Глава 9. Штиль.
«Тихая вода берега подмывает»
— поговорка.
Конец декабря.
Удивительная эта тишина ночного города. И даже в предрассветные часы город всё так же мирно спит, убаюканный колыбелью колёс машин, грузовиков, автобусов. И нет ничего лучше, чем обычный город населением примерно в пятьдесят тысяч человек. Такие города имеют всё то, что отличает их от большой деревни, и не имеют всего того, что имеет мегаполис, такой как Москва, Санкт-Петербург, Нижний Новгород. Да даже Новосибирск уже не такой, как этот спящий городок. Только ему знакома предрассветная тишина и вечерняя музыка, которая, как игристое, наполняет рестораны и кафе в весёлой суматохе. Только маленькому городу знакомы утренняя и вечерняя пробки в центре города, но не больше. Только здесь есть лес, который кажется повсюду. И да, здесь нет аэропорта, нет метро или трамвая. Нет и речки, которая бы текла через город, разделяя его на несколько холмов. Здесь нет выдающихся гениев или кровожадных убийц. Но здесь есть спокойствие, стабильность и тишина. Ты буквально знаешь, идя по улице, что если повернёшь за угол, то именно на этом переулке в пятиэтажном доме со времён СССР ты встретишь своего лучшего друга, а через дорогу среди коттеджей или старых покосившихся избушек ты найдёшь свою первую любовь, которая ждёт, лелеет и помнит о тебе. Тут есть и городская больница, и пожарная часть, и полицейский участок. Школы, сады, колледжи, заводы и фабрики на краю всего мира как-то себе работают и живут. Редко проходящие грузовые поезда через чугунный мост, гудящие по ночам на весь город, фуры, перевозящие продукты, пассажирские автобусы — создают один большой фрагмент живого и настоящего, но прошлого. Прошлого детства, прошлого юности, через которые мы все однажды прошли и оставили там навсегда частичку своей души и памяти. А этот фрагмент, картинка — город всё по-прежнему живёт и дышит выхлопными парами из советских красно-белых сигар-труб, торчащих и смотрящих ввысь, в небо.
Что же, этот город, город Ноябрьск, был ничем не отличим от других среднестатистических городов. Находится он где-то на севере Сибири, живут в нём... достаточное число людей. В нём также есть школы, больницы, дома и очень популярные коттеджи.
Совсем недавно жильё стало стоить безумных денег. Жители шутили, что даже если продать душу дьяволу, всё равно придётся брать ипотеку на квартиру.
Но те счастливчики, которые унаследовали землю от своих предков, стали на накопленные деньги худо-бедно строить себе коттеджи и частные дома.
Отгороженные заборами и собаками, они не слишком-то и напоминали Америку, так восхваляемую в девяностые. Но каждый собственник, как маленький ребёнок, сняв штаны, строил громадные замки, которые рушились об разрядность числа на счету в банке, но пытался как только мог быть круче соседа.
Перейдя из квартир в дома, люди перестали покупать иномарки, но начали строить дома своей «мечты».
Алый закат перекрывался серым бытием обычных будней, надвигавшегося с сильными порывами ветра. Небо становилось всё более серым и серым, а сами облака — источник серости в дне — были залиты алым заревом, словно чьей-то невинной кровью, от которой очиститься они никак не могли.
На одной из улиц коттеджного посёлка, находившегося около школы и интерната с ней же, за высокими тополями и клёнами, правда теперь полысевших, прятался большой двухэтажный коричневый дом. Забор был сделан из кирпича того же цвета, между столбами были закреплены тёмные профильные листы. Дом имел пятиугольную форму, которую обычно рисуют дети в детском саду. Несколько окон были зашторены. На подоконнике одного из них сидел Вадим Соколов.
В шортах и поло с длиннющими носками Nike на широчайшем деревянном выступе от окна, покрытым несколькими пушистыми одеялами, согнув колени, сидел он. Голова его касалась окна, веки его были закрыты — Вадим мирно спал.
Вдруг послышался скрип двери. «Родители!» — подумав про себя, Вадим проснулся, вытер глаза, вскочил с подоконника, выключил настольную лампу и шлёпнулся на кровать, накрывшись одеялом. В комнату вошла женщина среднего возраста, волосы её свились непонятно во что, в одном розовом бархатном халате она прошла в центр комнаты. Шторы немного парили в сквозняке, дувшим ледяным воздухом.
— Ветер сильный, плохая погода будет... — пробормотала женщина, раздвинула шторы, взглянула в окно и спустя пару секунд с силой закрыла раскрывшуюся фрамугу.
