Первые рыцари

Надлєжит просвєтити всєх потомкѡв нашихъ, коимъ по волє Мїлостївого Бога будєтъ прєдставлєна можность сопрїкоснуться съ сєй вєлїкой исторїєй. Эти запїси, кропотлїво собранныє въ єдиный манускрїптъ, сталї рєзультатомъ труда двухъ долгїхъ вєковъ. Такъ будь жє смїрєнєнъ въ прочтєнии и нє будь взыскатєлєнъ, ибо въ капризахъ своихъ ты нє уразумєєшь истїнной сутї этїхъ мудрыхъ писаний. Растворї жє очї свої, дїтя моє нєрождєнное, навстрєчу вєлїчайшєй истїнє, и да будєтъ имя твоє восславлено.

*
«Когда окропленные кровью Дэхарра небеса, что разверзлись в незабвенной войне, запылали багрянцем, солнце, словно ликующий глашатай, возвестило: «Да будет день рождения люда бренного!».
И из безбрежного изумрудного океана трав, повинуясь неведомому волшебству, в единый миг взметнулись ввысь замки небывалой красоты, чьи купола дерзновенно касались размочаленных облаков. В их чреве, из самого камня, созидались первые люди, чья кожа белизной соперничала с мрамором, а голоса струились мелодией, что подобна трели крейсера в небесной выси. Этот день ознаменовал собою конец кровопролитной брани между небесами и землей, даровав миру человечество. Виват же вам, незабвенные потомки Дэхарра, виват!».

Да, небеса и земля сложили оружие, уступив бразды правления человеку, одаренному разумом и душой, в надежде, что он станет мудрым управителем доставшегося ему наследия. Но горьким было их разочарование: на смену одной вселенской распре явились сотни новых, еще более кровожадных и безумных.

Когда человек, отринув звериную шкуру – свою верную защиту от стужи и хищных бед, – исторг из лона плодородной земли золото и возложил на чело венец, тьма гордыни остудила его сердце.

И вскоре одного венца ему стало мало...

Некогда слабый, без клыков и когтей, человек, дрожавший в темных пещерах перед вечно голодными хищниками, нашел свою силу в алчности. И вот, каменные убежища исподволь обернулись неприступными замками, опоясанными ледяными рвами, охраняемыми безликой армией.

Первый самородок золота, первая корона, первый король...

Человек опасен ровно настолько, насколько ничтожен в сравнении с другими созданиями Творца.

Разум и душа, на которые так надеялись небо и земля, стали причиной их погибели. Разум обратил дары земли в смертоносное оружие, а душа... Душа замолчала. Одни продали ее, другие – отравили собственными руками.

Но если отринуть притворное красноречие, что есть бесплотная душа рядом с блеском сокровищ, просторами земель и пленительной красотой дев, умащенных дивными ароматами?

Бесконечная и в своей сути бессмысленная философия – вечное метание меж анализом и равнодушием, не приводящее ни к чему, ибо природа человеческая греховна.

Золото, что так безудержно пьянит королей и их приспешников – где оно? В грязи.

И чтобы заполучить его, нужно испачкаться?

Сам король опустится в эту грязь?

Никогда.

В грязь полезут... его рыцари.

*
447 год после кровопролитной Смуты...

– Ты хоть понимаешь, на что себя обрекаешь, женщина? – пророкотал хриплый бас главнокомандующего Страйттеров.

Тусклый свет одинокой лампадки скользил по его землистому лицу, истосковавшемуся по умыванию, выхватывал из мрака стол, заваленный ворохом пергаментов.

– Ваше смятение мне понятно, Сир, – прозвучал в ответ тихий голос, – но намерение мое непреклонно.

Из-под корки запекшихся струпьев показалась трещина губ. Юному лику едва минуло восемнадцать зим.

Подол пурпурного киртла впитал свежую грязь, еще не успевшую застыть. Плащ, втрое, а то и вчетверо больше ее самой, пестрел множеством аккуратных заплат, в своей совокупности, однако, отдающих дешевой пестротой.

Сальные пряди волос цвета карамели, не тронутых гребнем, выбивались из-под сбившейся косынки из домотканого полотна, когда-то выбеленного и украшенного наивной цветочной вышивкой.

– Хомра, клянусь, эта потаскуха безумна! Явилась сюда, чтобы тратить наше время на свои сопливые посулы. Я намерен преподать ей урок. Ты только...

– Я не давал тебе слова, Кроуэр, – оборвал его Хомра, нахмурившись.

Тот вмиг сник, словно под плетью.

– Как тебя зовут? – вновь обратился Хомра к нежданной и до странности неуместной полночной гостье.

– Джанзаль, сир. Мое имя – Джанзаль.

– Джанзаль... – повторил он, словно пробуя на вкус диковинное иноземное слово. – Впервые слышу такое имя. Откуда ты родом?

– Из Крох-Враага, сир. С северо-восточного побережья. – Она помедлила, пауза, что длилась от силы мгновение, показалась ей вечностью. – Который... был на северо-восточном побережье.

Хомра откинулся на спинку стула, задумчиво и протяжно выдохнул.

– Крох-Врааг... В таком случае, твои мотивы мне отчасти ясны. Говорят, женщины тамошние были мудры. Особенно в области врачевания. Но какую же цель преследует беженка, решившая после утраты Родины искать пристанище среди наемников Заргана? Мне было бы проще списать все на отчаяние, особенно глядя на этот живот, который ты так тщетно пытаешься скрыть.

Женщина вздрогнула всем своим и без того иззябшим под дождем телом, судорожно сжала руки на ткани, прикрывающей живот.

– Вы... – только и успела прошептать она, словно выронила хрупкое слово.

– Нет причин для беспокойства, женщина. По крайней мере, пока ты сама их не создашь. Ты прошла столь долгий путь, беременная, голодная, измученная жаждой. Не примкнула к каравану, не попыталась найти корабль, а вознамерилась лечить наемников. Грязных, бесцеремонных, невежественных и просто бесчувственных ублюдков, которые более четырех лет не видели женщин и которым плевать с высокой колокольни на твое «благословенное положение».

В глазах женщины блеснул неясный огонек.
Нет...
Это был костер.
Костер, питающийся не то бузиной, не то тисом...

– Вы сражаетесь на стороне короля Обраха, правда ведь, сир? – спросила она, и слова эти прозвучали словно эхо, вырвавшееся из сырого, замшелого колодца. Вопрос заставил мужчину едва заметно напрячь широкие плечи, и тут же сморщиться, будто от постыдной слабости. Сколь труслив был этот, пусть и незначительный, а быть может, и вовсе незамеченный ею, жест.

– Так и есть, – отчеканил он, силясь вернуть утраченное самообладание.

– А король Обрах сражается против короля Музгана.

– И?

Командир Хомра вскинул черную как смоль бровь и чуть подался вперед, демонстрируя показную заинтересованность.

– Люди говорят... – начала Джанзаль с горькой усмешкой. – Многобожник готовит для нас ад на земле. Мужчин он подвергнет изощренным пыткам, лишив их рассудка и воли, обратив в своих приспешников. А женщин... Юных крестьянок и знатных дам он заберет себе. Остальных же отдаст на растерзание своим солдатам, в том числе и «новоиспеченным». Нас будут насиловать до тех пор, пока наши тела не превратятся в окровавленные лохмотья, а внутренности не вывалятся наружу, как из освежеванных туш.

Повисла недолгая, но до тошноты мерзкая тишина, которую разорвал скептичный голос Хомры:

– Что ж, да. Музган горазд на скверные выходки. Но, как говорится, "длинный язык зачастую лишь жалкая альтернатива короткому мечу".

– Или члену, – неуместно добавил Кроуэр.

– Зачастую, это не всегда, сир, – непреклонно возразила Джанзаль. – Увещеваниям короля Фагора Златоокого тоже никто не верил, смеялись над ними, но они оказались пророческими.

– И все же, предшествующему королю удалось насадить его голову на пику, – припомнил Хомра, отложив бумаги и сцепив пальцы в замок.

– Да, но перед этим две сотни женщин бросились вниз с Серебряной скалы, спасаясь от насильников. Среди них были беременные, и те, кто держали на руках едва родившихся младенцев. Были девочки, чьи лона еще не знали крови, но мужское семя уже осквернило их.

Небеса разверзлись, обрушивая на измокшую землю оглушительный удар грома, словно небесный молот раздробил твердь. В раскатистом рокоте слышался смятенный хор – то ли отголоски отчаянных молитв, возносимых в трепете перед величием небесной кары, то ли робкие надежды на проблеск Божественной милости.

– Твои познания в истории звучат не как благой дар, а как упрек, как безжалостный приговор, – проронил Хомра, поднимаясь из-за стола и медленно надвигаясь на свою загадочную собеседницу.

– Сир, я не хочу разделить участь этих женщин, – прошептала Джанзаль, впиваясь в его стальные глаза взглядом, полным мольбы и отчаяния. – Ни тех, что уже погребены в этой земле, ни тех, кому уготовлена та же участь. Я жажду жить, сир. И я хочу... чтобы мой ребенок увидел мирное небо, а не кровавую бойню. Я, как никто другой, понимаю хрупкость своего положения. Осознаю, сколь тяжек будет мой труд и сколь велико терпение, что от меня потребуется. Но клянусь, сир, я готова. Готова сносить унизительные слова, голод, холод, смрад – всю ту мерзость, что клубится в этом проклятом месте. Готова ко всему, кроме смерти. – Она бережно положила руку на живот, склонила голову, и бездонные глаза ее, цвета песков священного острова Зара-Сейзари, наполнились обжигающими слезами, как росой. – По крайней мере... пока он или она не родится. До тех пор я не смею умереть. И если, залечивая раны ваших бойцов, сколь ожесточенными и грубыми они ни были, я хоть на миг приближу тот день, когда мой ребенок родится, будет жить, состарится и уйдет в мир иной под мирным небом, а не под свинцовым дождем стрел, то мне все равно, чем придется заплатить.

Молчание опустилось, но теперь оно было густым, пропитанным предчувствием и тяжкими раздумьями.

Хомра замер в дюйме от ее лица, склонившись так, что мог разглядеть дрожание каждой ресницы на ее заплаканных глазах.

– А что, если ты шпионка? Посланная Музганом? – прошептал он, обжигая ее и без того пылающую от слез щеку горячим дыханием.

