Жизнь после смерти

Постой, паровоз, не стучите, колеса

Канув в бездну, Ято думал, что он погиб. Умер прямо там, внутри себя, в темнеющих недрах своей захваченной в плен чужеродными страданими души. Ято считал, что навсегда перешел Рубикон. Однако оказалось, что он сильно заблуждался в своих предположениях. Существование его вовсе не оканчивалось абстрактной разрывной точкой, расположенной где-то на дне пропасти, вне времени, вне реальности и вне жизни, так похожей на некое эфемерное, безгранично далекое, словно бесконечная вереница пустынных дорог, прошлое. Жизненный путь Бога Бедствий, вопреки всему разумному, был куда длиннее, чем он себе представлял. В неизведанных, потаенных глубинах метафорической смертельной пропасти Ябоку, камнем сорвавшийся с острого, грубо обрубленного края, попал в иную структуру своего внутри-душевного состояния. Крайне странную структуру, надо признать. Цветастым вихрем воспоминаний, обрывочных картинок, знакомых пустых лиц, гомоном сотен родных голосов, раскадровками происшествий юношу, подобно пробку от шампанского, вытряхнуло в некое параллельное измерение. Рухнув откуда-то сверху всем телом на пол, божок зашелся в судорожном кашле, жадно хватая ртом обрывки тягучего воздуха. Кашлевой «припадок» длился сравнительно недолго: ненарочно орошая пол брызгами слюны, более-менее наладив стабильную работу легких, теперь уже не сжимаемых спазмом, Ято инстинктивно поднял чугунную голову и затравленно огляделся, не в силах предсказать, на какие еще шалости способно его сознание.

Окружающим пространством, куда перенесли его потоки безостановочных мучений, была комната. Пустая маленькая комната. До одури белые молчаливые стены, белый пол, белая пластиковая дверь, сидевшая в дверном проеме как влитая. Четыре стены, пол и потолок — ровный куб, мечта сбрендившего идеалиста. Брюнет как стоял, опираясь всеми четырьмя конечностями на поверхность, так чуть и не рухнул подбородком вниз. Поморгал, проясняя мутноватый фокус зрения, не без труда повыкручивал себе шею, одичало озираясь по сторонам, прошептал что-то. Тихие и нескладные слова парня моментально утонули в главенствующей в данном, м-м... мире, тишине и неестественном покое. Молодой Бог, кряхтя, встал на колени. Ватное, распухшее, непослушное тело вильнуло вбок, однако парню удалось удержать равновесие. Хотя бы физически, если уж душевное явно тронулось. Четыре стены, пол, потолок. Из этой последовательности формировался закономерный, заданный стандартом таких неожиданных ситуаций вопрос: где он? Невзирая на отсутствие какой-либо мебели и предметов интерьера, в комнате было светло, однако холодный мрачный свет лился вовсе не из окон, которых, собственно, здесь тоже не наблюдалось, а с потолка. Светился весь этот пласт, даря безжизненному помещению крохи реалистичности. Перекатившись с колен на пятую точку, Ябоку привалился спиной к стене, будучи в абсолютном шоке. Что произошло? Он уже умер? Он мертв? Где багряные воды, где туман, где пропасть? «Добро пожаловать в чистилище», да? Так, что ли, получается? Но в помещении никого, кроме него, не было. Да и могут ли Боги после смерти попадать туда, где их ожидает суд другогих божеств? В отчаянии, юноша завертелся, словно юла, торопливо рассматривая себя, — чист, будто ангел. Нет, кроме шуток, никакой скверны. Уж он себя и ощупал, и прощупал, и потрогал, и пропальпировал — действительно, не осталось ни пятнышка. Словно начищенная до блеска кастрюля. Но ведь так не бывает. «Ты не в Чикаго, моя милочка», и он далеко не в Раю. Почувствовав себя слабым и беспомощным, раздавленным лавиной сумасшедших событий, брюнет дрожащими пальцами сжал налитые свинцом виски, отражающие гулко стучащую кровь, и постарался здраво порассуждать над начавшимся этапом его внутренней агонии. По логике вещей, он подыхал, неспешно угасая изнутри, сгорая в пламени собственной боли. И происходило это действо в его мире, в укрытых непроглядной тьмой, завешанных слоями пыли и паутины уголках его души. Значит и эта чудо-комната — вымысел? Порождение его воображения? Однако что послужило катализатором к его спасению? Что стало «божественным пинком», приведшим к случайному «излечению от всех болезней»? Другими словами, каким образом его перебросило из крайности в крайность?