— Вадим. Вадим, вставай, в школу пора, — подошла женщина к лежавшему под одеялом Соколову и трясла его за плечо. — Вставай.
— Да... Да, мам, встаю... — пытался играть сонного Вадим.
— Иди, иди чистить зубы, собирайся. Я пошла завтрак готовить.
— Иду, иду... — ворчал Соколов.
Сон отступил, как будто его и не было вовсе. И виной тому адреналин, бушевавший в крови парня.
В то же время в тесной съемной квартирке у вечно пьянствующего отчима, который буквально всё, что у него было, пропил, а все имевшиеся деньги старался тратить только на пиво, собиралась такая хрупкая и ранимая Аня. Но её хрупкость не делала её бесчувственной. Наоборот, Аня прекрасно понимала чувства других, была заботливой и очень, ещё раз, очень боязливой: она оказалась в детском доме, когда её отец умер, выполняя интернациональный долг в горячей точке, а мать умерла от рака. Семья, в которой родилась Инна, была эмигрировавшая — до рождения дочери влюблённые бежали с Украины, приютились здесь, в глубине России, в городе Ноябрьске. Отец не смог больше сдерживать себя, когда началась война на Тайвани, и ушёл на фронт дружественного Китая. Мать долго не могла успокоиться от решения мужа, а затем от скоропостижной смерти, после чего её саму поразил рак.
Девочка осталась одна, её отдали в детдом, и после её забрал этот старый небритый мужчина, больше напоминавший бомжа, чем перспективного предпринимателя, которым он показался руководителям интерната. Часто мужчина зависал в гараже среди соседних коттеджей, пока не продал осенью машину. Теперь гараж служил местом для коллективной попойки.
Вообще в таких городах процент пьющих людей выше, и не удивительно: перспективы для карьеры и развития есть, ведь конкуренция нулевая, но только желание. Именно его наличие, наличие усидчивости отличает гениев от бомжей и алкашей, пьющих за гаражами. И ведь есть случаи, когда умнейшие люди спивались — горе и беды в жизни. Но питьё питью — рознь! Какое бы оно ни было — оно губительно, но, как говорил Парацельс, «всё есть яд, и ничто не лишено ядовитости; одна лишь доза делает яд незаметным».
Аня быстро собирала портфель и вот уже выбежала на улицу, торопясь в школу. Завернув за угол дома, поставив портфель на жёлтую газовую трубу, она начала что-то доставать из рюкзака.
Через несколько минут к школе подходила Аня. Глаза в то же время подходивших к учебному заведению детей были широко раскрыты и были направлены на саму Аню. Мимо проходящие взрослые останавливались, а из колясок вылезали дети, чтобы посмотреть на тротуар, ведущий к школе. Бабки нервно кивали и шептались, мальчишки нервно засовывали руки в карманы курток, а молодые мамы отворачивали мужей. Вся эта толпа зевак резко пересеклась взглядами на одном человеке: на Инне, которая на пятисантиметровых каблуках в юбке, в минус двадцать, вся дрожащая, с распущенными чёрными волосами и яркой красной помадой на губах, как кровь, замёрзшая на холоде на бледном её лице, не спеша размашисто шла в школу.
— Офигеть, — сказал один из парней, школьников.
— Я бы её... повстречался, — шепнул ему другой.
— Уродка, — нервно переглядывались девушки на стоянке.
— Совсем бессовестной стала... — шептались родители.
Столько много слов и про одного человека. За что такая щедрость? На этот вопрос есть ответ только у одного человека: самой Ани, которая, скрывая свои глаза, заходила в школу.
— Постой-ка, госпожа, — остановила её Медведева.
— А опаздываю на урок, простите, — пыталась пройти через турникет Инна, но её не пускала директор.
— Тем более... Пойдём со мной до кабинета, — открыла турникет и, рукой направляя хрупкое тело девочки, пошла в сторону приёмной Анастасия Викторовна.
— Но... — пыталась что-то сказать Инна.
— Исключено, — перебила её директор.
Почти в то же время, по диагонали от кабинета директора, в комнате активистов происходили разборки, ранее невиданные и удивительные по своей причине:
— Исключено! Я ещё раз повторяю! Ни с каким Липовым, Шлиповым, Мытовым не будет целоваться моя Женечка, — говорила большая, как воздушный шар, женщина с чёрными вьющимися волосами, узкими глазами, которые она подняла и смотрела ими на Оркида, сложившего руки около живота и с улыбкой клоуна подглядывающего на активистов, сидевших справа от него. Активисты сидели смирно в идеальной тишине, боясь издать хоть один звук. Их стервячьи взгляды были направлены прямо на женщину и прожигали в её губах и в целом голове дырки. Уподобившись хищникам, они питались энергией от ора этой женщины, получали неизгладимое удовольствие: глаза их были раскрыты, зрачки с размером в вишню, иногда некоторые из них облизывались, и все вместе они глотали слюни, увлажняя глотку, повторяя каждое слово черноволосой про себя.