Джанзаль гордо вскинула подбородок.

– Рассеките клинком мой киртл, сир. Разве мать станет рисковать жизнью своего ребенка ради прихоти короля?

– Я видел слишком многое, чтобы верить в святость материнства. Ты знаешь, что я видел, Джанзаль? Я видел, как матери пожирали своих новорожденных, чтобы самим не умереть от голода. Видел отцов, обезумевших от одиночества, насиловавших своих семилетних дочерей. Для меня не существует этого понятия – «родитель». Мои собственные родители продали меня похотливому проходимцу за две серебряные монеты.

– Смилуйтесь, сир, не смейте ровнять меня с этими зверьми. Не для того я носила его под сердцем долгие пять лун, познав голод и лишения, чтобы убить или покалечить при рождении. Можете ли вы себе представить, какой ценой далось мне то, что сейчас мой ребенок мирно дремлет в моем чреве, в тепле и защите? – прежняя растерянность вмиг схлынула с ее лица, уступив место непоколебимой решимости. – «Хакран вааро грасда манас эбуо нару» – «Мать и ребенок сплетены узлом безвременья, и ничто его не разорвет», – гласит мудрость Крох-Враага.

– И ради этой мнимой безопасности, обещанной тебе, ты согласилась шпионить за моими людьми. – Хомра не отступал.

– Это нелепо, сир. Мое бегство из-под власти Музгана – уже сама по себе безопасность. Но если бы я служила ему, то чем объяснить мое желание помогать вам, как не безумием, как не самоубийством? Воистину, я иду на верную смерть.

Гром, словно апофеоз ее убедительной речи, обрушился оглушительным раскатом, утроив ярость ледяного ливня.

Хомра хмыкнул, расправил плечи и вернулся на свое место.

– Ты принесла с собой потоп, несчастная женщина... Хочется верить, что не зря. – Он опустился на стул, стряхнул с рукава вылинявшей рубахи несуществующую, или просто неразличимую в полумраке, пыль и улыбнулся с облегчением, словно присутствие этой странной незнакомки было предвестником окончания кровавой бойни. – Так и быть. Ты останешься среди нас. И будешь лечить нас. Но запомни, Джанзаль, как бы долго я ни сдерживал их, если ты сама не проявишь осмотрительность и не позаботишься о своей неприкосновенности, они сломят мою защиту и сотворят то, от чего слезы пеленой застят твои прекрасные очи. Это люди войны. Король, что для тебя – корона, балы, великолепие, для них – лишь боевой клич, с которым они убивают, насилуют и сокрушают жизни в пепел. Единый неверный шаг, один неосторожный взгляд, единственное необдуманное слово – они разорвут тебя на части. Каждая рука вцепится в твое тело и будет тянуть на себя, пока не оторвет лоскут плоти. Ты поняла?

Джанзаль ответила без колебаний:

– Поняла, сир.

Хомра удовлетворенно кивнул и жестом подозвал Кроуэра, который до этого молча, а если быть откровенным – с неприкрытым любопытством, внимал их полному скрытых смыслов диалогу.

– Проводи ее на территорию младших братьев. Это самое безопасное место для нее. И настоятельно прошу обеспечить строжайшую конфиденциальность ее пребывания до рассвета. После я представлю ее лично.

– Будет исполнено, Хомра, – хрипло отозвался Кроуэр и бесцеремонно толкнул Джанзаль в плечо, приказывая следовать за ним.

За пологом шатра ее встретил непроглядный ливень.

И зыбкое, непредсказуемое будущее...

*
Ночь опустилась чернильным пологом, крадучись скрывая их приближение, пока они не растворились у кромки обветшавшего полотняного пристанища, предназначенного иноземке. Шатёр, истерзанный временем, покрытый письменами дождя и ржавыми слезами, просвечивал под косым ливнем, словно израненное сердце. Внутри, съежившись в комок, у самой земли трепетал мальчик. Его дыхание, слабое и робкое, таяло в сыром холоде, пронизывающем до костей, не согретое даже жалким подобием одеяния.

Изумленный вздох сорвался с губ Джанзаль, застывшей на пороге, вызвав лишь презрительное раздражение на и без того суровом лице сопровождающего.

– Неужели, стоило тебе покинуть Хомру, и все наставления развеялись прахом по ветру? – пророкотал его голос, жесткий, словно кремень, оглушительно громкий в сонной тиши ночи.

– Простите, сир, – покорно склонила голову Джанзаль, опускаясь на колени рядом с мальчиком. В его чертах смутно проступали дети Хальсана, увиденные ею когда-то, в дымке далекого детства. Кожа цвета слоновой кости, тонкий овал лица, чуть вздернутый носик – казалось, перед ней не живое существо, а изящная статуэтка, выточенная рукой гениального мастера. – Этот мальчик... он так хрупок. Разве он годится в оруженосцы?

Кроуэр одарил ее презрительной усмешкой.

– Не дело шлюхи-иноземки.

С этими грубыми словами он исчез в ярости ливня, оставив женщину наедине с мальчиком, нежным и беззащитным в своей красоте, и едким привкусом унижения во рту.

В ее душе разгорелась яростная схватка. Гордость, обнажив меч, рвалась в бой, требуя бежать, отринуть все и сдаться. Рассудок же, изможденной монахиней, истекая кровью, молил о терпении. И Джанзаль уступила его мольбам, когда ее ладонь случайно легла на округлившийся живот.

С тяжким вздохом, сорвавшимся из самой груди, она сомкнула веки, исчерченные морщинами бессонных ночей и влажными дорожками недавних слез. Безмолвная молитва коснулась губ, и сквозь пелену внезапно вернувшегося отчаяния она вновь открыла глаза.

Сбросив с плеч тяжелый, промокший плащ, словно сама мать-земля, она бережно отряхнула его от цепких, холодных капель и укрыла дрожащего, словно осенний лист на ветру, малыша.

И вдруг глазенки-пуговки распахнулись, и, вперившись в ошеломленное лицо женщины вмиг утонули в его глубине.

– Ты... ангел? – прошептал он сонным, хриплым голосочком, тонким и прозрачным, как паутинка, натянутая между этим миром и миром безмятежных грез. – Я умер, да?

Стальные тиски жалости и безысходной тоски сжали сердце Джанзаль, пронзая его острой болью.

Она нежно провела ладонью по жесткому ежику его слипшихся, засаленных волос и попыталась улыбнуться, насколько позволяла истерзанная горем душа.

– Нет, детка. Ты не умер.

Лишь это и смогла она выдавить, прежде чем ком слез встал поперек горла, лишая возможности не то что говорить – даже дышать полной грудью.

Мальчик, сам не ведая, сколь милосерден в своем безмолвии и смирении этот жест, прижался к ее ногам и вновь провалился в забытье.

Но Джанзаль теперь не могла и помыслить о сне. Стоило ему лишь прикоснуться к ней, как она – сквозь толщу грубой ткани – едва не покрылась ледяной коркой.

Он умирал от холода. Коченел до самых костей. А сколько еще здесь таких же измученных, замерзающих душ?

Дождавшись, пока ребенок погрузится в глубокий, тревожный сон, женщина вынырнула из шатра и в лихорадочной спешке принялась искать ведра. Если этих несчастных нельзя согреть теплом ткани, значит, придется согревать живительной влагой.

Этот обильный дождь – не случайность, а промысел небес. Помощь, ниспосланная свыше в час отчаяния.

Но как бы она ни спешила, как бы внимательно ни прочесывала каждый темный уголок стана, найти желанное так и не удавалось. Вероятно, весь необходимый инвентарь, от оружия до утвари, находился в конюшне, которая, по справедливому рассуждению Джанзаль, должна была располагаться на территории всадников. Визит туда сулил немалые беды.

Впрочем, она не исключала вероятности, что те наверняка додумались о наполнении ведер куда раньше нее. В таком случае, если предстоящее знакомство не обернется полным крахом, она могла бы попросить разрешения воспользоваться несколькими.

А что, если в ответ они лишь посмеются над ее мольбой, или, того хуже, разгневаются, сочтя это неслыханной дерзостью? Рыцари, да еще и наемники, да еще и те, что столько времени провели вдали от цивилизации, прозябая в хлипких шатрах без намека на постель и питаясь чем придется, – это люди, далекие от чистоты и милосердия. Вода для них – лишь способ утолить жажду, и не более. Напьются сами, напоят своих коней. Купание для них – бессмысленная роскошь, пустая прихоть...

Ко всему прочему, изнуряющие поиски отняли у нее последние силы, и она сама промокла до нитки, дрожа от всепроникающего холода.

Не видя иного выхода, с чувством раздирающей вины и бессилия, она побрела обратно, как вдруг ее словно озарило.

Что если вырыть яму?

Да, а завтра она профильтрует грязную воду тканью, той самой косынкой, что повязана у нее на голове!

Но... почва ведь впитывает воду... Что же делать?

Женщина стала лихорадочно озираться по сторонам в поисках спасительного решения.

Приблизившись к ближайшим деревьям, она прищурила воспаленные глаза, и долгожданный ответ пришел.

Камни.

Камни тверды и непроницаемы. Если расположить их вплотную друг к другу и в соответствии с размерами, то удастся минимизировать вероятность утечки!

В голове будущей матери мысли вихрились, как багряный осенний листопад, постепенно обретая очертания, складываясь в суровую мозаику спасения. Подхватив край плаща, влажного от ледяного ветра, она уверенно направилась к каменной россыпи, словно извергнутой из чрева земли у подножия древнего, кряжистого дуба. Камень за камнем, словно драгоценность, перебирала она их, выбирая плоские, податливые – материал для грядущего ковчега.

Вернувшись к шатру, Джанзаль, снедаемая неукротимым порывом, яростно набросилась на землю, не ощущая ни изматывающей усталости, ни пронизывающего до костей холода. Пальцы, одеревеневшие от сырой земли, кровоточили, цепляясь за корни, оставляя на темном грунте зловещие багровые отметины. Но физическая боль меркла перед всепоглощающей целью – спасти этих беззащитных детей.

Вырыв достаточно глубокую яму, она приступила к изнурительному укреплению. Камень за камнем, выкладывала по периметру, тщательно подгоняя, вплетая в каменную броню. Работа каторжная, иссушающая до дна все силы, но она не дрогнула, не отступила ни на шаг.

