёткие слова. Потом — шаги, быстрые, слаженные. Кто-то приближался. Не один человек. Несколько.
— Они идут, — тихо сказала Мария. Она всё ещё держала чип, но теперь смотрела на дверь.
— Нам пора, — так же тихо, уже без надрыва сказала Софья.
Но никто не шевелился.
Гул становился всё ближе. Воздух то и дело дрожал от глухих толчков — как будто под землёй что-то корчилось, издавая долгие, протяжные стоны. В коридорах, где ещё полчаса назад царила мёртвая тишина, теперь витал запах гарей и горящего пластика. Где-то внизу что-то рухнуло с глухим треском, и Саша, опираясь на стену, поднялась с пола, тяжело дыша. Рубашка прилипла к спине, в боку пульсировала боль, а бедро, разрезанное насквозь, словно покалывало внутри — там, где только что были пальцы Софьи.
— Надо идти, — прошептала она, еле слышно. — Неважно куда. Просто выйти отсюда. Мария... ты же с нами?
Ответа не было. Софья подняла глаза первой. Мария стояла в проёме, облокотившись плечом о стену. Она уже не смотрела на них — взгляд её был направлен вглубь коридора, будто она видела сквозь бетон что-то только ей ведомое. В руке она сжимала рацию, но палец, лежавший на кнопке, не двигался.
— Мария, — повторила Саша. — Ты с нами?
Мария молча убрала рацию. Лицо её стало чужим, отрешённым. Она подошла ближе, посмотрела на окровавленную ногу Саши, на следы грязи, крови и чужих рук на её коже, на рваную ткань.
— Вы не понимаете, — медленно сказала она. — Они следили за ней не просто так. Это здание не просто база. Это сердце. Если оно взорвётся — всё, что мы знаем, рухнет. Это не просто бомба в её теле. Это был ключ. Спусковой механизм.
Софья выпрямилась. Её руки всё ещё были в крови, ногти полны кожи и ткани, но голос звучал чётко:
— Мы это остановили. Бомбы больше нет.
— Это неважно, — отрезала Мария. — Протокол уже активирован. У нас есть минут двадцать, если повезёт. А может, меньше. Они не оставляют живых свидетелей.
Саша опёрлась о стену. Нога отозвалась тупой болью, но страх оказался сильнее. В голове был шум, в глазах — пелена. Но она стояла. Рядом — Софья. Её рука крепко обвивала талию Саши.
— Выбираемся, — сказала она. — Немедленно. Все вместе.
Мария посмотрела на неё долго, с тяжестью, словно взвешивая нечто внутри себя. Потом усмехнулась — едва заметно.
— Все вместе, — повторила она, — не получится.
— Почему? - тихо спросила Саша. Она стояла, держась рукой за стену, вся тяжесть её тела приходилась на неповреждённую ногу, но взгляд был ясный, прямой.
Мария не ответила. Она повернулась к стене, сдвинула панель, за которой оказалась старая бетонная лестница, уходящая вниз, к техническим тоннелям. Потоки горячего воздуха поднимались оттуда, и стало ясно, что система уже рушится. Где-то в глубине слышались автоматные очереди — либо по своим, либо по тем, кто ещё пытался выбраться.
— Это единственный путь наружу, — сказала Мария. — По прямой — к вентиляционной шахте. Там есть люк. Код я введу. Но...
Она замолчала.
— Но?
— Чтобы дойти, нужно, чтобы кто-то остался. Здесь. На этом уровне. — Она посмотрела поверх их голов, будто уже видела, как открываются двери, как вбегают те, кто не спрашивает, а просто стреляет. — Они уже идут сюда. С минуты на минуту будут на этом уровне. Идите.
Софья встала между ней и Сашей.
— Я останусь.
— Нет, — отрезала Мария. — Ты поведёшь её. Ты помнишь всё, Софья. Ты — единственная, кто знает, как выбраться. Она без тебя не дойдёт. И ты это знаешь.
Софья не сдвинулась.
— И что ты предлагаешь себе? Остаться здесь? Умереть, как герой?
— Или как предатель, — сказала Мария. — Выбирай любую версию. Главное, чтобы вы выбрались.
Саша оттолкнулась от стены.
— Не надо так. Ты же не одна из них.
Мария рассмеялась — сухо, беззвучно. Затем, наклонившись, вытащила из кобуры запасной пистолет, протянула его Софье и ничего не сказала. Только чуть дольше, чем надо, задержала руку.
— Вперёд, — сказала она наконец. — У вас нет времени.
Софья не двигалась.
— Ты ненавидела меня, — сказала она тихо. — Всю жизнь.
— Да, — ответила Мария. — И я всё равно спасаю тебя.
Софья едва заметно кивнула. Руки её были в крови, щека рассечена, взгляд тяжёлый, но спокойный. Она взяла пистолет. Затвор щёлкнул, проверка — автоматическая, без слов. Обернулась к Саше — та стояла у лестницы, стиснув зубы, ладони сжаты в кулаки, пальцы дрожали.
— Мы не оставим тебя.
— Вы уже оставили, — сказала Мария.
Она закрыла за ними панель, не дожидаясь прощаний. Звук шагов по лестнице заглушался гулом снаружи. Софья вела Сашу, придерживая за плечо. Та шла молча, иногда спотыкаясь, но не останавливаясь. Лестница была старая, ступени покрыты пылью и сажей, по стенам текли потёки воды и копоти. С каждым уровнем становилось всё жарче.
— Она не вернётся, — сказала Саша вдруг.
— Нет, — ответила Софья. — Не вернётся.
Наверху, за бетонной панелью, Мария снова подняла рацию. Она уже знала, что скажет. Уже выбрала, кого предать — их или себя. И теперь в этом решении не было ни боли, ни героизма. Только точность. Точно так же, как когда-то она подписывала рапорт о смерти своей сестры. Точно так же, как подделывала следы.
— Командный уровень, — сказала она в рацию. — Периметр держу. Два субъекта ушли вниз. Повторяю: два ушли.
Ответа не последовало.
Она не повторила. Просто опустила руку, прислонилась лбом к холодной стене, закрыла глаза. И только тогда, впервые за весь день, позволила себе почувствовать, как дрожат пальцы. Как подступает то, что так долго держала внутри. Не страх. Не боль. Не сожаление. А то, чего она больше всего боялась — живое, неуместное чувство, которое делает тебя человеком в тот момент, когда быть человеком — уже роскошь.