— Да я вас засужу, уроды!
— Женщина, не выражайтесь! — сказал Оркид и тут же получил удар чёрной кожаной сумкой по голове.
— Да где ты женщину-то нашёл, мужлан! — заорала пуще прежнего мать Жени.
— Да успокойтесь, мамаша, не будет Лисова ни с кем целоваться, — сказал Оркид.
— Конечно! Конечно не будет! Потому что она больше не будет ходить к вам на совет! — сказала женщина и собралась уходить. Липов, сидевший посередине комнаты, опустил глаза и нервно закивал головой.
— Постойте, она же хорошая такая, послушная, за что вы её... — пытался остановить кражу Павел Иванович.
— Я сама знаю, какая хорошая моя дочь, но целоваться и тем более ходить в эту вашу шарашкину контору она больше не будет. Исключено!!! — сказала Лисовская мать, развернулась, вышла, хлопнула дверью и, видимо, быстро покинула школу.
— Ну вот так, потеряли девочку, — резюмировал Оркид.
— Ага, Липову теперь целоваться не с кем, — сказал Артём.
— Конечно, и любить тебя больше некому, — сказал Дима Липов.
Все были в курсе, какие разговоры ведутся за их спиной. И пока активистам казалось, что они находятся в конфиденциальности, то на самом деле каждый на ушко другому в темноте кабинета, коридора или раздевалки рассказывал самые страшные пошлости и «правды», которые они слышали про других.
Вадим, ошарашенный от услышанного и наполненный чем-то странным, стал легче обычного и лёгкой пружинистой походкой вышел из кабинета, где по коридору шла с потёкшей тушью и размазанной помадой по всему лицу Аня Инна.
Она резко остановилась за спиной уходящего Соколова, вытерла слёзы платком, ещё больше размазав «кровь» по лицу, что-то очень тихо проговорила и, ускорившись, пошла в сторону Вадима.
— Вадим, стой! — крикнула она ему вслед.
«Опять она», — сказал про себя Вадим и, закатив глаза, обернулся к ней. Увидев страшный грим девочки, Соколов и не знал, что испытывать: смех или ужас.
— Чего тебе? — отойдя от увиденного, проговорил шёпотом Вадим, дабы не напугать монстра.
— Я тебя люблю, очень сильно... Я... — руки её тряслись, губы немели, глаза закатывались, а коленки подкашивались.
Не справившись с собственным весом, Аня начала падать, но что-то человеческое сподвигло Вадима, и тот, поторопившись, поймал на руки хрупкую девушку.
Прикоснувшись к рукам, Соколов стёр с бледных рук тональник и увидел зелёные и фиолетовые синяки, покрывавшие тело, будто пятна. Девушка слегка открыла глаза, посмотрела на Вадима и проговорила полумёртвым голосом:
— Давай встречаться...
Вадима воротило от всей этой «романтичной» сцены. Ему не была знакома такая любовь со слезами. И если он когда-либо и испытывал чувство любви, то только потому, что ему хотелось казаться любимым или он хотел почувствовать себя влюблённым. Но что-то щёлкнуло в его голове, что обычно сопровождается фразой «идея!». Немного посмотрев на умирающую, Вадим слегка сощурил глаза и сказал:
— А давай.
В его идее не было ничего чистого и любовного, чего ждала Анна. Скорее можно было бы сказать, что вся затея, да и в целом только что прозвучавшая реплика — это ничто иное, как первый этап бизнес-плана, которыми занимался отец Соколова.
Вадим посадил Аню на скамейку, та отошла и посмотрела глубоким взглядом на Соколова. Он же настолько поверил в свою идею, что мог не просто смотреть прямо в глаза возлюбленной, но и, поняв, что ей ничего не угрожает, схватил портфель и побежал в комнату активистов:
— А у меня девушка есть! — кричал он, войдя в комнату сплетней.
Все приняли радостную весть положительно, парни похлопали по плечу Соколову, пожали руки, дали советы, а сами внутри медленно разжигали жажду посплетничать, и нет, не из-за зависти, а из-за желания помочь Вадиму распространить эту сплетню как можно скорее по всей школе, а возможно, и по городу.
И несмотря на новый шум в школе, в инженерном кабинете тихо и спокойно печатал на 3D-принтере Матвей Морозов.
