Поломанная игрушка
Когда он уехал, мне стало немного легче. Потому что видеть его было не в моих силах. Видеть каждый день и помнить, что он со мной сделал... И хотя он потом просил прощения - чему я до сих не верю - и даже плакал пьяными слезами... Нет, лучше заставить себя поверить, что это был страшный сон, еще один страшный, жуткий кошмар.
После Плахи последние два года пронеслись незаметно и даже спокойно. Меня уже больше никто не трогал. Хоть какая-то польза от того кошмарного вечера. Шавки Плахи надежно охраняли мой покой. Не приближаясь, но и не выпуская меня из виду. А я старалась не замечать их. Как будто это было возможно.
И только его письма не давали мне покоя. Их он писал часто, сначала каждый день, потом раз в неделю. Я рвала их на мелкие кусочки, не распечатывая. На мелкие-мелкие кусочки. Со слезами. Со злостью. С тихой ненавистью.
Но Плаха слал и слал, методично, день за днем. Одно за другим на протяжении года. А я рвала.
Не знаю, как получилось, но однажды я открыла письмо и стала читать. Будто кто-то заставил меня это сделать. И с той же злостью, с тем же остервенением я начала читать.
Что там было??? Прости, я не хотел сделать тебе больно. . .
НЕ ХОТЕЛ, НО СДЕЛАЛ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!!! Сделал! УБЛЮДОК! урод. ирод. ненавижу...
Я плакала. Нет, я рыдала. Так, как не рыдала даже тогда. Даже не так, как когда ба не стало... Я плакала в последний раз. Это была боль обиды, но уже не отчаяния. Боль утраты. Боль одиночества. . .
Ба! Где ты? Почему ты меня оставила? И ты, и мама, и даже Ритка. Вы все меня оставили, совсем одну. . .
Да, я знаю, не в ваших силах было поступить иначе.
Ба часто говорила, что мама умерла при родах. То есть она дала мне жизнь ценою своей. И если бы случилось по другому, она бы никогда нас не оставила. Она бы сидела рядом, обнимала за плечи, гладила бы мои волосы, целуя в макушку.
Но ее нет. Как нет и ба. Нет рядом нежного, ласкового родного лица моей дорогой, моей родимой бабушки. С ее морщинками, с ее улыбкой. Нет ее замечательного синего платья в мелкий горошек и обязательно накрахмаленным белым воротничком.
И даже тебя, Рит! Тебя тоже нет рядом.
Но все, довольно слез. Помню Риткины слова: чтобы боль отпустила, прости.
Как простить?!? Как? . . . Но я постараюсь. Я сильная. Я смогу. Ради Риты, ради памяти ба и мамы.
А Плаха все писал и писал. Я была в недоумении. Он не мог это написать. Если только.. если только не заставил какого-нибудь желторотика строчить эти письма. Вот это как раз в его духе. Только вот зачем?
Но с каждым письмом я узнавала его в этих строчках. С каждым новым конвертом, не желая того сама, я все больше погружалась в его тайный мир, мир его темной души. . . Боже, неужели я этому верю?!? Душа? У этого отморозка? Разве у такого человека могла быть душа???
Оказывается, что могла. Только до такой степени темной, измученной, страдающей, но не черной.
И я поверила этому человеку. Человеку, который превратил мою жизнь в ад. И этот ад я увидела в его душе.
Читая письма Антона, я словно слышала его исповедь, страшную, горькую исповедь человека, потерявшегося в этой жизни. Его словно слепого котенка выкинули в этот жестокий мир совершенно одного, не объяснив что есть хорошо, что плохо. Эту науку он постигал сам.
Не зная ни родителей, ни откуда он родом, твердо повторяя лишь свое имя и фамилию, которую научился говорить к трем годам. Именно в этом возрасте Антон оказался на улице.
Какой же гадости и дикой несправедливости (и это еще очень мягко сказано, просто у меня язык не поворачивается передать все то, что творили с
ним, пока он рос на улице) подверглась душа и тело этого маленького бедного дитя!!!...
В интернат Антон попал уже в десять лет. И жизнь здесь показалась раем. Здесь была какая-никакая еда, кров, одежда. Он мог спокойно спать, зная что никто больше не сможет прикоснуться к нему - ни пьяные бомжи, ни одуревшие от дури наркоманы, никто!
Но спать спокойно он стал не сразу. Еще долго его мучили кошмары, стоило ему закрыть глаза. И всякий раз дергаясь и ощетиниваясь, если кто-то ненароком касался его. Он был больше похож на запутанного, замученного зверька.
Но Антон справился. Он справился со страхом, с кошмарами, с новыми условиями жизни. А потом он стал Плахой...
Я читала его письма и уже не знала, ненавижу его или жалею? Такие странные смешанные чувства вызвали его откровения в моей душе. Я читала, но не отвечала. Да, я уже наверно простила его и даже жалела, но ответить на его письма рука все равно не поднималась.
Но Антон знал, что я уже читаю, а не рву его письма ( наверно кто-то из его окружения ему все докладывал ). Знал, что со мной происходит каждый день: как я учусь, как я выгляжу, что делаю, с кем общаюсь.
Он все больше и больше общался со мной как со старым другом. С интересом, а иногда и с иронией рассказывал о своей армейской службе. Постепенно, месяц за месяцем, шаг за шагом, осторожно завоевывая мое доверие, мою дружбу.
За эти два года односторонней переписки я привыкла к нему, узнала его с другой стороны. Но чем ближе приближался его дембель, тем больше мне становилось не по себе. Читать письма - это одно, а увидеть снова его рядом... нет, даже при одной мысли об этом, мне становилось дурно.
Антон просил о встрече. Просил дать ему шанс все объяснить лично, при встрече. Но он понимал, что требовать не в силах и поэтому все зависело только от меня. Я должна сама сделать свой выбор. И это было самое трудное.
Я не знаю, выдержу ли я? Зачем ему эта встреча? Что он может мне объяснить? Я мучилась этими вопросами, ответы на которые я могла получить только встретившись с Плахой.
Если быть честной, я все же догадывалась, что он хочет... извиниться. Хотя какие уж тут извинения. Как я уже говорила, ими ничего не исправить. А ещё... Антон никогда не писал об этом в письмах, но я чувствовала это в каждой строчке... О чувствах ко мне.
Да, это может показаться диким, но как еще можно объяснить сначала его настойчивое внимание в интернате, а потом ...потом эти отчаянные попытки заставить меня услышать, понять и простить.
Даже ребенком он не знал, что такое ласка и любовь матери, что такое родительская доброта и опека. Откуда Антон может знать, что такое любовь и как ее выражать?
Все это я прекрасно понимала, осознавала, но на встречу решиться никак не могла. А время шло...