Бездушные стены упорно хранили молчание. Разогретое, подобно шипящему маслу, подсознание не предоставляло никаких ответов на столь важные и волнующие вопросы Бога Бедствий. Ябоку продолжал сидеть, зарывшись пальцами в волосы, закрыв глаза и ссутулив трясущиеся плечи, сгорбившись и сжавшись наподобие молекулы. Жалкая поза юноши, пребывающего на грани помешательства, подходила больше не для счастливчика, избежавшего жуткой смерти, а для обреченного на пожизненное изгнание узника белоснежной тюрьмы. Психа, заточенного в мягкой комнате для придурков. С одной лишь разницей: комнатенка была твердой, жесткой и пугающей своим безразличием к судьбе невольного создателя. Сколь долго он просидел в таком положении — его уму было непостижимо. Десять минут, час, в этом мире терялось само физическое понятие времени. Молодой Бог просто не знал, как ему отсюда выбраться, и стоит ли затевать протест против самого себя? Что ждет его там, за закрытой пластиковой дверью без ручки? Смертельный номер на бис? Право на перерождение? Ерунда! Число преданных ему верующих-ятоистов едва ли насчитывало десяток-другой, не больше. Не густо. Интересно, каким образом он существовал до сего момента, с таким-то унылым фан-клубом? Наконец, навязчиво пошаливающие нервы юноши взорвались, и он, как ошпаренный, внезапно подскочил с пола, ощущая босыми ступнями скользкий холодный камень. Холодно? Почему здесь, среди замкнутого пространства, не имеющего никаких отверстий, так холодно? Ято медленно открыл глаза: да, он умер. Привыкшую ко тьме опущенных век сетчатку опалило слепящей до рези белизной. Парень даже на миг закрыл лицо ладонью, чувствуя, как сквозь пальцы проступают слезы. Больно? Опять? Да что за чертовщина? Тряхнув головой, эффектно растрепав длинную челку, Ябоку каким-то чисто детским жестом протер кулаками обожженные глаза и сделал несколько шагов к центру абстрактного куба. Шагнул в середину и замер, не смея двинуться дальше. Лишь узкие черные зрачки расширились в изумлении.

В правом от позиции божка углу комнаты находилась еще одна согбенная, жалкая фигура, поглощенная царством небытия и избытка белых оттенков. Человек этот — кто же еще? — был повернут к юноше спиной, посему ни лица, ни каких бы то ни было других примет, кроме белесой одежонки, видно не было. Фигура незнакомца, неведомыми путями очутившегося в чужих мыслях, полностью копировала состояние самого брюнета, когда его только-только, «выбросило» сюда. Дрожащие плечи, застрявшие в растрепанных волосах пальцы; первые секунды Ято не придумал ничего умнее, кроме как тупо разглядывать инородный объект, беззастенчиво вторгшийся в самые сокровенные глубины его сердца.

— Эй... — парня «отпустило». Дошагав до незнакомца, он осторожно коснулся ладонью худого плеча. — Эй, ты меня слышишь? Кто ты? Как ты сюда попал? Ты тоже умер?

Почувствовав легкое прикосновение, незнакомец резко вскинул голову, круто обернувшись назад и встречаясь взглядом с растерянным взглядом похожих на два голубых фарфоровых блюдца глаз Бога. На этом кадре пленку слегка заело. Разнесшееся по помещениию эхо от торопливых слов Ябоку финальными титрами смолкло, достигнув поверхности потолка. Призрачный шорох дыхания юноши замер, сгинув в сумасшедшем ритме подпрыгнувшего к глотке сердца. Тело, под влиянием взявшегося ни с того ни с сего головокружения, ослабло, размякло, и юноше с трудом удалось удержать равновесие. Главное, дышать. Главное, не упасть. Главное, чтобы все то, что с ним происходит, не оказалось бредовой горячкой.

— Хиёри?!

Верно. То была не иллюзия, не обман зрения, не видение, спроецированное безумно уставшим мозгом, не мираж и не тоскливое воспоминание. Перед Богом Бедствий предстала она. Хиоки. Хотя, быть может, и не совсем Хиоки, а отдельная часть нее. Отдельный фрагмент, взятый из общей картины целостности, гармоничности родного милого образа. Не в силах снова слепо довериться своему видению, бросившись с головой в омут неопределенности, Ято тяжело выдохнул, осознавая, что теперь в судорогах колотится не только его сердце, но и все его существо. Они вновь встретились, хотя парень, утопая в багряных водах, думал, что этого уже никогда не произойдет. Она вновь рядом с ним, хотя, падая с обрыва в бездну ледяного удушья, он думал, что ему уже никогда не доведется ощутить ее присутствие. Видимо, на тот момент было еще рановато поднимать бокалы с «Боржоми».

— Хиёри... — протянув к ней руки, Ябоку внимательно разглядывал девушку: бледная, с всклокоченными, словно клубок змей, переплетающимися между собой прядями длинных каштановых волос, с опухшими от слез глазами и красными щеками, Хийо выглядела немногим лучше своего хозяина. Не многим ярче бесцветных стен духовной отдушины молодого Бога. — Хиёри!

Брюнет, позабыв обо всем на свете, сгреб синки в охапку, крепко прижимая ее к груди. После такого всплеска эмоций два «желеобразных» тела упали на пол, болезненно стукнувшись коленными чашечками о камень, однако глухие отзвуки полученной боли вообще не парили воодушевленного божка.

— Что... Что с тобой случилось? — бормотал юноша, теснее сжимая орудие в объятиях и скользя вмиг вспотевшей ладонью по спутанным прядкам ее волос. — Это ведь была Нора, да? И Отец? Они похитили тебя, они хотели забрать тебя точно так же, как и Сакуру! Это по их вине ты страдаешь! Хиёри! Хиёри! Скажи мне, что с тобой сделала Нора?

Однако, вместо ответных объятий, шатенка грубо оттолкнула от себя опешевшего Ябоку, который, пошатнувшись, чуть было не завалился на спину, и раздраженно задрала рукав белого косодэ, обнажая левое запястье — вместо изящных линий кандзи с ее именем, на коже зияла небольшая по диаметру, круглая темно-фиолетовая дыра. Не кровавая, не до мяса, но довольно глубокая. С затвердевших сухой коркой краев этой дыры по всей руке синки струилась, тягучими каплями стекая на пол и нарушая идеализм всего минималистического интерьера, фиолетовая жижа. Густая, вязкая, прямо как тьма, в которой недавно погибал юноша. Показав ему метку скверны, заменившую алый иероглиф, Хиёри нелепо отползла от парня подальше, прикрыв больную руку здоровой. Неестественно красные на бледном осунувшемся лице, запекшиеся губы ее растянулись в печальной улыбке. По щекам покатились слезы.