Даже если все эти испытания – лишь суровая ковка воина, дети не должны страдать так немилосердно. Это кощунство, вопиющая несправедливость. Непростительно... Она бы умерла в муках, зная, что ее ребенок растет в таких нечеловеческих условиях. Что каждую ночь его хрупкое тело пронизывает ледяной ветер. Умерла бы от горя, мгновенно испепеленная, словно сухое дерево, пораженное огненной молнией.
Оруженосцы они или нет – это всего лишь дети...

*

Когда первые, равнодушные лучи солнца пронзили горизонт, лагерь взорвался хриплым многоголосьем пробуждающихся мужчин. Под тоскную песню трубы, воины, словно извлечённые из лимба, выползали из объятий прохудившихся шатров, из-под телег и наспех возведённых укрытий. Облачаясь в грубые, штопаные рубахи, они брели к кострам, пошатываясь, готовясь в очередной раз испить горькую чашу однообразного существования.

Доблестные рыцари из баллад и мифов, в жестокой реальности напоминали скопище оживших покойников. Их лица, изрезанные шрамами, отмеченные синяками и исчерченные серпантинами преждевременных морщин, несли на себе печать вселенской скорби. В выцветших, словно готовых рассыпаться в прах, глазах плескалась усталость бессонных ночей, проведённых на жёстких соломенных тюфяках – чьё зыбкое забытье рвалось грубыми перекличками часовых, размеренно вышагивающих свой бесконечный дозор.

Впереди – перекличка и распределение по работам и службам.
– Ночью я кое-что чуял, – хрипло изрёк Фаадор Зохэн, приковывая к себе взгляды разминающихся товарищей. Метис раазийки и конбийца, Фаадор мог бы даже пленять взгляд, если бы не пренебрежение к своей внешности. Впрочем, внушительный рост в шесть футов и широченные плечи с лихвой искупали этот "недостаток", над которым братья по оружию не упускали случая подтрунить колким словцом вроде: "Всё никак смазливость мамки не скроешь, Фада!".

– В самом деле? – отозвался сир Джазро Мрагган, усмехнувшись краешком обветренных губ и небрежно почесывая бок. Его лицо, словно грубо вылепленное из обожженной глины в испепеляющем горне юности, было скорее похоже на бесстыдно растоптанный кусок сырого мяса. Джазро происходил из угасающего рода Мрагган, из боковой, почти забытой ветви кочевников Умра-Равейра, унаследовав от предков обсидиановую черноту волос и пергаментную тонкость кожи, сквозь которую проступала причудливая сеть вен, напоминающая карту древнего, давно исчезнувшего архипелага. Род этих вольных скитальцев доживал последние дни, превращаясь в легенду, в красивую сказку, в шепот угасающего костра. Но те, кто хранил в сердце отголоски раверийской крови, даже не будучи их прямыми потомками, знали: раверийский язык – если не самый прекрасный, то один из самых мелодичных языков на земле. Джазро Мрагган не придавал этому значения, отчасти из-за отсутствия практической выгоды, но главным образом потому, что почти не помнил лиц своих родителей. Осиротев шести лет от роду, словно выброшенный волной на чужой берег, Джазро скитался по королевству, перебиваясь случайными заработками, непосильными для его юного тела, но исполняемыми с той непреклонной добросовестностью, которая впоследствии стала решающим фактором. Именно это качество заставило прославленного на весь край сира Энгра Лакорру взять его к себе в оруженосцы. И сколь чудесен был когда-то их дуэт... Ах сколь же он был чудесен... – А я уж забеспокоился, что ты не заметишь, – продолжил Джазро, прищурив темные глаза. – Я прибарахлился. Это мои новые благовония едва не опьянили тебя своим диковинным ароматом. Называются «пот и кровь».

Как ни странно, сир Фаадор Зохэн не разделил веселья товарища. Погруженный в пучину неисповедимых дум, он изучал окрестности с лихорадочным рвением, какого не проявлял даже в тот день, когда они, обнаружив эту Богом забытую дыру, решили разбить здесь лагерь.

В глубине его глаз, обычно холодных, плясали странные искры – негодование, замешательство и... солдатам едва верилось... радость. Искренняя, неподдельная радость.

Или злорадство...

Что-то неуловимое трепетало в уголках его давно окаменевших губ, словно предвещая слабую, робкую улыбку.

– Запах женщины, – изрек он утвердительно.

Джазро Мрагган взорвался оглушительным хохотом, в мерзости своей соперничавшим разве что с визгом гиен.

– Была бы тут девка, Фада, я бы ее уже драл вон за той корягой, а ее вопли слышала бы вся Заргана! – выпалил он не менее категорично. – Король в своей расшитой опочивальне решил бы, что это птицы в его саду распелись.

По лагерю прокатился дружный, утробный хохот.

Сир Шаму Горпас, уроженец Дашшара, о чем во все горло вещал его длинный, кривой нос, до боли напоминающий клюв вечно голодного стервятника, тощее лицо, с выпученными глазами цвета полевого шпата с синим отливом, дожевав свою адскую смесь из черствого разваренного хлеба и каких-то съедобных трав, выплюнул сквозь широкую щель между желтыми зубами:

– В этих проклятых местах отродясь не водилось баб. Тут даже кочевых шлюх нет, Фада. Похоже, ты просто потихоньку трогаешься умом.

Это предположение, пусть и прозвучавшее с той братской бесцеремонностью, на которую только был способен лукавый Шаму Горпас, подобно ледяному клинку полоснуло по гордыне Фаадора Зохэна. Он, как скала, был уверен, что ничто в этом бренном мире, а уж тем более какая-то женщина, не способно сокрушить его непоколебимую волю и тем более затмить разум. Ярость уже готова была вскипеть в нем, толкая на необдуманный бросок к зарвавшемуся товарищу, как вдруг медный глас рога снова прорезал воздух, возвещая:

– Командир Хомра Разгаар с важным объявлением!

И ватага закаленных в битвах наемников вмиг застыла, словно по мановению руки. Неужели пришло время выступать? Но разве его недавние предсказания не твердили о необходимости задержаться здесь еще как минимум на три луны?

Джазро Мрагган, Шаму Горпас и остальные, до этого рассеявшиеся в беседах и грубых шутках, обратили взоры на приближающегося командира.

– Что-то он не слишком-то весел...

Промолвил Шаму, облизывая перепачканные остатками пищи пальцы с обломанными и почерневшими ногтями.

– А разве он когда-то вообще бывает весел? – отозвался Джазро, сплевывая ставшую привычной мокроту.

– Я не о том. Вид у него... какой-то потерянный. Словно слова застряли в глотке. Не знает, с чего начать.

Первоначальное любопытство Шаму крепло с каждой секундой, но когда он увидел, что Хомра, приблизившись к их костру, повелительным жестом отослал куда подальше Кроуэра, неукоснительно исполнявшего роль его тени, сомнений не осталось: назревает нечто из ряда вон выходящее.

Хомра Разгаар, юлькирийский аристократ по крови, волей судьбы – командир наемников, был чужд звериной дикости этого ремесла. Общезарганийским он владел безупречно, словно родился в тени здешних шпилей, а юлькирийский акцент и вовсе превратился в еле слышный шепот позабытого прошлого. Простолюдины, подобные его солдатам, нередко принимали его за истинного зарганийца, и эта небольшая иллюзия, признаться, тешила его гордость. Но ни познания в грамматике, ни экзотическая родословная не превратили Хомру Разгаара в сибарита, отгородившегося от мира стеной надменности. Багровый след его жизни – полотно, искусно вытканное из боли и утрат. Он видел смерть во всем ее мерзком многообразии: от невинных бутонов, что едва успели распустить свои нежные лепестки, до прогнивших душ, для которых чужая жизнь – лишь пустой звук, не значащий ровным счетом ничего. Именно эта пестрая галерея страданий убедила его в роковой слепоте невежества. И заметьте: лишь убедила его, но никак не побудила нести свет знаний в темные углы чужих душ. Он не питал иллюзий относительно перевоспитания своих головорезов. Дело тут не в бессилии перед их упрямой непроходимостью и уж тем более не в трусости. Просто время – слишком ценный алмаз, чтобы бездумно бросать его в топку безнадежных предприятий. Да, порой эти увальни доводили его до исступления, но в часы редкой, почти подозрительной тишины, когда он предавался размышлениям, Хомра приходил к выводу, что это – лишь мелкие неурядицы, пыль под сапогами, не более. В бою же они преображались, становились безупречно исполнительными машинами смерти, ведомыми его волей. От него требовалось лишь направлять их неуемную, бурлящую энергию, и в этом хрупком равновесии рождалось нечто большее, чем просто повиновение – уважение, сплавленное из необходимости и страха. За это Хомру Разгаара и почитали.

– Как же приятно наблюдать вашу сосредоточенность, – начал он с придыханием, складывая руки за спиной. В голосе звучала тайна, обещавшая перемены. – У меня важная весть, братья. В нашем отряде грядет пополнение.

Шепот пробежал по рядам, словно дыхание осени, рождая в сердцах смутные догадки, робкие, как первые подснежники.

Шаму Госпар и Джазро Мрагган обменялись взглядами, пытаясь уловить в глазах друг друга хоть искру понимания, но встретили лишь растерянность.

– Прежде чем представить вам этого человека, я хочу, чтобы вы осознали: отныне он – сама суть нашего долга. Малейшее проявление грубости, тень неуважения будут караться без промедления. Надеюсь, вы понимаете, что речь идет о существе, лишённом возможности защитить себя, если приказ вдруг утратит для вас свою силу. Этот человек проделал долгий и нелёгкий путь, движимый высокой целью, что, я уверен, пробудит благодарность даже в ваших закалённых сердцах.

Хомра говорил витиевато, словно дразня, заставляя кровь стыть в жилах от предвкушения.

Фаадор Зохэн сжал кулаки до белых костяшек. И вдруг его пронзила дрожь.

Он снова почувствовал этот аромат... тонкий, волшебный аромат..., что не мог скрыть даже запах пота и грязи, – женский аромат...

В поле зрения вновь возникла фигура Кроэура, а рядом с ним проступал хрупкий, невысокий силуэт.

Мужчины замерли, пораженные.

