IV
— Такого не может быть. Я точно знаю, кто она.
Девушка сердито облокотилась на стол перед братом.
С тяжёлым вздохом он повторил ещё раз:
— Не знаю, Женева. Я не ощущаю в девчонке зверя.
— А я ощущаю! Я точно знаю, что она хайд!
— Но твои слова не аргумент, верно? — Антуан поднялся со своего места и направился к выходу. — Мне тоже хотелось бы найти такого же, как я. Но пойми: нельзя обвинять без доказательств.
Антуан поднялся со своего места и направился к выходу.
— Тебе стоит думать о родительских выходных. Отпусти девчонку.
Отпустить? Она ведь и не хваталась за неё руками, не вцеплялась ногтями, не оставляла гематом. Всего лишь заостряла на ней свой дар и внимание. Она знала о её внутреннем мире больше, чем о любом другом студенте, а может, даже о себе самой. И Мажимель была уверена. Она уверена и сейчас.
Пьер и Луиза вовсе не выглядели уставшими от долгой дороги. Возможно, сама мысль о встрече с дочерью придавала им энергии.
Двор заполнился людьми, и Женевьева предпочла бы остаться в своей комнате: смотреть на мелкий дождь сквозь стекло и под тёплым светом лампы выводить в тетради мемуары. Сегодня франсуженке приснились дни из прошлого, и мысли снова и снова возвращали её туда.
Едва заметный поклон головы. — Papa, belle-mère.
— Ох, mon dépliant, не стой так печально, — Пьер посмотрел на дочь. — Мы не могли не приехать к нашей fille, что даже не пишет нам писем. Как ещё нам узнать, как ты?
— Спросить у Антуана, — бросила девушка и, развернувшись, пошла в школу. Дождевые капли сбегали по волосам, заставляя их прилипать к щекам и шее.
Месье Мажимель кивнул Антуану и, слегка сжав руку Луизы, отстранился. Без слов последовал за дочерью.
— Женевьева, не стоит.
Голос застрял в жилах, глухо и резко. Девушка остановилась, но не обернулась.
— Не стоит что? — в её тоне искрились обычно скрытые чувства: злость и обида.
— Показывать недовольство, — Пьер произнёс это сухо, холодно. Он сказал так, словно наставлял не дочь, а аристократку Мажимель.
— Мне нужно засунуть свои чувства подальше? — голос зазвенел, становясь выше, привлекая внимание прохожих. Женевьева резко повернулась к отцу, в глазах плескалось смесь способная убивать. Настоящий яд.
— Я не...
— Что — не? — перебила она. — Ты никогда не просил этого же у матери? И она ведь не сходила с ума, правда? — девушка перешла на зловещий шёпот. — Или, может быть, её никогда и не существовало, и я всё выдумала?
— Не начинай, Женевьева.
От этих слов холод пробежал по коже, но он не потушил пламени.
— Разве не ты стираешь все её следы, словно она позор семьи? Разве она не достойна памяти?
— У меня теперь другая семья!
Что-то оборвалось.
— Мы — другая семья. Луиза, Антуан, Филипп — вот наша семья.
Женевьева чувствовала, как слёзы душат её. Нижняя губа дрогнула, готовая затрястись, и она с силой прикусила её, прогоняя слабость.
— А я? Я твоя семья? Разве я не достойна скорбеть и показывать свои чувства?
— Женевьева...
Но она уже развернулась и быстрым, но твёрдым шагом ушла прочь. Она знала, когда отец грустит или сожалеет, но сейчас... сейчас ей хотелось бы этого не знать.
Женевьева не видела, мимо кого проходила, и кто мог заметить её слёзы.
Сев за инструмент, она едва коснулась клавиш. Закрыв глаза, отдалась чувствам. Слеза скатилась вниз, оставив солоноватый вкус на губах.
Мелодия стала спусковым крючком, и слёзы полились одна за другой.
Музыка рвалась, ломалась, то ускоряясь, то застревая в горле вместе с нотами. Пальцы дрожали и немели.
Быть эмпатом — значит проживать чужое горе. Но своё всегда остаётся ныть внутри. Ей хотелось ощутить мамины объятия — тёплые, родные, но она ощущала лишь холодный ветер и вкус слёз.
Последний раз она плакала в одиннадцать — тогда, на могиле матери. О, мама... Ты подарила мне вкус к книгам и одежде, безупречные манеры и ту самую доброту, что пленила Пьера. И теперь ты стала всего лишь забытой страницей.
Мажимель окончила играть, но не ощутила облегчения. Внутри не наступила тишина, не было холодной пустоты.