«Что, мать твою, все это значит?!» — хотел, было, воскликнуть брюнет, но вовремя удержал язык за зубами. Да и, собственно, ничью мать сюда приплетать не следовало — она, увы,.ни в чем не виновата. Имя. Его имя. Нора стерла его имя. Оно исчезло. Связь оборвалась. Жизнь, дарованная им умершему существу, отныне ему не принадлежит. Судьба Хиоки отныне не в его власти. Парень в бешенстве саданул кулаками об стену, ободрав костяшки пальцев. Почему он обречен вечно терять близких, поистине дорогих ему людей? Почему он всегда должен быть одиноким? Почему он, подобно мелкой тявкающей шавке — грязной, тощей и голодной, — должен дрыгаться на коротеньком поводке своего папаши? Будь проклято это гребаное человеческое желание, благодаря которому он родился!

— Расскажи мне, — подавленно прошептал юноша, не смея нарушить намеченную собеседницей дистанцию, — пожалуйста. Расскажи мне все, что зна... что можешь. Не бойся, Хиёри, — в сердце у молодого Бога неприятно кольнуло, — я ни за что не откажусь от тебя. Помнишь, как тяжело было вытаскивать из дерьма Юкине? Но ведь вытащили же, справились! И тебя я спасу, обещаю, Хиёри, обещаю. Из кожи вон вылезу, но спасу. Только поговори со мной. Немного...

Повисла протяжная, ощутимая кожей, расползшаяся по комнате блеклыми пятнами пауза. Ято неуверенно поднял глаза, оторвавшись от созерцания подрагивающих разбитых кулаков, лежащих у него на коленях.

Лицо девушки исказила гримаса беззвучной истерики; из глаз, как у клоуна, фонтаном брызнули слезы, плавно скатываясь по ее щекам и шее; упав на локти лицом к полу, словно верующая, возносящая неведомую молитву божеству-покровителю, Хиоки беззащитно обхватила себя руками, содрогаясь в диких рыданиях. Диких, но по-прежнему беззвучных. Встрепенувшись, парень тут же бросился к ней, заставил ее подняться и снова обнял. Дрожь ее изможденного тела, будто электрический ток по проводам, стремительно перетекла в его собственное. На этот раз шатенка не пихалась и не пыталась высвободиться из хватки божка: уткнувшись носом ему в плечо, она просто плакала, по ниточке вытягивая свои страдания из метафорической канвы ее несчастий. Каждой клеткой своего организма, каждым вдохом, каждым всхлипыванием она «вживалась» в то жизненно необходимое ей тепло, которое излучал Ябоку.

— Говори же, — шептал юноша, легко проводя ладонью по узкой спине Хийо, нащупывая под пальцами выступающие позвонки. Хорошо ли это или плохо, он давно забыл, что и они сами, и их встреча, и эта комната — исключительно плод его воображения. Одиночный сбой в четкой системе его психологического механизма, вызванный распространением скверны. Он не думал, что, возможно, обнимает вовсе не настоящую Хиёри, а лишь проекцию какой-нибудь сотой доли ее души, соединенной с его благодаря связи «Бог-орудие». Ято не думал. Отбросив любые ненужные, громоздкие в этой реальности мысли, брюнет интуитивно сосредоточился на секундах порывистой близости с «потерянной». — Говори, прошу тебя. Дай мне возможность добраться до Норы.

Промозглый уличный холод, нагнетающий атмосферу вокруг, без предисловий сменился невыносимой духотой, сравнимой разве что с клубами горячего пара где-нибудь в общественной бане. Ворот льняного косодэ Бога Бедствий — идентичного косодэ орудия — насквозь, хоть выжимай, промок от слез шатенки. Постепенно, ладони божка, движимые, видимо, не мозгом, а сердцем, переместились сначала на шею Хиоки, затем на ее затылок, а после остановились на ее влажных щеках. Парень аккуратно поднял ее лицо, автоматически заставляя ее заглянуть ему в глаза. Расстояние между ними было столь мало, что в глубине ее черных точек-зрачков, окруженных причудливого цвета радужкой, Ябоку невольно углядел свое отражение. Грустные глаза. Тусклые. Прекрасные в сиянии соленого страха. Юноше поплохело. Во рту пересохло. В груди защемило. Всматриваясь умоляющим взглядом в своего хозяина, Хиоки опечаленно покачала головой и приложила к губам указательный палец: не могу говорить. В самом деле, молодой Бог не слышал от нее ни звука. Ни разрывающих барабанные перепонки рыданий, ни всхлипываний, ни даже того, как она дышит. Словно между ними образовалась шумоподавляющая прозрачная стена, непреодолимая, неуступчивая. Эта же стена и оттолкнула шатенку на шаг назад, выхватывая ее фигуру из оков отчаяния божества.