Фаадор Зохэн перестал чувствовать своё тело. Ослабевшие пальцы разжались, глаза распахнулись, вбирая в себя не верящее изумление.

Джазро Мрагган лишился дара речи. Казалось, единственное известное ему наречие превратилось в забытый язык предков.

Шаму Госпар забыл о своих колкостях и шутках. Миска с едой выскользнула из его загрубевших рук, с глухим стуком ударилась о сырую землю, окатив штанины отвратительной кашей.

Взору предстала дева юная. Волосы её, волной ниспадавшие до пояса, издали казались щедрым родником, источающим не воду, но тминовый мед, густой и пряный. Кожа её, белая и нежная, безукоризненнее снега, что лежит на вершине неприступной горы, непорочная и дразнящая. В очах же её, словно в глубинах ограненных изумрудов, плескался свет неземной, такой, какого не сыскать и в короне самой королевы.

Дева юная... Дева прекрасная...

И... чреватая...

*
Перси жил, не ведая истины своего появления на свет. Лишь одна фраза, словно заноза, засела в памяти, вдолбленная в нее неустанными увещеваниями кормилиц: мать его – юная, тринадцатилетняя жрица из павшего храма Трех Верховных Матерей. Шептались, будто ее утопили в священных водах Бриллиантовой реки, покарав за идолопоклонство – так вершили волю покойного короля Амааона Победоносного жрецы храма Святого Таспара, чья власть была неколебима.

Языческое капище некогда венчало окрестности Юрзана, города-порта, чья былая слава давно утонула в зловонной тине греха. Моряки и простой люд обходили его стороной, ибо улицы Юрзана кишели торговцами плоти, словно черви в падали. Вскоре город превратился в прибежище отверженных, тех, кто не мог больше позволить себе роскошь брезгливости. В Юрзане не чурались ни дырявого платья, ни куска хлеба, поданного из самых грязных рук.

Монахини храма Святого Таспара, давшие Перси приют до поры его взросления, в глубине души считали, что матерью ему была блудница, лишь затем надевшая личину невинности и облачившаяся в одежды жрицы. Впрочем, никто не мог с уверенностью утверждать, что Перси родом именно из Юрзана, ведь большинство падших женщин стекались сюда издалека, из самых дальних уголков земли, влекомые слухами о том, что лишь в этом проклятом порту их греху будет оказано снисхождение.

Когда кровь Перси забродила, требуя свободы, монахини вручили ему котомку из лыка с жалкой горстью муки и бурдюк с пресной водой, выталкивая в путь – долгий и, несомненно, безрадостный.

Но Перси был несокрушим, словно гранитная скала, выстоявшая перед натиском разъяренного океана. Судьба обрушивала на него удары, один за другим, но он, с мужеством обреченного, принимал их, не сгибаясь. Леденящие январские ночи под дырявой котомкой у ветхого моста на задворках тесного Сувдана, жестокие побои от кензалийских головорезов, оставлявшие на теле множественные синяки, голодные обмороки, когда единственной пищей становилась собственная кровь, сочившиеся из разодранного пальца, – все это лишь закаливало его.

Скитаясь по городам и весям, он был терзаем единственным, неутихающим вопросом: за что монахини изгнали его? В чём заключалась его вина? Разве он был непослушен, пренебрегал своими обязанностями? Разве хоть раз ослушался предписанных молитв, отклонился от установленных правил?

Он всегда был учтив и внимателен с каждой из них. Когда столичные стражники, звери в человеческом обличье, изувечили сестру Легорию, пытавшуюся бежать из храма, едва не убив ее за гордость, за отказ целовать одного из них в знак благодарности за подаренную лошадь, и когда по возвращении в храм она подверглась еще более изощренным унижениям от верховных служителей, – Перси, которому едва исполнилось пять лет, в одиночку залечивал ее страшные раны. Он омывал ее кровь, не отходил от ее постели ни днем, ни ночью. Он выхаживал ее, каждую ночь, касаясь лбом холодного пола, молясь за ее исцеление до самого рассвета.

Но они бросили его... Почему?
Этот вопрос засел в его душе ржавым гвоздем, безжалостно отравляя каждый прожитый день.

В какой-то момент Перси захлестнула волна почти всепоглощающей ненависти ко всему женскому роду. Какая вопиющая несправедливость! Он долгое время был убежден, что сочувствие к этим созданиям навеки похоронено в его сердце, сколь бы горькой ни была их участь. Но однажды, в промозглую хмарь утра, словно сошедшую с полотна бесконечных предыдущих дней, когда он, обреченно дрожа в промокшей до нитки тунике, проверял подковы коня сира Фаадора Зохэна, коему служил с позапрошлой зимы, после того как золотистая лихорадка вырвала из жизни его предшественника, в конюшню ворвался младший братишка Эдо, с глазами, сияющими неземным восторгом.

– К нам ангел! К нам ангел, Перси! Я покажу тебе ангела!

Растерянность лишь на мгновение омрачила суровое лицо юноши.

– Ангел? Что ты несешь?

– Она принесла нам воды! И греет ее! Ангел пришел, чтобы согреть нас! Идем же, Перси!

Малыш не унимался, цепляясь за рукав грубой рубахи. Не видя спасения от напора светловолосого вихря Эдо, Перси покорно последовал за ним, набрасывая на плечи выцветший, протертый котт.

Всю дорогу до плаца младших братьев мальчишка не умолкая щебетал, расписывая юноше неземную красоту новоявленной целительницы во всех, даже самых незначительных, деталях.

Перси, молчаливо и безропотно терзаемый головной болью, и не пытался вклиниться в этот поток слов, прекрасно понимая всю тщетность подобных усилий перед тем бьющим гейзером восторга, что извергался из Эдо.

Когда они добрались до места, юноша замер, словно громом пораженный. Перед его широко распахнутыми, бледно-васильковыми глазами предстала картина, удивительная и до мучительной боли контрастная: молодая женщина с кожей белой, как первый снег, настолько, что даже с внушительного расстояния он без труда мог пересчитать все родинки, рассыпанные по ее высокой груди и изящной шее. Пряди волос, беспорядочно выбивающиеся из небрежно повязанной косынки, потускневшие от грязи, но в своем первозданном виде, несомненно, отливающие темным золотом или бронзой, обрамляли ее лицо. Она сидела на корточках у наспех сколоченной кадки, до краев наполненной испускающей клубы знойного пара водой, и смеялась, окруженная ликующей толпой младших братьев.

– Каждого из вас я искупаю по очереди, – ласково произнесла она, и в голосе ее звучала завораживающая мелодия. – Ваши попечители проявили невиданную милость и позволили мне воспользоваться этим ведерком, чтобы отмыть вас от грязи.

Она говорила медленно, размеренно, четко и нежно. Перси не помнил, когда в последний раз слышал, чтобы с ним говорили нежно. Чтобы кто-то о чем-то просил его или кого-либо из них – он не слышал вовсе. Никогда.

– Не хочу купаться! Не хочу! – вдруг запротестовал Леро Соппаль, сжимая в кулаке ворот своей рубахи. – Грязь делает меня сильным и непроницаемым!

– Ну что ты такое говоришь? – с притворным смятением спросила она. – Скажи, какой листик, по-твоему, будет более упругим? Тот, что прикреплен к ветви дерева, которое регулярно поливают и облагораживают, или тот, что безвольно валяется у его подножья, лишенный и капли влаги?

Ребята смолкли, погрузившись в раздумья. Видя, что им трудно найти вразумительный ответ, женщина поднялась и, подойдя к ближайшему дереву, сорвала с земли сухой, пожухлый лист и один – с ветки, а затем снова присела перед детьми.

Мальчики, словно завороженные, не отрывали глаз от каждого ее движения. Она сжала правую руку, в которой трепетал сорванный ею лист, и тут же разжала ладонь.

– Вот, смотрите, – проговорила она, протягивая неповрежденный лист. – С ним ничего не случилось, потому что я сорвала его совсем недавно. В нем еще много жизни, много свежести. – Затем она сжала в левой руке сухой, пожухлый лист, и он рассыпался в прах. – А этот листик... он погиб. В нем не осталось ни капли живительной влаги. Он валялся в грязи, позабытый светом и водой. То же происходит и с нами. Когда человек долго погрязает в нечистотах, его тело становится уязвимым, хрупким перед лицом любой беды.

Младшие братья ахнули, словно открыли для себя истину.

Джанзаль отряхнула руки, сложила их на коленях и терпеливо ждала, кто первым решится. Ожидание ее было недолгим.

Из толпы к ней несмело прошагал пятилетний Йорди Прик и, набравшись храбрости, заявил:

– Я хочу помыться!

Джанзаль расплылась в улыбке, потрепав его по черной макушке:

– Вот и молодец.

Она помогла Йорди раздеться донага, подхватила на руки, и только сейчас Перси заметил ее округлившийся живот, которому она до этого, казалось, не придавала ни малейшего значения. Джанзаль бережно опустила мальчика в горячую воду.

– Я тоже буду купаться! Я тоже! – воскликнул стоящий рядом Эдо, бросаясь к женщине. Джанзаль вздрогнула от неожиданности и, увидев замешательство на лице Перси, застыла, испещрённая тревогой.

Словно подхваченный порывом игривого ветра, Перси приблизился к ней под радостные возгласы воспитанников.

Женщина вперилась в его глаза, запавшие от бессонных ночей, в обрамляющие их темные круги и полузажившие синяки, и молча ждала, не решаясь заговорить первой.

– Кто вы? – выдавил он хриплым от долгого молчания голосом.

– Меня зовут Джанзаль, – представилась она, теребя пальцы. – Я пришла сюда из Крох-Враага и по разрешению сира Хомры буду... буду лечить вас.

Брови Перси сошлись на искривленной побоями переносице, из-за которой он говорил с придыханием, не в силах вдохнуть полной грудью:

– Лечить нас? Что значит – лечить нас?

Не до конца понимая смысл и интонацию его вопроса, она ответила уклончиво, превозмогая растерянность:

– Значит... залечивать раны, синяки, лечить болезни по мере своих сил.

Взгляд юноши, мечущийся по толпе мальчишек, был полон смятения и гнева – словно перед ним не просто дети, истосковавшиеся по прохладе воды после долгих месяцев изнурительных походов, а невинные жертвы, обреченные на заклание у дьявольского алтаря.