Он был увлечён печатью, смотрел, как неандерталец на диковинную штуку, которая жужжит, двигается и что-то сама делает. Но именно такому человеку, как Матвей, суждено научиться повелевать подобными аппаратами. Суждено стать генералом технической армии и руководить всем вычисляющим во благо Родины.
Здесь, без озарения совести, да и причём тут она вообще, делал свою первую ракету Матвей. За учительским столом что-то копошилась Заменская и делала это очень небрежно и торопливо.
— Вы слышали про «Наследника проклятья»? — сказал Матвей. Ксения Вадимовна резко остановилась, медленно подняла голову, задрожала. Матвей спокойно продолжал:
— Говорят, он где-то в школе.
Мальчик не понимал, что говорит, но в его голосе слышалась не искренность, а сарказм и издевательство. Будто зная, о чём думает Заменская, Морозов ехидно улыбался — так казалось со стороны, но на деле же, абсолютно другом деле, Матвей получал в этот момент удовольствие от создания ракеты, и, дабы разбавить обстановку, ляпнул, что пришло на ум. А на ум пришёл сон.
— Что ты сказал? — удивлённая и бледная Заменская, задыхаясь, еле спросила парня.
Матвей осмыслил, что он сказал, и только тогда его осенило. Он задвигал ртом, как задыхающаяся рыба, но не смог вернуть слов обратно.
— Ни... ничего.
— Откуда ты знаешь? — настаивала Заменская.
— Все знают, — оправдывался Матвей.
Ксения Вадимовна выскочила из-за парты и подбежала к мальчишке, подняла его и посмотрела сверху вниз:
— Что ты о нём знаешь?
— А вы? — встречный вопрос заставил на мгновение задуматься педагога. — Кажется, вы что-то ищете?
— Верни мне живо! — сказала Заменская и яростно начала трясти парня за лацканы, выжигая зрачки своими «лазерами».
— У... Оркида... Оркида спросите... — сказал Матвей, и Заменская его отпустила.
— Вот урод... — тихо она пробормотала.
— Но ведь это не одна книга? — спросил Матвей.
— Не одна? — переспросила учительница.
— Насколько я знаю, да.
— Тогда где вторая?
— Там, где этот активист их писал.
— Какой активист? Где? — не понимала женщина.
— Ну, автор... Да вот что-то с биологией связано... — не успел досказать Матвей, как его прервали.
— Ну, тогда химия ещё может быть...
— Точно! — весело отозвался Матвей и продолжил работать.
Всё занятие он ловил странные и удивлённые подглядывания. А под конец, когда он уходил, взгляд Заменской, провожавший парня, был похож на чёрствый и предсказывающий вид стервятника.
Выйдя из кабинета, просто ради интереса, Матвей пошёл в сторону кабинета химии. Сложно было объяснить, что им двигало. Скорее всего, это было желание завершить начатое дело, ведь когда теперь он нашёл своё призвание и в целом стабильно был в хорошем настроении, было что-то, что давило его душу внутри груди. Причём это давление ощущалось как лёгкое, заманчивое покалывание, которое как бы побуждало идти Морозова в сторону кабинета. Наверное, про себя он снова хотел найти друзей или возродить дружбу со старыми, ведь побывав на вершине пирамиды, почувствовав в себе силы, пришло время покрыть потребности нижнего характера, но которые не менее важны, с первого взгляда, а по правде, самые главные.
Аккуратно открыв дверь кабинета химии и заглянув в него, мальчишка не увидел никого. Класс был пустой. Закрытые жалюзи, выключенные экраны, пустые шкафы — всё это напоминало опустевшую картину, с которой сбежали главные герои.
Пройдя немного по кабинету, он подошёл к двери лаборантской и резко прижался к стене. Кто-то ходил там, за стеной. Затаив дыхание, он прислушался к звукам, благо хороший слух позволял. Сердце колотило. Дыхание участилось. Ладошки потели и сжимались в кулаки. Шаги нарастали. И...
— А-а-а-а-а! — заорали учительница и Матвей.
— Ты что здесь делаешь? — спросила учительница.
— Я... Я увидел открытую... дверь... — оправдывался Матвей.
— Фух... Ну ты меня испугал...
— Я тоже... — сказал Морозов и спросил: — А что это вы делаете?
На полу в лаборантской были видны картонные коробки, наполненные барахлом доверху.
— Я... — женщина держала руку около груди и тяжело дышала, медленно и картавя говоря, — я убилаю оболудование сталое. Тут новое пливезли.
— И куда вы его? — спросил Матвей.
— В подвал.