С той же резкостью, быстротой, мир Ябоку начал распадаться. Воздух вокруг дрогнул, стал подвижным и зыбким, завибрировал, искажая белую пелену строгого куба. Образ Хиёри, прежде четкий, ясный и вполне правдоподобный, померк, потихоньку тая среди круговерти взбесившихся линий. Не успев понять, что случилось, брюнет хотел подбежать к ней, вцепиться в нее стальными одеревенелыми пальцами и не отпускать, не отпускать, не отпускать, но душа Бога Бедствий хоть и принадлежала ему — играла вовсе не по правилам правообладателя. Силы изменили юноше, и тот, сделав неверный шаг, рухнул на раскачивающийся, подобно морским волнам, пол. Жар превратился в нестерпимое пламя, расплавляющее увядающее сознание, застилая слепнующие глаза слезами, превращая мягкое тело в сгусток бесформенной массы. Кажется, божок кричал что-то, звал, без конца звал Хийо, давясь рвотными позывами, а синки истончалась, пропадала, в каком-то кукольном жесте протягивая к нему руки. Смаргивая слезы, выворачиваясь наизнанку, Ято кое-как сфокусировался на неживой картинке: с левого запястья эфемерной девушки лилась фиолетовая жижа, с правого — свисала не пойми откуда взявшаяся оборванная красная лента. Связь! Парень простонал. Их связь!

Тонкие бледные пальчики Хиоки сгорали, осыпаясь пеплом. Миллиметр за миллиметром ее кожа серела и облетала хрупким пеплом. Локти, плечи, грудь, лицо, волосы — совсем скоро, в слетевшем с тормозов внутреннем мире Ябоку, кружил, извиваясь, бестелесный пепельный дымок. Последнее, что осталось от Хиёри, которая ждала-дожидалась, когда же молодой Бог переступит на другую ступень вымощенной страхами в одном бокале со страданиями лестницы.

****

Во дворе двухэтажного, выдержанного в традиционном стиле дома, среди Богов именуемого «Обителью Зла», а по-нашему просто клоака нищеты, главенствовало пустынное затишье. Изредка, из прилегающего к дому островка городского парка доносилось слишком резкое, не подходящее для этого жилища и этого двора чириканье воробьев, еще реже слышался шелест пока что еще голых и сухих, не успевших одеться в россыпь набухающих зеленых почек, веток деревьев. В самом дворике, на заднем плане неуверенно шуршало, раскачиваясь на ветру, выстиранное и развешанное на веревку белье. Непривычная, излишняя тишина, ни коим образом не укладывающаяся в бурный поток жизни Богини Нищеты, седовласой бахромой забвения осела на черепичной крыше, на вымощенной гравием дорожке от калитки до крыльца, на стеклах окон, посеребрила неуловимой тенью уныния чахлую растительность в крохотном, наполненном грязью от талого снега, садике. Здесь всегда было шумно, весело; постоянно слышались то смех Нищебожки, то вопли разъяренного Дайкоку, здесь, в самом корне всех проблем и несчастий, всегда теплился огонек семейного уюта. Мягкого, убаюкивающего, будто домашний плед и чашка с горячим зеленым чаем. Так было и, казалось, будет продолжаться еще целую вечность.

Свесив ноги с деревянных, крашеных под цвет ореха, ступенек крыльца, закутавшись в темно-розовую шаль крупной вязки и придерживая на коленях ту самую, ранее упомянутую, глиняную чашку с дымящимся зеленым? нет, ячменным чаем, Кофуку отстраненно наблюдала за натужными ползками черепахи-времени. Проще говоря, она отрешенным взглядом сверлила скрипящую на ветру, как ржавые цепи, калитку. Стенки чашки грели замерзшие пальцы; рядом, на дощатом полу крылечка, стояла огромная коробка с мандаринами — надо признать, весьма скверными в этом году — в глубине дома, где-то в районе кухне, гремел кастрюлями занятый приготовлением позднего обеда Кокки. Двор-крыльцо-мандарины-Кокки, изо дня в день слаженная последовательность склеенных вместе фрагментов типичного быта повторялась не вновь, а заново. Розоволосая вздохнула и отхлебнула чай. После насильственного выселения Ябоку и Сэкки с ее жилплощади девушка явственно ощутила странную пустоту, как будто из разнообразной повседневности вырвали огромный кусок чего-то светлого, радостного, оставив лишь разломленные края беспросветных однообразных будней. Сначала исчезла Хиоки, затем пропали Ято и Юкине. Прокручивая в голове тревожные мысли об этой троице, Богиня Нищеты постоянно задавалась одним и тем же вопросом: а правильно ли они поступили? Нет, она ни в коем разе не обвиняла свое орудие в черствости и бессердечии, невзирая на то, что их поступок не иначе, как бессердечностью, обозвать нельзя. Кофуку понимала, ценила и с большим трепетом относилась к маниакальной заботе о ней ее синки, однако... Разве можно вот так вот поступить с друзьями? Даже больше — практически с членами ее импровизированной, пускай не совсем дружной, но крепкой семьи?