– Беременная женщина проделала путь босиком из самого Крох-Враага, чтобы нас лечить? Зачем ей это?

В голосе его звенела сталь, но вместе с тем смущение окончательно покинуло Джанзаль. Проглотив ком горечи, она откашлялась и ответила, твердо глядя ему в глаза:

– Потому что война уже отняла у меня один дом. Второй я не позволю ей забрать.

Юноша презрительно скривился.

– Не похоже, чтобы ты рвалась с мечом в руках облачиться в латы.

Лицо Джанзаль омрачила тень возмущения. Перед ней стоял мальчишка, наверняка года на три младше, но говорил с ней тоном, которого не позволял себе даже командир Хомра, несмотря на его высокое положение и почтенный возраст.

– Тебе ли не знать, сколь бесполезен меч в руках неумелого воина, – отрезала она, заставив Перси стиснуть зубы, – Но, к счастью, я хороша во врачевании. И именно так я буду сражаться за свою родину.

Оруженосец скользнул взглядом по ее большому животу и усмехнулся:

– А что, если тебе вздумается разродиться в тот самый момент, когда придется тащить на спине раненого с поля боя? Я слышал, беременные женщины безрассудны, но чтобы настолько...

– А я слышала, что оруженосцы – создания кроткие и милые. Как интересно, выходит, нас обоих обманули.

Тут подал голос малыш Эдо, едва ощутимо пнув старшего оруженосца по ноге:

– Перси, ты грубый осел!

А юный Леро, ростом едва достававший до ее коленей, встал прямо перед ней и, обхватив ее за ноги, робко пролепетал:

– Перси, если ты будешь ее обижать... я... я... Я тебе что-нибудь плохое сделаю!..

Но вместо поощрения Джанзаль лишь покачала перед их лицами тонким указательным пальцем:

– Нельзя так с ним разговаривать. Он старше вас. И даже его беспардонство... Пусть оно и ранит меня, я уверена, что это лишь следствие его заботы. Он беспокоится о вашей безопасности, потому и пытается меня в чем-то уличить. И пусть у него ничего не выйдет, – продолжала она, украдкой поглядывая на Перси, чье негодование было направлено теперь не столько на нее, сколько на собственное бессилие против ее бескорыстной доброты, – это не дает вам права грубить. Извинитесь.

Эдо фыркнул:

– Не выгораживай его! Он учтив только с лошадьми!

Не успел он договорить, как оруженосец пронзил его свирепым взглядом:

– Неудивительно, ведь лошади болтают куда меньше вас, остолопов.

Леро возмущенно топнул ногой:

– Вот! Снова обзывается!

И тут раздался голос Йорди, доселе молча наблюдавшего за переполохом:

– А кто меня будет купать?

Джанзаль, словно только что о нем вспомнившая, встрепенулась и тут же ринулась к кадке, напоследок бросив:

– Веришь ты мне или нет, нравлюсь я тебе или нет – не важно. Командир Хомра разрешил мне остаться, а значит, я останусь и буду выполнять свои обязанности. Простите, мне как раз пора приступить.

Перси наблюдал, как она вновь склонилась над Йорди, словно над раненым птенцом, шепча что-то тихое и успокаивающее. В ее движениях читалась усталость, тяжелым бременем осевшая на плечи, но ни намека на раздражение. Лишь тихая, умиротворяющая забота. Перси стиснул зубы, чувствуя, как пульсирующая боль расползается по черепу, словно ядовитый плющ. Одна, израненная часть его души отчаянно жаждала поверить в искренность этого мимолетного милосердия, в ее внезапную доброту. Но другая, закаленная предательствами и опаленная болью, шипела о подвохе. О ловушке, искусно замаскированной под личиной ангельской добродетели.

Зачем ей это нужно? Зачем этой беременной женщине, бросившей дом и привычный уклад, рисковать собой ради этих безродных оборванцев? Что она ищет в этом забытом Богом месте? Власть? Признание? Или нечто более зловещее, таящееся в глубинах ее души, как змея в траве? Перси не доверял никому. Особенно тем, кто предлагал помощь без видимой причины, словно раздавая авансом долг, который никогда не сможет быть возвращен. Он слишком много видел смертей, слишком много лжи, чтобы верить в сказки о прекрасных целительницах, нисходящих с небес, дабы утереть слезы сиротам.

Не отрывая подозрительного взгляда от Джанзаль, он машинально поправил перевязь меча. Пальцы рефлекторно сжали рукоять, ища опору и утешение в холодном прикосновении металла. Он должен быть предельно осторожен. Обязан защитить своих младших братьев от любой опасности, подстерегающей в тенях. Даже если эта опасность прячется под маской невинности и самоотверженного милосердия.

Джанзаль обернулась и встретилась с его взглядом. В ее глазах плескалось нечто, что он тщетно пытался расшифровать. Не мольба, не вызов, а скорее... сочувствие? Или это лишь тень его собственных желаний, обманчиво отражающаяся в зеркале ее души? Он резко отвел взгляд, ощутив на себе тяжесть ее прямого, изучающего взгляда, словно она видела его насквозь. "Еще посмотрим," – пронеслось у него в голове, словно клятва самому себе. "Время покажет, кто ты такая на самом деле. Время расставит все по своим местам."

*
— Как это понимать, Хомра?

По правде говоря, Хомра Разгаар предвидел трудности с представлением нового члена отряда, но никак не ожидал, что в окружении верных соратников, с которыми делил последний глоток воды и отражал копья врагов, на территории собственного лагеря ему понадобится все его терпение, вся его звериная хитрость и безграничное мужество, превосходящие те, что он проявлял в самых кровавых сечах. Да что там! Столько нервов не вымотал даже Кигаран, когда, шестнадцатилетним сорванцом, Хомра сражался плечом к плечу с королем Дуссаном против безумной орды Огнерожденных! Сейчас же ему казалось, что проще было бросить эту чертову девку на растерзание стае волков, чем... Это было предвестием катастрофы.

— Ты приводишь к нам писаную богиню и заявляешь, что прикоснуться к ней – верная гибель, — не унимался Шаму Госпар, словно крыса, загнанная в угол, преследовавший Хомру и выискивающий в каждом его движении подвох. — Ты что, смерти нашей ищешь? Что задумал, гад ползучий?

— Клянусь Восемью Ветрами, такой красоты я не видывал даже в самых развратных притонах Винных Рек! А ведь там служат даже юлькирийки, а это, на секундочку, само совершенство! — вопил Джазро Мрагган, воздевая закопченный палец к багровому небу в знак нерушимой истины.

— Да гори в пламени преисподней твой гадюшник Винных Рек! — взревел разъяренный Фаадор Зохэн, оттолкнув изуродованного товарища, преграждавшего ему путь к невозмутимому командиру. — Хомра, она ведь из Крох-Враага! У них женщины и в зрелости – словно первые цветы весны! Зачем ты притащил ее сюда, на порог смерти?

Хомра Разгаар уже почти достиг спасительной тени своего шатра, как вдруг, словно разъяренный медведь, резко обернулся и прорычал, прожигая взглядом бунтующих воинов:

— Кто осмелится посягнуть на честь этой женщины, тот в тот же миг лишится источника своей похоти! Она пришла сюда, чтобы исцелять ваши гниющие раны, выхаживать вас после битв, зашивать зияющие прорехи в ваших телах! Ее чрево уже округлилось, внутри нее бьется крохотное сердце новой жизни, но она пришла сюда, чтобы помочь вам! Знаете, что она сказала мне прошлой ночью, робко переступив порог моего шатра? «Я буду лечить ваших воинов до последнего вздоха. Потому что вы сражаетесь против того, кто обещает мне и моему ребенку вечные муки. Вы сражаетесь против тьмы, а я буду сражаться вместе с вами, как умею». Вот ее слова! Вы слышали вчерашний яростный вопль небес? Грохот сотрясал самое нутро, казалось, разверзлась пасть преисподней, готовая поглотить мир! А дождь... ледяной, словно дыхание самой смерти, обрушивался из брюха свинцовых туч, пронизывая до костей. Ни единой сухой нитки не осталось на ней, лишь ветхий плащ укрывал дрожащего ребенка. И она, одна, с остервенением каторжника, голыми руками, раздирая кожу в кровь, рыла колодцы, обкладывая их диким камнем, чтобы жадная земля не похитила драгоценную влагу. Пока вы тешите свою гнилую злобу плетьми над мальчишками, она, стыдясь просить ведро или котелок, собирала по капле живительную влагу, горстями черпая жизнь из недр земли, не имея ничего, кроме собственных рук и неукротимой воли! Беременная, продрогшая до костей, промокшая до нитки, уставшая, но непокоренная. Разве не воин она, разве не герой? Но даже после этого вы, подобно стае голодных шакалов, готовы наброситься на нее, разорвать в клочья, обесчестить толпой!

— К черту клятвы и обеты! — взревел Джазро, выхватывая изогнутый клинок, отполированный кровью и песком. — Четыре проклятых года я не знал женского тепла! Четыре года я проливал пот и кровь на этой проклятой земле, глотал пыль и пепел, спал, обернувшись в промокший плащ, и даже в самых смелых мечтах не смел надеяться вдохнуть аромат женских волос! А ты приводишь к нам саму Венеру и велишь нам молиться на нее издали, как на недостижимую звезду!

— Да разве может быть неприкосновенной та, что уже носит в себе плод запретной любви? — поддержал товарища Шаму Госпар, злобно прищуриваясь. — Ее уже познал мужчина! Она не невинная дева, чтобы падать в обморок от одного лишь вида обнаженного клинка!

Слова врезались в воздух раскаленным клеймом, взметнув волну злобного возбуждения над и без того клокочущим лагерем. Мужчины встрепенулись, словно стая потревоженных грифов, в глазах, лишенных всякой человечности, заплясали бесы вожделения.

— Отдай ее нам, Хомра!

— Дай нам вкусить жара ее крови, Хомра!

— Я изжажду до дна ее чашу! Позволь мне обладать ею, Хомра!

Словно мышиный писк пробивались робкие мольбы, словно просьбы нищих у паперти.

— Я выпотрошу ее похоть до последней капли!

— Эта сука будет ползать в пыли, пока ее девичьи ладони не превратятся в кровавое месиво!

— Мое семя осквернит каждую трепещущую клетку ее богомерзкой плоти!