Пол скрипнул. Женевьева открыла глаза, но взгляд был прикован к дрожащим рукам. Видеть, кто стоит рядом, ей не хотелось.
Тихий голос нарушил тишину:
— Ты оставила это в кабинете ботаники. — На крышку инструмента легла книга.
Она узнала голос. Айзек Найт.
Конечно, Женевьева знала его. Она слишком внимательно следила за Франсуазой, чтобы не знать её друзей.
— Спасибо. — в её хриплом голосе слышались нотки напряжения. Одним движением девушка закрыла крышку.
— Ты хорошо играешь.
Женевьева подняла взгляд и встретилась с его нахмуренными глазами. Она почти физически ощутила его вопросы. Девушка кивнула медленно поднявшись. Мягко взяв книгу, Мажимель прижала её к себе двумя руками словно обнимая. И ещё раз оглядев парня молча ушла.
Слова вертелись на языке, но ни одно не было правильным. Хотелось всё высказать, возможно — накричать, как она делала это у зеркала. Но это не принесло бы правды. Она устала от знания.
Сев на холодный пол, Женевьва не заботилась в это мгновение об чистоте одежды. Она лишь уткнулась в колени, не отпуская книгу.
Внутри неё словно жили тысячи людей и каждый проживал свою жизнь, ощущал своё радость и горе. Так ощущался её дар. Она разделяла людей, давала им имена и просто следила. Это всё что она могла сделать. Это она и делала, пока её мать сходила с ума.
Доски рядом слегка прогнулись. Кто-то присел рядом.
— Пьер и Антуан стоят у машины.
— Я не спущусь прощаться, — тихо сказала Женевьева.
— Хорошо, я передам. — Но Луиза не ушла вопреки ожиданиям Мажимель. Она осталась.
— Пьер ничего не сказал. Только выглядел недовольным. Я и так догадываюсь, о чём шла речь. Женева... — женщина вздохнула. — Я не смогу заменить тебе мать и никогда не стремилась. Я могу быть тебе подругой, но я не хочу быть "женщиной папы".
Женевьва подняла голову наконец то распрямляя ноги и ставя на них книгу. Она смотрела на свои руки, слушая дальше Луизу.
— Мы можем говорить о чём угодно, — продолжала Луиза. — О девичьих темах, о тревогах. Про те где папа не поймёт тебя.
Мажимель крепко зажмурила глаза собираясь с мыслями, а после разкрыв посмотрела на женщину рядом.
— Я хочу помочь, — начала она.
Луиза кивнула, подбадривая.
— Я помню ярость Антуана, когда он впервые принял облик Хайда. Тогда мой дар эмпата пригодился. Это заняло силы и время, но, возможно, тогда я впервые почувствовала себя нужной. Сейчас я уверена, что в академии есть ещё один хайд.
— И что ты хочешь сделать?
— Помочь. Хотела. Антуан сказал, что не чувствует зверя. Но если ошибается он, а не я? Тогда никто не поможет ей.
— Отец Антуана был хайдом, — начала Луиза. — Мы долго дружили, потом стали парой. Я не замечала в нём агрессии или чего то похожего... пока не родился Антуан. Он стал другим. Поднимал на меня руку, кричал. Я думала, он сломлен, что это давление из-за коллег на роботе, те презирали изгоев. После я думала, что его натура раскрылась и он уверен, что с ребёнком я не уйду.
Женевьева чувствовала её боль и мягко положила руку на плечо Луизы.
— Но оказалось, всё хуже. Его подчинила одна женщина. Она отдавала приказы, настраивала его против нас. Когда он стал бороться, она избавилась от него.
Луиза сглотнула, делая паузу.
— Я не знаю её мотивов, но мы с Антуаном сбежали так далеко насколько могли, обрывая все связи. Лишь бы она не нашла его. А после та история... Я так надеялась что он не унаследовал этот дар. Но... Но он сильнее и благодаря тебе он сейчас тут, в академии занимает пост преподавателя.
Девушки улыбнулись друг другу. Уже около двери Луиза остановилась оборачиваясь.
— Ты не узнаешь правду, пока не спросишь. Лучше узнать, что Антуан прав, чем всю жизнь жить сомнениями и однажды оказаться правой.
— Спасибо, Луиза, — мягко улыбнулась Женевьева.
— Надеюсь, я заслужу хотя бы одно письмо, — с лёгкой улыбкой ответила та.
Закрыв за мачехой дверь, Женевьева поняла: она знает, что делать дальше.