По двору, сметая гнилые прошлогодние листья, вылезшие из-под снега, вскользь проходясь по редким коричневым лужицам, просвистел заунывную песню весенний ветер. Отставив чашку в сторону, Нищебожки машинально нырнула рукой в коробку, зачерпывая ладошкой душистый оранжевый фрукт, словно миниатюрным ковшиком. Повертев ассиметричный (неизвестно, почему) мандарин в руках, розоволосая принялась меланхолично счищать с него кожуру. Прямо так, выхоленными накрашенными ноготками, ибо заранее взять нож для чистки фруктов она забыла, а идти на кухню и беспокоить наверняка вертящегося там среди шпарящих сковородок, спешащего в цейтноте Кокки она не хотела. Впрочем, ни испорченный маникюр, ни обломанные ногти также ее не заботили. Сейчас это были сущие мелочи по сравнению с тем, что творилось на душе у Богини. Девушке было до омерзения тошно и противно. Тошно потому, что по ее личному мнению, ни Юкине, который Золушкой добросовестно вкалывал дни напролет, помогая по хозяйству и усердно занимаясь самообразованием, ни Ято, который, пускай, и гонял балду, время от времени натыкаясь на какую-никакую дешевую работенку, но все-таки скрашивая рвзмеренный жизненный цикл обители Богини дурачествами и шутовством, не заслужили к ним подобного отношения. Противно было потому, что выставить попавших в беду друзей за дверь, помахать им ладошкой и сказать, мол, летите, голуби, летите, в понимании Кофуку приравнивалось к предательству. Она сама не меньше ребят хотела вернуть Ики туда, где ее место, где теперь ее родной дом, она сама не меньше ребят хотела подсобить в запутанном, полном таинственности деле с Бездомной, она сама не меньше ребят хотела опять зажить легко и беззаботно, вернуть те незабываемые мгновения недосягаемого счастья, являвшегося слишком дорогим удовольствием для отверженных божеств. Однако, будучи вовсе не глупой и наивной кокеткой, коей она себя выставляла, розоволосая при всем желании не смогла бы воспользоваться своей силой, применить свои способности, так сказать, на практике. Ее сила — разруха, горе, беды. Она — катасрофа, бомба замедленного действия: рванет разок, и всему, находящемуся в радиусе тысяч километров, «the end». Но настолько ли важна сила Бога, когда есть... была, во всяком случае, возможность помочь дорогим для нее людям и сподручными средствами?

— Заканчивай с длительными весенними посиделками. Простудишься, — ворчливо пробурчал Дайкоку, подперев плечом раму раздвинутых сёдзи и щелкнув увесистой стальной зажигалкой. Поджог толстую «Кэмела», глубоко затянувшись сизым дымком.

Кофуку в ответ только невнятно фыркнула, жуя дольку от раскуроченного когтищами мандарина. На языке закислил горьковато-сладкий привкус. Пожав завернутыми в шаль плечами, девушка беззаботно поболтала опущенными вниз ногами и вполоборота развернулась к курящему у нее за спиной мужчине.

— Тебя не мучает совесть? — как-то очень-очень тихо, тщательно подбирая слова, спросила Нищебожка, по умолчанию переводя нарождающуюся беседу в другое русло. Правильно. Она нашла обобщающее объяснение свои душевным метаниям — совесть. Такая дряхлая, закутанная в тряпье из твоих ошибок и проступков, сухая старуха, неистово бьющая тебя по голове своей палкой-костылем, выструганной из твоей же вины. Совесть.

Кокки медленно выдохнул, стряхнул пепел (забыл пепельницу, потом придется подметать крыльцо), устало взлохматил широкой пятерней короткие курчавые волосы, пропитавшиеся потом от той «парилки», что жарким маревом засела в маленькой кухне. Вопрос его хозяйки, прозвучавший скорее как утверждение, не застал синки врасплох: Кокки, против всякий воли, нередко задумывался, стоило ли проявлять неопровержимую категоричность в отношении тандема Бомжебога и его орудия. Ну, Ято-то ладно — этот придурок весь в долгах как в шелках, перефразируя, извечно с хвостом из проблем и неприятностей, торчащим из его тощего зада. Лентяй, раздолбай, тунеядец. А вот Сэкки... Дайкоку искренне жалел мальчика, которому, мягко говоря, не повезло с божеством, сам взялся за воспитание парнишки и крайне гордился своим воспитанником, чьи успехи росли не по дням, а по часам. Также, мужчина частенько ловил себя на мысле о том, что питает к юнцу те чувства, о которых уже давным-давно не то что перестал мечтать, но даже думать — чувства отца. Конечно, «отец» — громко сказано, кроме того, какой он ему отец, когда формально они оба являются коллегами по положению, но синки Богини Нищеты нравилось опекать Юки. Не настолько ревностно, как Кофуку, но по-своему бережно и с большой заботой.

Правильно ли было свалить все тяготы ответственности на ребенка? Да, смышленого не по летам, да, смелого, да, храброго, да, преданного трутню в трениках, да, развившего свои способности до уникального уровня, однако все равно ребенка? Сколько бы дифирамбов он бы ему не напел, Юкине есть Юкине — подросток, застрявший в проблемном переходном возрасте, с тонкой душевной организацией и с несгибаемым, не детским характером. Можно ли было ему доверить самому разгребать, расчищать лопатой сильной воли дерьмо, наваленное Ябоку? Дайкоку терзали сомнения. Едкое, подтачивающее изнутри, словно червь, чувство вины — это только одна сторона одной медали. На другой — Кофуку. Единственное существо в его неяркой жизни, ради которого он готов был расшибиться в лепешку и порвать любого, кто причинил бы ей малейший вред. Не зря он так и прозвал ее: «моя Божка», потому что она действительно его. Смысл его существования, смысл его веры и силы, основополагающий фактор его бытия. Есть она, есть и он. И их связь, пройдя сквозь столетия, века, укрепилась настолько, что мужчина в итоге утратил не просто независимость, а себя самого, свое «я». Смех сквозь слезы, разве души умерших имеют самоопределение? Плевать. Накрепко привязавшись к Нищебожке, вверив ей свою душу, Кокки даже просто ради рассуждения не допускал ни единого варианта о том, чтобы потерять ее. В конце концов, он — ее страж, ее безопасность, ее поддержка и опора в прозябании на заблеванном «счастливыми» Богами дне. Он не имел права подвергнуть ее заражению... снова. Переиграть вовсе не забытый никем кошмар по второму кругу. Если бы она тогда подхватила заразу, если бы она тогда вновь слегла, час от часу покрываясь следами скверны... Но... Юкине...