Хрипели, захлебываясь слюной, обезумевшие от похоти смельчаки.

— Она захлебнется в стонах под градом моих ударов, но я воспою ее смерть в балладах, проклятых самим дьяволом!

— Я стану ее могильным камнем!

— В ее утробе зародится моя плоть!

Рычали звери, утратившие всякое подобие человека.

Хомра, с хрустом сжав челюсти, выхватил меч из ножен. Сталь взвыла, рассекая воздух. Голос его раскатился громом над толпой:

— Кто так алчет эту женщину, что мои слова для него — лишь пустой звук, пусть выйдет вперед и докажет свое право на нее в честном бою! Клянусь, я сверну шею всякому, кто осмелится ослушаться моего приказа!

Толпа замерла, скованная ледяным презрением командира.

И тогда из клубящейся тьмы выступил Сагод Юхам, обнажив клинок. В голосе его звенела неприкрытая дерзость:

— Я принимаю твой вызов. Но лишать тебя жизни не стану. Если твой меч коснется земли, ты отдашь мне эту женщину. И наше первое соитие произойдет у тебя на глазах!

Хомра ощерился, обнажив волчьи клыки в хищной ухмылке. Сагод. Вечно надменный щенок, кичливый до чертиков. Тем слаще будет вкус его бесславного конца.

— Что ж, Сагод Юхам, да будет так, — прорычал Хомра, голос его утробно клокотал, словно зверь, готовящийся к прыжку. Клинок в его руке вспыхнул багровым отблеском, предвещая неминуемую расплату. Воины, затаив дыхание, расступились, образовав арену для судьбоносного поединка двух непримиримых врагов. Лишь хриплое дыхание бойцов и зловещий шелест обнаженных клинков прорезали тишину лагеря.

Сагод, словно взбешенный вепрь, ринулся в атаку, обрушивая шквал яростных ударов. Клинок рассекал воздух со свистом, жадно стремясь разорвать плоть – в горло, в пах, в живот. Но Хомра был неуловим, словно тень. Он парировал удары с грацией дикой пантеры, уклонялся от смертоносного лезвия, будто от дуновения ветра. Казалось, само время застыло, наблюдая за кровавым танцем двух клинков под зловещим отблеском восходящего солнца.

Внезапно Хомра, словно смертоносная кобра, метнул вперед клинок, выбив оружие из ослабевшей руки Сагода, и молниеносно вонзил сталь в его плечо. Сагод взревел от дикой боли, роняя меч. Хомра, презрительно усмехнувшись, приставил острие к дрожащему горлу врага.

— Ташшарху эмаусту каффан хоззар - ташшарху дарсар (мужчина поверженный собственным телом - ничтожный мужчина), — прошипел Хомра Разгаар на родном языке, прежде чем его оружие взметнулось ввысь, на миг ослепленное лучами солнца, и с хрустом рассекло шею противника. Взор Сагода Юхама, полный ужаса и непонимания, еще долго цеплялся за Хомру, пока голова, словно перезрелый плод, медленно катилась с плеч и глухо не шлепнулась о сырую землю. Горячая кровь ударила фонтаном, щедро орошая удовлетворенное лицо Хомры.

Словно сапсан, сорвавшийся с руки, дух смерти с присвистом рассек воздух над лагерем, сковав сердца ледяным ожиданием воли Хомры.

Словно демонстрируя добычу, тот взметнул над макушкой отрубленную голову Сагода Юхама, держа за спутанные черные пряди, и, прогремев громче, чем обвал в горах, обратился к Кроуэру:

– Обойди плацы. Плац оруженосцев, плац младших братьев. Пусть каждый услышит: кто тронет эту женщину, разделит участь Сагода Юхама, и да будет она горчайшей из смертей.

Одноглазый Кроуэр Бурзак, воин-гора, рожденный в греховной ночи от берканца и севийки и проклятый злобой отвергнутой жены, вздрогнул, словно от удара по обнаженному нерву. Принял из рук командира голову павшего товарища, навеки застывшую в гримасе предсмертного ужаса. Страшный рык вырвался из его груди, и он вознес страшный трофей к багровому небу, двинувшись в обход, громовым басом сотрясая воздух:

– Услышьте! Услышьте все! Это голова Сагода Юхама из Тавраганзара! Он заплатил жизнью за дерзость ослушаться командира Хомру Разгаара! Да будет проклято его имя! Знайте же! Знайте! – Лицо его, изрытое шрамами, исказила гримаса отвращения к собственным словам. Он сам, будь на то его воля, охотно занял бы место любого, кого теперь предостерегает. – Кто осмелится поднять руку на женщину! На женщину по имени Джанзаль, тот станет последователем Сагода Юхама в царстве теней! Услышьте! Да будет так отныне и навсегда! Женщина по имени Джанзаль неприкосновенна! Таков указ командира Хомры Разгаара! Да славится его имя!

И он ходил кругами, повторяя свой приговор вновь и вновь, пока юные оруженосцы, ловящие каждое его слово, и маленькие мальчики – их верные сподвижники, «младшие братья», и сама Джанзаль не впитали эти слова, как иссохшая земля жадно впитывает долгожданный дождь, как разгоряченная печь пожирает поленья.
Как сердце принимает долгожданное благословение.
И как измученная душа принимает вечное проклятье.

Глас Кроуэра Бурзака был подобен землетрясению, неминуемому приговору древних гор. Когда Хомре Разгаару нужно было объявить нечто до невозможности важное, что должно было достигнуть каждого уха, он поручал это именно Кроуэру.

– Позор Сагоду Юхаму из Тавраганзара! Позор ему! Позор его отцу! Позор отцу его отца! И отцу его отца! И всем его праотцам! Позор всему роду Юхамов! Ибо породили они труса и предателя! И позор тому, кто пойдет по его неразумному пути! Я доношу до вас! Женщина по имени Джанзаль! Женщина по имени Джанзаль! Женщина по имени Джанзаль неприкосновенна! Неприкосновенна! Неприкосновенна!

Он захрипел, словно легкие его наполнились удушливой песчаной бурей, а гортань опалило геенским пламенем агонии. Извергнув фонтан алой крови, он замер посреди плаца, словно распятый безумец перед строем оцепеневших оруженосцев. Клочья волос, словно комья липкой, сырой земли, мерзко свисали с окровавленной головы Сагода, которую он, шатаясь, словно пьяный, поднес к их застывшим лицам, и нутряным, звериным рыком выдохнул:

– Кричите своим господам! Кричите, пока ваши глотки не превратятся в сухую, потрескавшуюся кору!

Но юноши, парализованные первобытным ужасом, словно восковые изваяния, не могли выдавить из себя ни единого звука. Страх сжал их горла раскаленными тисками, лишил зрения и слуха. Они могли лишь смотреть. Смотреть в пустые глазницы обескровленной головы Сагода Юхама, неизменно находя в них лишь ледяную, бездонную пропасть небытия. Смерть, скорая и немилосердная.

Кроуэр Бурзак, готовый уже разразиться новым, полным ярости воплем, внезапно замер. Вперед шагнул Перси, чье лицо исказила гримаса отвратительной брезгливости и злобного, торжествующего ликования. С яростью, граничащей с исступлением, вонзив меч по самую рукоять в землю, он провозгласил, словно выплевывая каждое слово:

– Позор Сагоду Юхаму! Позор всему его прогнившему роду! Их сын сгинул, пав жертвой грязной похоти к безродной девке! Их сын умер, не сумев обуздать свои мерзкие, скотские желания! Позор Сагоду Юхаму, ибо сразил его не клинок заклятого врага, а клинок собственного командира, чьему приказу он презрительно не повиновался! Позор Сагоду Юхаму и всем его нерожденным выродкам! Воистину, их несостоявшийся отец погубил сам себя из-за животной страсти к жалкой женщине, что затмила его разум! Как отвратительна его участь!

Кроуэр остолбенел, пораженный метаморфозой доселе столь отстраненного и немногословного юноши, чей облик обманчиво казался ему столь кротким. Слова Перси звучали как одержимость. Не бесами – самим древним дьяволом. Ненависть со свистом вырывалась из каждой поры его существа, звенела в его мгновенно огрубевшем голосе, как сталь о кремень, высекая искры.

И это дало желанные плоды. Один за другим оруженосцы, словно пробудившись от кошмарного морока, выхватывая из-за спин мечи, с силой всаживали их в землю по самые перекрестья, и в унисон возглашали, не отрывая взгляда от окровавленной головы Сагода Юхама:

– Позор Сагоду Юхаму!

– Позор его отцу, и отцу его отца, и отцу его отца!

– Позор всему роду Юхамов! Всем живым и всем нерожденным!

– Как отвратительна его участь!

– Позор! Позор! Позор!

И это было знамение. Отныне смысл его был выжжен в их душах клеймом раскаленной стали: Сагоду Юхаму пришлось умереть позорной смертью, дабы все уразумели: женщина по имени Джанзаль неприкосновенна. Такова воля командира Хомры Разгаара.

*
Три багровых солнца, словно кровоточащие раны, опалили небо над лагерем, когда громадная фигура Кроуэра, словно оживший валун, заслонила вход в шатер Джанзаль. Голос его, хриплый от многолетней злобы и прожженный ветрами пустоши, проскрежетал, словно камень, волочимый по истерзанной земле:

– Поднимайся, женщина. Работа ждет.

Трижды багровые светила терзали этот выжженный край, словно палачи, вымаливающие прощение с неба. И все это время Джанзаль, с упорством муравья, восстанавливающего разрушенный муравейник, собирала жалкой горстью остатки трав, что отчаянно цеплялись за мертвую землю. Каждая пожухлая былинка, каждый треснувший лист шли в дело, словно последние искры надежды. Инструментов – лишь огрубевшие руки, знавшие когда-то нежность, и отчаянная жажда жизни, подкрепленная туманными обещаниями. Она выжимала скудные целебные соки, смешивала их с горьким маслом, колдуя над мазями и отварами, которые чаще притупляли боль, чем дарили исцеление.

Когда Кроуэр, эта глыба раздражения с изуродованной шрамом губой, словно печатью вечной злобы, ворвался в ее шатер, она как раз заканчивала перевязывать содранное колено Эдо, маленького сорванца, который, словно бойкий воробей, бесстрашно щебетал о жестокой жизни наемников.