Недолго думая, смышлёная женщина запрягла парнишку по самую макушку коробками, дала направление в сторону подвала, велела оставить рядом, вовнутрь не ходить.
Не очень довольный Матвей вышел из кабинета и полз, как черепаха по коридору — зона его зрения ограничивалась новым и приятно пахнущим картоном.
Вдруг его кто-то резко схватил и повернул его голову в бок: слева от него стояла Заменская, вся красная, радостная. Услышавшая крик, она тут же прибежала, чтобы спасти школу от крадущего всякие вещи мальчика:
— Я так и знала! Негодяй!!! Узнал и теперь здесь воровать собрался? — кричала и ехидно улыбалась Заменская.
— Да я... — пытался спастись Матвей, выворачиваясь из крепко прижатых к нему рук, но ничего у него не получалось.
***
В кабинете директора, на самом дальнем стуле прямоугольного стола, держа руки за спиной, будто преступник, сидел и смотрел в окно на мимо проезжающие машины Матвей Морозов. На него пристально смотрела Медведева и иногда открывала рот, как рыба в аквариуме, пытаясь что-то сказать, но выдавить из себя что-то у неё не получилось. Матвей чувствовал этот взгляд, но, бегая глазами по панелькам, ему едва ли удавалось скрываться от странного чувства сканирования со стороны кожаного кресла.
— У тебя глаза... — начала Медведева, на что парень повернул голову и посмотрел прямо в очки директора. Эта детская привычка смотреть прямо в глаза вынудила опустить взгляд директора вниз, потрясти головой, как будто её контузило, и сказать, улыбнувшись:
— Такой глубокий взгляд... Я долго пыталась вспомнить, чей он.
— Чей? — небрежно прервал тишину громким, не рассчитавшим величину голосом Матвей.
— Твой отец... Он тоже здесь учился.
— Правда?
— Ещё какая! — сказала она и немного взгрустнула. Сложно было вообще описать, что такое грусть для Медведевой, проще было бы сказать, добрая она сегодня или злая, судя по её действиям. Она могла опустить уголки губ и достать телефон. Не смотреть на людей и о чем-то думать, говорить отвлечённо или просто молчать. Директор редко подавала вид, что что-то не так, но иногда в таком состоянии бросалась колкими и резкими фразами, немного жалела о сказанном и забывала.
— И даже не заехал... — продолжила Медведева.
— Он сейчас в Москве, — оправдывался Матвей за отца.
— Зато прислал тебя... — вздохнула Анастасия Викторовна.
Между сидевшими повисла тишина. Медведева немного потупила взглядом и посмотрела в окно:
— Скоро будет буря.
— Вы должны были меня ругать? — спросил тихо Морозов.
— А что? Нет... Это не важно... Иди скорее в общежитие... — сказала директор и уходящему Матвею прикрикнула вслед: — Ты... Заходи, если что...
— Хорошо, — быстро ляпнул Морозов на выходе и вышел в коридор.
Директор встала к окну. Долго она смотрела на большие чёрные тучи, на снег, который завивался в вихри от ветра и ползал по земле. Смотрела она всё так же потупив голову. А ветер всё завывал и завывал, дребезжа кровлей и норовя содрать её и отправить в небесное плаванье.
Уже дома Вадим, вновь сидя на подоконнике и играя в игры на своём планшете, посматривал на те же снежные вихри и на деревья, которые вот-вот, казалось, согнутся пополам. Иногда откладывал планшет и кивал, стукаясь об холодное стекло. На заднем фоне далеко, но так, что Соколов это мог слышать, издавал звуки чей-то смартфон.
«Мамин, наверное», — подумал мальчишка.
Звуки сливались в единый фон, но можно было различать некоторые предложения: «В ближайшие дни в Ноябрьске ожидается резкое ухудшение погоды... Возможен град... Порывы ветра будут достигать двадцати и более метров в секунду... Аномальная погода сохранится на протяжении нескольких недель...».
И в том же Ноябрьске, уже вечером, тихо засыпая в кровати с открытой дверью в коридор, в интернате лежал Матвей. Быстрые и холодные порывы ветра окутывали лежавшего под двумя одеялами парня, аккуратно принося звуки с улицы, умиротворяя его и заодно принося разговоры комендантов интерната, ходивших по коридору и о чём-то тихо разговаривающих:
— Это ужас, что творится, прислали эти американцы свои лодки к нам...
— Никак война будет.
— И рядом с нами... Верка, уезжать надо на юг... Да ещё погода какая.
— Ну, с русскими Бог, зима тут буянит... Дай Бог, их снесёт, заблудятся...
— Да какой там заблудятся! Ракеты не блудятся!
— Меньше думай. Переживём.