— С чего бы это мне мучиться? - вопросом на вопрос ответил синки, отшвырнув погасший окурок к дорожке. Нарочито небрежный голос, расслабленный жест — он блефовал. Ибо старушка-совесть грызла, грызла сердце, откусывая и давясь немалыми кусками. Упиваясь расшатанностью обычно крепких, словно канатная веревка, нервов Дайкоку. Насмехаясь над дуализмом его суждений, над неизлечимой зависимостью и над разбитыми убеждениями. Потерять Кофуку — исключено. Проявить хладнокровную жестокость к ни в чем не повинному пареньку — низко. Ниже его достоинства, но не ниже его принципов. — Не глупи, Кофуку, ты прекрасно знаешь, что из двух зол я выбрал наименьшее. Третьего не дано.

«Третьего не дано», — эхом прогремело в сознании розоволосой. Не дано? Кто сказал? Кто установил эти правила: что дано, а чего не дано? Какие, к черту, могут быть правила, когда погибают твои друзья, когда рассыпается карточный домик твоего счастья?

— А что, если мы не просто не заметили это «третье»? — Синие глаза Богини Нищеты с долей упрека встретились взглядом с темно-карими глазами ее орудия. Отложив недоеденный мандарин, девушка развернулась к синки всем корпусом, поджав под себя ноги. Лицо Кокки выражало явную озадаченность. — Что, если мы просто не захотели хорошенько подумать и найти третий вариант решения ситуации? Дайкоку, я же... Я же Бог Удачи, я же... должна была сделать хоть что-то, хоть самую малость, чтобы Яточка не умер. Чтобы Юкки не страдал. Чтобы они вернули Хиёрин...

Она не заплакала. Однако в ее дрожащем, срывающемся голосе без труда угадывались нотки подкатывающих комом к глотке слез. Больше всего на свете Дайкоку не любил видеть женские слезы, особенно, ее. Смешно, будучи отчасти сентименталистом, он терпеть не мог, когда плачут другие.

— Ну и как ты себе это представляешь? — поинтересовался синки, скрестив руки на широкой груди. — Допустим, оставил бы я этого нахлебника корчиться в его комнате, распространяя вокруг себя флюиды скверны и заражая Юкине. Так что, тебе стало бы спокойнее, зная, что он умирает в твоем доме? Или ты сидела бы подле его одра, окропляя его святой водой и сама получая миазму? Что ты бы делала? Обливалась крокодильими слезами? Причитала? Молилась Аматэрасу? Твои действия в тот момент?

— Яточка умирал хотя бы не один! — безапелляционно выпалила Богиня, от переизбытка чувств стукнув сжатым кулачком по коленке. — Он бы хотя бы знал, что он не одинок, что рядом с ним его друзья!

Удивленный, Кокки выпрямился и машинально прикурил очередную сигарету. Разозленная хозяйка, с пылающим решительностью взглядом — видение редкое. Буднично бойкая, непоседливая и вездесущая, сейчас она раздраженно тряхнула копной розовых кудряшек, в упор глядя на мужчину, морально приперев его, несговорчивого и никогда не проигрывающего в спорах, к стенке, заведя его в тупик. Ему нечего ей противопоставить, нечего сказать в ответ. Одиночество всегда преследовало Бога Бедствий, идя рука об руку с его неудачами. Ято всегда был один, и тут, наверное, в броских высказываниях хозяйки кроется зерно истины: помирать, так с песней. Прощаться с жизнью, так в компании друзей. Но и здесь есть подводные камни.

— Думаешь, ему стало бы легче оттого, что все кублятся вокруг него, все его оплакивают, однако среди «всех», среди кучи этого плачущего, сопереживающего народу нет Ики? — Дайкоку отыскал это «зерно», нашел выход из тупика. Но не нашел оправдания. Нежелание спасти божка, проявленное по причине отсутствия Хиоки, это всего лишь подлый предлог, не меняющий сути заведенного разговора. — Эта девочка, ставшая синки по вине Ято, дороже ему всех друзей вместе взятых. Естественно, — поправился мужчина, — Сэкки не подпадает под эту категорию. Там записаны мы с тобой. Я понятно говорю?

Розоволосая, шмыгнув носом, кивнула.

— Не важно, сколько человек собрались бы проводить его в последний путь, если среди них нет Хиоки, все остальное теряет значение. Он буквально трясется над ней, будучи способным совершить любой идиотский, невероятный или безумный поступок, потому что он обрел своего человека. Отыскал вторую половину или нашел часть себя, называй это, как пожелаешь. Чтобы стало еще яснее, вспомни нашу с тобой встречу, трудности, через которые нам пришлось пройти вместе, да и то, что сейчас... — смутившись, Кокки оборвал речевой поток воспоминаний, не желая вдаваться в подробности и раскрывать свои чувства. Он вообще не любил говорить о сокровенном. — Короче, многое, очень многое утратило для Ято смысл, если в этом множестве не мелькает симпатичная мордашка Ики.