– Что случилось? – робко прошептала она, покорно следуя за воином, бормочущим под нос что-то утробное на своем варварском наречии.

Он не удостоил ее ответом, лишь молча поволок в соседний шатер. Там, в затхлом полумраке, метался в лихорадке золотоволосый сир. Истощенное тело его лоснилось от пота.

Собрав остатки мужества, Джанзаль опустилась рядом, коснулась его лба шершавой ладонью и тут же отдернула, словно прикоснулась к раскаленному железу.

– Какой жар... – прошептала она потрясенно. Пальцы ее неуверенно потянулись к ветхой перекидной сумке из гонкены продолговатолистной – жалкие остатки ушли на противоцинготный отвар. – Судя по виду, эта болезнь терзает его давно.

– Женщина слишком много болтает, – прорычал Кроуэр, тяжело опустившись сзади на корточки и сплевывая под ноги грязный клубок слюны. – Женщина обещала лечить. Пусть лечит.

Не смея вступать в бесплодную перепалку с этим неисправимым грубияном, Джанзаль безмолвно предалась исполнению своего горького долга.

Прежде чем приступить, она решила внимательно осмотреть его, ощупать те исстрадавшиеся участки тела, где особенно яростно гнездилась хворь. Внешний вид воина вопил о том, что лихорадка терзала его не первый день, достигнув зловещей мощи. Истощенное тело красноречиво свидетельствовало о полной неспособности принять даже кроху пищи. Жалкие объедки, что для этих воинов, а с недавних пор и для нее, были единственным спасением от голодного ужаса, оказались ему не под силу.

Свистящее, хриплое дыхание предвещало глубокое поражение легких. Женщина едва наклонилась, остановленная округлившимся животом, и осторожно приложила руки к его груди. Подушечками тонких, исцарапанных трех пальцев осторожно коснулась ребер и межреберья. В ответ вырвался приглушенный стон, подтверждающий ее худшие опасения о болезненности груди.

Достав из сумки потертый холщовый мешочек, набитый истолченными листьями скиллирии – травы, издревле носившей зловещее прозвище «обнажающей яд», – Джанзаль обернулась к Кроуэру. Его глаза, словно буравчики, впивались в нее с неприкрытым, почти хищным подозрением. В ее голосе, звеневшем, подобно колокольчикам в морозном воздухе, сквозила мольба:

– Мне нужна вода. Немного.

Кроуэр криво усмехнулся, высунувшись из шатра, где в густом воздухе клубилась горьковатая свежесть целебных трав.

– Эй, Ханто, щенок! – прорычал он подвернувшемуся оруженосцу.

Рыжеволосый мальчишка, с вихрами, плясавшими, словно языки костра, мигом оказался рядом, глядя на врачевательницу широко распахнутыми изумрудными глазами.

– Сир?

– Воды! Живо!

Прежде чем Джанзаль успела опустить ресницы, мальчик исчез, оставив ее наедине с испепеляющим взглядом Кроуэра Бурзака.

– Эта ведьма хочет его отравить? – прохрипел Кроуэр, в его голосе клокотало откровенное обвинение.

Ее нутро содрогнулось, болезненной судорогой сжалось от внезапного удара под дых.

– Да свидетельствует Господь... могла ли я покинуть умирающего в этот час?

Великан вновь проворчал что-то злобное, невнятное.

И в то самое мгновение, когда хрипящие стоны страждущего потонули в оглушительном приступе кашля, Ханто возник с мутной чаркой воды.

Кроуэр, словно коршун, вырвал чарку из тонких пальцев мальчишки, отослал его прочь и протянул Джанзаль, чье сердце горячо молилось о спасительной влаге.

И мольбы ее, казалось, достигли небес.

Окунув в чарку щепотку колдовской скиллирии, она тщательно размешала траву, бережно приподняла взъерошенную голову мужчины и уже было прикоснулась к его пересохшим, потрескавшимся губам, как Кроуэр остановил ее хриплым окриком:

– Стой!

Вздрогнув, Джанзаль замерла, скованная ледяным ожиданием. И каково же было ее изумление, переплетенное с волной тошноты, когда он запустил два заскорузлых, облепленных грязью и свежими струпьями пальца в чарку. Затем, не медля, сунул их в рот, с остервенением пытаясь распробовать содержимое.

Сплюнув коричневатую жижу на землю, он лишь многозначительно хмыкнул и небрежно махнул рукой – продолжай, мол.

Благоразумно стараясь не замечать мерзкого действа, Джанзаль вернулась к сиру и медленно, с величайшей осторожностью влила лекарство в его рот, позволяя обжигающей влаге медленно стекать по воспаленному горлу.

Взгляд ее, словно два пригвождающих шила, в упор впился в его лицо, выжидая, когда снадобье начнет свою работу.

Внезапная тишина, тяжёлая и вязкая, словно слоистая туча, намертво стиснула шатёр, пропитанный смрадом пота и липким предчувствием беды, лишь затем, чтобы разлететься в клочья под хриплым стоном умирающего.

Иссушенный болезнью, словно высушенный ветром лепесток лилии, мужчина дёрнулся, как марионетка, бессильно разверз пепельные губы, и из зияющей бездны истощённого тела хлынул чернильный поток, оскверняя багровым ручьём впалые щёки и поблеклую траву подстилки.

Кроуэр, словно ужаленный невидимым скорпионом, взметнулся на ноги, вцепился в её плечи железной хваткой и зарычал зверем, вырванным из зимней спячки:

– Отравила!..

– Нет! – взвизгнула женщина, в отчаянии упирая ладони в его грудь, твердую, как гранитный утёс. – Нет! Умоляю, выслушай!

Но мольба застыла в горле, оборванная оглушительной пощёчиной, раскроившей нежную щёку и вырвавшей вопль, полный невыносимой боли.

Кроуэр Бурзак поволок её прочь из шатра, под мертвенными, полными невысказанного недоумения и ужаса взглядами товарищей и оруженосцев, прямо к командирскому шатру.

Там, в обиталище Хомры Разгаара, он бесцеременно швырнул её на голую землю и, тыча в неё дрожащим от ярости пальцем, с ненавистью выплюнул:

– Эта иноземная ведьма отравила Баджо! Шлюха, из-за которой ты отрубил голову Садому, отравила Баджо! – он ткнул пальцем в свой единственный глаз и прорычал, словно древнее проклятие: – Клянусь им, Хомра, я сам видел, как его рот изверг чёрную кровь смерти!

Парализованный внезапностью чудовищного обвинения, юлькириец несколько долгих мгновений лишь переводил взгляд с разъярённого великана на избитую женщину, тщетно пытаясь подобрать слова.

Затем, опустившись на корточки и положив успокаивающую руку на плечо бессильно рыдающей от обиды и ужаса Джанзаль, он мягко спросил:

– Что он имеет в виду, Джанзаль?

Его ровный, спокойный голос, чуждый даже намёка на упрёк или гнев, помог ей превозмочь слёзы, вцепиться в ворот его рубахи и, словно моля о спасении, прошептать:

– Умоляю, милостивый сир... Я никого не травила. Я дала ему отвар скилирии, чтобы узнать, действительно ли ядовитая болезнь поселилась в его лёгких. Кровь, хлынувшая из его рта, была черна, как сама геенна огненная, и это неспроста! Она стала неопровержимым доказательством того, что именно там, в самой глубине, гнездится источник его недуга! Эта чёрная кровь медленно убивала его изнутри! Она должна была выйти!

– Гнусная ложь! – взревел Кроуэр, размахивая огромными, как окорока, руками. – Эта женщина – посланница смерти, она явилась сюда, чтобы истребить нас одного за другим!

Лицо Джанзаль вспыхнуло праведным гневом. Она обернулась к Бурзаку и выпалила, понизившимся и охрипшим от ненависти голосом:

– Твоё высокомерие и глупость отравили твой разум! Неужели я настолько безумна, чтобы травить ваших воинов прямо у вас на глазах? Тебя просто снедает жажда моей крови!

– Не смей тыкать мне, мерзкая шлюха!

Оскалился Кроуэр и уже занёс свою чудовищную лапищу для нового удара, когда Хомра, рывком поднявшись во весь свой внушительный рост, оттолкнул его и, словно раскат грома, прогремел:

– Кроуэр Бурзак из Дэмрана, не ты ли держал в своей руке отрубленную голову Садома Юхама, человека, осмелившегося ослушаться моего прямого приказа и бросить мне вызов? Не ты ли позорил имя его отца и всех отцов его рода, ныне стертого с лица земли, словно их и вовсе не существовало? Что же ты делаешь сейчас, воин?

– О, Хомра, – взвыл великан, немного остыв от ярости. – Ты защищаешь ведьму! Быть может, она опутала тебя своими чарами, и ты ослеп, перестав видеть очевидную опасность? Её нужно повесить! Повесить в самом сердце лагеря, дабы каждый узрел её урок!

– Не тебе...

Только и успел процедить Хомра Разгаар, прежде чем восторженный, ликующий крик Джазро Мраггана разорвал в клочья звенящую тишину:

– Баджо ожил! Баджо ожил! Слава роду Эссаров! Он жив! Клянусь, он жив!

Первыми из полога шатра вышли мужчины. За ними, словно под конвоем скорби, появилась Джанзаль – зареванная, с растрепанными волосами, она судорожно обхватила себя за живот, словно это было единственным якорем, удерживающим ее над пропастью убийственной печали.

Навстречу им выступил Баджо Эссар, светловолосый и голубоглазый раазиец, потомок немногочисленного рода северных переселенцев. Его спутанная, поседевшая борода достигала груди, а лицо, на котором едва проступили следы тридцати лет, было испещрено глубокими, причудливыми морщинами, словно карта прожитых бед. Ноги и руки мелко дрожали, выдавая пережитое потрясение, но он стоял прямо, не нуждаясь в поддержке.

Вдруг его взгляд, острый, как стрела, пронзил измученное лицо Джанзаль. Дрожащий указательный палец потянулся к ней, и хриплый шепот, едва различимый в напряженной тишине, сорвался с его губ:

– Как... как твое имя, женщина?..

Джанзаль, словно испуганный ребенок, ищущий одобрения перед дерзким поступком, перевела взгляд на Хомру Разгаара. Лишь получив его тихий кивок и мягкий подталкивающий жест, она произнесла, собрав всю волю в единый кулак и презрев злые взгляды:

– Джанзаль.