Мужчина специально выразился в несколько грубоватой форме, однако оба собеседника прекрасно поняли друг друга. Выкинув второй окурок, орудие кашлянул, засунул руки в карманы домашних вельветовых штанов и побрел в дом — за веником, убирать после себя пепел. Кофуку же, задумчиво наматывая на палец локон, наморщив лоб и глядя в никуда, размышляла над темой недавней дискуссии. Яточка, Хиёрин, Юкки... отношения, любовь, дружба... Имена и фразы, словно необъятные транспаранты, мелькали перед ее внутренним взором, не задерживаясь в сознании. Как-то слишком сложно... Коряво. Будто драгоценный камень без огранки. Ей стыдно, Дайкоку стыдно, Юки неизвестно где, Ято влюблен в Хиёри — вывод? Какой из этой цепи можно сделать вывод? Смысла — ноль. Вывод — мешающаяся деталь головоломного паззла. Вернувшись из прострации в насущность, Нищебожка подобрала мандарин, повертела оранжевый, испещренный бледными прожилками шарик в руках и, вдохнув, набрала в легкие побольше кислорода:

— Дайкоку-у-у-у-у! Пора навестить Тэнчика!

****

С трудом продрав слипающиеся глаза, Ято первым делом увидел белый потолок. Вернее, не белый, а бежевый, скорее даже нежно-кремового оттенка, но, тем не менее, потолок. Обычный светлый потолок. Без плитки, без лепнины, без искусных узоров и прочих изысков. Пришедшему в себя немедля же захотелось уйти обратно. Изображение злосчастного потолка смазалось, дыхание участилось, равномерно стучащее сердце затрепетало. Юноша еще не успел толком очухаться, а его уже нещадно колотило. Опять? Он опять попал в ту комнату? Он опять играет по правилам своей фантазии? Он опять... умер? Мало-помалу мозг, со скрипом заржавевшего, сто лет в обед не мазанного маслом двигателя, принялся лениво обрабатывать доступную ему в конкретную секунду информацию. Сердце, устало отдышавшись, затихло. Мандраж отступил. Когда вышедшие из тени страхи божка, съежившись, уползли обратно во тьму, брюнет смог полностью ощутить произошедшие с ним изменения. Поворочавшись немного, он понял, что лежит в какой-то приятно теплой и мягкой постели, что укутан аж до подбородка жарким ватным одеялом и что потолок-то, оказывается, совсем другой! Осторожно, стараясь не совершать резких движений, Бог Бедствий откинул край одеяло, окуная расслабленное тело в прохладу разгуливающего по комнате сквозняка, и приподнялся на локтях, приготовившись узреть новые сюжеты его многоликого внутреннего мира.

Отнюдь. Больше никаких белых клеток, никаких рек и никаких видений. Помещение, где он очнулся то ли ото сна, то ли вышел из комы (сложно описать состояние бессознательного юноши, который по законам Дальнего берега должен был скопытиться), представляло собой просторную, меблированную в европейском стиле спальню. Симпатичные, оклеенные светлыми обоями с узором в мелкую розочку, стены; над широкой массивной кроватью — окно: шелковые, цвета топленого молока шторы, свисающие с резного деревянного карниза, плотно закрывали оконное стекло, пропуская в спальню приглушенный свет; во всю длину правой стены растянулся гигантский шкаф-купе с зеркалами; чуть поодаль от него — в углу — примостилось изящное трюмо. По обеим сторонам кровати располагались прикроватные тумбочки, «отягощенные» маленькими вазочками-светильниками с абажурами из тонкой ткани. Пол был застелен темно-коричневым ковролином. Общее убранство комнаты нельзя было назвать ни скромным, ни чересчур вычурным, однако парень сразу сообразил, что владелец такой милой, во всех смыслах слова, спаленки — женщина. Во всяком случае, он был в этом уверен.

Закончив изучать взглядом свое нынешнее местонахождение, брюнет вдруг завертелся, закрутился, как в том забытьи, ощупывая и осматривая свое тело. Он же страдал от скверны. Однако, как и в сюжете его подсознания, на коже никакой миазмы не было. С разбитыми костяшками пальцев тоже все было в порядке. Неугомонное сердце молодого Бога, которое, кажется, хватит инфаркт, пропустило удар. Ябоку неуклюже соскочил с кровати и, едва не навернувшись на ослабших ногах, подбежал к зеркальным дверцам шкафа. Глаза замученного божка изумленно расширились, чуть ли не вываливаясь из орбит: там, по ту сторону зазеркалья, разинув рот, на него, тупо хлопая ресницами, взирал встрепанный, бледный, черноволосый юноша в синей юкате. Худое осунувшееся лицо, глубокие синяки под глазами, отпечатки подушки на левой щеке — это что, он? Он? Из плоти и крови, живой и невредимый? Ято отшатнулся от шкафа, как от огня. Как он смог выжить? Ведь чтобы спасти оскверненное божество, необходимо провести церемонию омовения или забрать имя у того орудия, которое...

Мысленный процесс Бога Бедствий оборвался вместе с топотом чьих-то шагов за дверью. Брюнет на мгновение замер, затем инстинктивно дернулся то вправо, то влево, а потом, подобно горной лани, рванул обратной дорогой к постели. Юркнул под одеяло, натянул край до самого носа, сжимая пальцами ткань пододеяльника и затаил дыхание. Где он? Кто сейчас сюда зайдет? Зачем?