И тогда Баджо Эссар воздел руки к серому небу и провозгласил, словно одержимый откровением:

– Лиатро квасиро лернор хакмор! Лиатро квасиро лернор хакмор! Лиатро квасиро лернор хакмор! (Небеса послали мне зеленоглазого ангела! Небеса послали мне зеленоглазого ангела! Небеса послали мне зеленоглазого ангела!) – повторил он трижды, словно заклинание. – Я лежал в объятиях безжалостной смерти, покорно ожидая часа, когда буду низвергнут в ад за свои злодеяния! Но явилась она, и ледяные пальцы смерти разжались! Мой ад рухнул под натиском её священных дланей! Лиатро квасиро лернор хакмор!

Экстатический глас его потонул в истерическом хохоте полуобнаженного Джазро Мраггана.

– Я проклинаю род каждого из вас! – прогремел он, широко разведя руками и указывая на Джанзаль. – Когда закончится эта война, я женюсь на ней, а голову Музгана преподнесу в качестве свадебного дара! Да будет вам известно!

Он вперил в нее взгляд своего изуродованного лица и одарил гротескной, зловещей улыбкой.

– Нет! – неожиданно запротестовал Баджо Эссар, отмахиваясь от его слов, словно от злого морока. – Эта женщина – посланница небес! Земной смертный не смеет взять ее в жены! Клянусь всем святым! Я слышал это из уст самой смерти!

По рядам воинов пробежал взволнованный шепот.

Затем Кроуэр, ощетинившись, вновь повернулся к Хомре Разгаару:

– Ты видишь, что она натворила с ним? Видишь, как она сломила одного из самых прославленных твоих воинов? Это ее яд отравил его разум!

– Это неправда! – с отчаянием воскликнула Джанзаль.

– Не смей перебивать меня, презренная! – взревел Кроуэр, готовый разорвать её на части.

Джанзаль застыла на самом краю, готовая броситься, впиться своими загрубевшими от непосильного труда пальцами в его отвратительное лицо. Этот человек с самого ее появления здесь методично отравлял ее существование, и лишь дитя, растущее в ней, чье благополучие стало смыслом ее собственной уязвимой жизни, сдерживало ее от неминуемой расправы.

– Если то, что я дала сиру, было ядом, то какого дьявола ты еще стоишь передо мной? Ты ведь сам испробовал его прежде чем позволить ему коснуться его губ!

В ее голосе звенел закаленный металл, и командир Хомра вперил в своего подчиненного выжидающий, словно змеиный, взгляд. Кроуэр Бурзак замолчал, но его челюсти сжались с такой силой, что желваки, грубые и неровные, вздыбились на его щеках, словно камни под натянутой кожей.

– Как жалка твоя участь, Кроуэр, – произнес гордый юлькириец, вскинув голову с темными кудрями.

Великан замер, ледяной ужас пронзил его до самых костей, он неохотно осознавал весь трагический смысл слов командира.

– – Хомра... – прохрипел он, извергая слова, словно кровавые сгустки из вспоротой утробы земли. – Готов ли ты, брат мой названный, осквернить верный клинок кровью того, с кем делил ложе битвы, ради этой... – слова застряли в горле, отравленные бессильной яростью, – что лишь три солнца назад исторглась из зловонной пасти Крох-Враага? В ее очах – бездонные омуты лжи, и ты тонешь в них, словно мотылек в липкой смоле! А я... я делил с тобой пот и кровь в безумном хороводе сечи! За Харгана Омрона! За Этру Барваана! Вместе мы клеймили солнцепоклонников огнем и железом, развеивая их прах по ветру забвения! Я нес тебя на плечах сквозь огненную геену Долины Изгнанных – пять тысяч проклятых ярдов, когда плоть моя гнила от ран, не знавших пощады! У неприступных стен яргунской твердыни, когда твой щит рассыпался прахом под молотом врага, я встал пред тобой живым бастионом, принимая на себя огненный смерч! И теперь... ты отплатишь мне могилой... за эту блеклую тень женщины?

Лицо Хомры Разгаара исказила гримаса глубокой горечи. Он схватил товарища за рубаху и притянул к себе с легкостью, словно перед ним стоял не воин, будто рожденный самой горой, несокрушимый Бурзак, а жалкий, дрожащий щенок.

– Именно, Бурзак! Как долог путь нашего братства, и ты осмелился поступить столь низко... А кто я, если не трус, если не кусок дерьма, не заслуживающий называться мужчиной, если не отвечу за свои слова? Да будет проклят род мой во веки веков, если я этого не сделаю!

Оглушительная тишина обрушилась на поле брани.

В единственном, уцелевшем глазу Кроуэра Бурзака плескалась невыносимая боль, но ни единым жестом он не позволил ей вырваться наружу. Лишь вынул меч, с которым казалось, сроднился навеки, из истерзанных ножен, вонзил его в землю и, опустившись на одно колено, склонил свою непропорциональную голову, изборожденную печатью разновозрастных шрамов.

– Руби. Я отказываюсь сражаться с тобой.

Смиренно произнес он, и Хомра, презрительно сплюнув под ноги, обнажил оружие, громогласно возвестив:

– Немедленно встань! И сражайся за свою жизнь, как подобает мужчине!

Тогда Бурзак прошептал единственный стих, что запечатлелся в его памяти из далекого детства, из первого Писания лиргов, на языке его отца:

– «Баргу рагонсар вугроан, ахмаг нарагар да'грома» (Я не в рабстве у тебя, но я в твоем распоряжении).

В этих непостижимых словах заключалась вся безмерная верность, дремлющая в, казалось бы, бесчувственной душе Кроуэра Бурзака, проклятого бастарда Дэмранского купца.

Но Хомра Разгаар не спешил принять его капитуляцию, не возносил победоносно меч к ясному небу.

– Встань сейчас же, Кроуэр! – взревел он, и вены на его шее вздулись от ярости. – Встань и сражайся! Иначе до последнего вздоха я буду позорить твое имя! И имя твоего отца!

Великан горько усмехнулся:

– Имя моего отца уже навеки опорочено, Хомра, неужели ты этого не знаешь? Я и есть – его несмываемый позор.

Испуганный вздох застрял в горле, невнятный вопрос утонул в ошеломленном молчании... Страх и недоумение, свившись в тугой узел, терзали сердце окаменевшей от невыразимого шока толпы.
Хомра Разгаар издал хрип, похожий на предсмертный вой раненого зверя, но глаза его, словно налитые свинцом, казалось, разучились плакать. Вооруженная рука взметнулась ввысь, готовая обрушить роковой удар.

Но в то мгновение, когда сталь рассекла воздух, перед обреченным, будто выросшая из самой земли, возникла Джанзаль, распахнув объятия навстречу неминуемой смерти.

– Нет! – ее крик разбил вдребезги нависшую тишину, будто хрупкое стекло.

Лишь шальной порыв ветра, рожденный смертоносным лезвием, опалил ее лицо, сбросив с головы жалкую косынку и обнажив пряди, трепещущие на испуганных плечах.

Кроуэр Бурзак медленно поднял голову, прожигая худую спину своей нежданной избавительницы растерянным взглядом, в котором читалось недоумение.

– Что... что ты делаешь? – прошептал он, словно задыхаясь.

Одурманенный яростью и внезапным смятением, Хомра, казалось, не верил своим ушам. Женщина, доселе испепелявшая ненавистью стоящего за ее спиной мужчину, теперь молила, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слезы.

– Я прощаю его... Прости же и ты его... Не убивай его... если только он не ослушается тебя вновь.

Юлькириец распахнул глаза в безмолвном изумлении, и стальная хватка ослабла, а руки бессильно повисли вдоль тела. Брови его тяжело сдвинулись к переносице, и он едва слышно прошептал:

– Ты просишь пощады для того, кто был готов вздернуть тебя посреди лагеря, дабы преподать урок остальным? Неужели от его пощечин ты лишилась разума?

– Его жизнь – тлен! Тлен под моими истоптанными ногами! – вопль Джанзаль, хлёсткий и беспощадный, словно удар плети, распорол тишину, застывшую ледяной коркой. Вскинув руки к почерневшему небу, словно моля о милосердии безмолвную пустоту, она заголосила, надрываясь от отчаяния: – Но я знаю... знаю, что твоя жизнь для него, каким бы безжалостным исчадием ада он ни был, – бесценная святыня, реликвия, хранимая пуще собственного зрачка, как последний хрупкий лучик надежды в непроглядной бездне. Мне это ясно, словно высечено на скрижалях судьбы: для всех этих шакалов, что сейчас окружили нас, моя жизнь – лишь увядший лепесток розы, не стоящий и медного гроша. Они растопчут ее, не дрогнув ни единым мускулом, и сотворят такое, что самому дьяволу, низвергнутому с пылающих небес, покажется гнусным кощунством. Но тебе... тебе моя жизнь небезразлична. А значит, пока ты жив, пока стучит твоё сердце, мне нечего страшиться. Этот человек предан тебе до последнего вздоха, до последней капли крови, что течёт в его жилах. Он был верен тебе под багровыми знаменами Харгана Омрона и под алеющими стягами Этры Барваана, и останется верен до смертного часа, до последней секунды своего существования. Он верен тебе, а ты верен клятве, данной мне в час величайшего отчаяния... Поэтому... – каждое слово давалось ей с нечеловеческой мукой, словно вырванное из развороченной груди окровавленными клешнями. Она с силой закусила губу, и по подбородку потекла тонкая струйка алой крови, словно рубин, расколовшийся на частицы. Веки задрожали, не в силах сдержать обжигающий водопад горьких слез. – Поэтому... я заклинаю тебя... не отнимай его жизнь сейчас... прошу...

Хомра Разгаар застыл, словно опаленный огненной стрелой. Той самой, что когда-то впивалась в стены яргунов... Неужели она, спустя годы, настигла его, пронзив широкую грудь невидимым пламенем?

Он медленно повернул взгляд к своему безмолвному, поверженному товарищу и хрипло прошептал:

– Как же печальна ирония судьбы... Кроуэра Бурзака из Дэмрана... Его жизнь спасла женщина, которую он еще мгновение назад с таким остервенением жаждал увидеть повисшей в петле.