Негромко скрипнула круглая дверная ручка, постепенно поворачиваясь и вытягивая засов из пазухи. Негромко скрипнула и сама дверь, добротная, с рельефной резьбой по лакированному дереву. В спальню зашел Юкине. Прошуршал обутыми в тапочки ногами по ковролину и остановился подле кровати. На худеньком личике мальчонки читалась скорбь всего еврейского народа. Глаза, покрасневшие от бессонницы, непропорционально большие, полные грусти и тоски, опустились вниз, устремляя взгляд на...

Их взгляды встретились.

Их рты синхронно открылись от неожиданности.

Их волосы одинаково встали дыбом.

— Я-Ято?!

— Юкине?!

Оба парня уставились друг на друга, как два барана на новые ворота, ибо ни один из них не ожидал увидеть другого. Точнее, Юкине ожидал увидеть до сих пор пребывающего в коме хозяина, а вот хозяин ожидал увидеть... сам он не знал, кого ожидал. Промелькнула минута тяжелого молчания, вовлекая в оцепенение и окружающую обстановку, и еле слышные звуки улицы за окном, и приглушенное освещение, и даже время. Между Богом и орудием повис незримый сгусток неловкости, недоумения, подкравшегося мощными ударами двух сердец. Первое, исполненное любопытства, неверия и удивления, вторило второму, скрывающему в глубинах трепыхающейся мышцы давнее отчаяние, чувство вины и утраченную надежду. Небесно-голубые и янтарно-желтые глаза долго-долго всматривались, прожигали насквозь незримый сгусток, воздух, зрачки, души. Пока не убедились в правдивости настоящего.

— Козел!

Легким движением детской ладошки Сэкки отвесил Ябоку смачную пощечину, громом прогремевшую в оглушающем столбняке затишья. Парень запоздало ойкнул, зажмурившись, и потер мигом покрасневшую, обиженную ни за что щеку.

— З-за что-о, Юкине, за... — захлебнулся детский крик. Сбросив тапки и сжав кулаки, светловолосый синки с проворностью обезъянки запрыгнул на кровать и начал осыпать безвольную тушу хозяина тумак за тумаком. Избиение «многолетних» при этом сопровождалось отборными бранными репликами:

— Ах ты, придурок! Я тут, понимаешь ли, страдал, переживал, терзался муками совести, мол, не уберег своего бомжа родимого, часами напролет просиживал возле твоей козьей морды, вот-вот готовясь обнаружить твой хладный труп, а ты, оказывается, живехонек, да еще и глазками хлопаешь! Ты хоть понимаешь, как сильно потревожил мою детскую психику?! По тебе же тюряга плачет, подлый старый извращенец!

Бедный божок только и успевал, что закрывать лицо руками и крякать нечто булькающее в ответ. «Ниче не сделал, только вошел». Вакханалия насилия и самоуправства продолжалась вплоть до первых слез. Суровые кулаки Юки, занесенные над темноволосой головой молодого Бога, замерли в сантиметре от его лба и упали на подушку, слева и справа от намеченной цели. Ято неуверенно приоткрыл один глаз и обомлел: восседая на нем верхом в позе победителя, Сэкки, повесив хлюпающий нос, громко плакал, всхлипывая и вздрагивая, словно малыш, у которого отняли любимую игрушку. Все копившееся внутри нервное напряжение, весь ужас, пережитый мальчиком, все треволнения, все вылилось наружу, прорываясь глухими рыданиями. Блондину было больно. Но эта боль шла от облегчения, от безумной радости, еще не до конца осознанной после гневных порывов.

— Иди ко мне, — влажная, теплая и мягкая рука брюнета легла на затылок Юкине, и синки, повинуясь движению, прильнул к груди Бога Бедствий, зарывшись мокрым от слез лицом в участок между шеей и плечом. Растерянный, подавленный таким вихрем эмоций, юноша осторожно погладил орудие по спине, не желая даже думать о том, какой стресс тот испытал. Мда, может, и правда, — хозяин он дерьмовый?

— Я думал, ты умрешь. Три дня отсидел с тобой в вонючем храме старика, гадая, когда же ты кони двинешь, и что потом станет со мной, с Хиёри... — при имени Хиоки Ябоку напрягся. — Я думал, что потеряю вас обоих, что снова останусь один, без семьи... Я ненавижу тебя, ненавижу твою беспечность и презираю твою способность вечно находить большие кучи говна, в которых можно увязнуть по самую макушку.

Парень молча слушал, не смея перебить откровения своего подопечного. Спустя несколько всхлипов, мальчонка успокоился. А спустя еще мгновение, покраснев до кончиков ушей, встрепенулся, и его как ветром сдуло. Зло вытирая щеки рукавом футболки, он дошлепал босиком до стоящего около трюмо стула, взялся за спинку и подтащил предмет мебели к постели. Сел. Глаза в пол. Смущение от неподобающего для мужчины поведения росло с каждой секундой. А вдруг он причинил ему боль? А вдруг ему снова плохо? Не нужно было опускаться ниже плинтуса, закатив истерику.

Приняв сидячее положение, Бог Бедствий положил руки поверх одеяла и вздохнул. Впервые легко и впервые более-менее свободно. Ему не требовалось расспрашивать Юки лишний раз о том, какие чувства того одолевали — он почувствовал все на своей шкуре.

— Сколько я был в отключке? — ровным голосом спросил Ябоку. Спросил не ради того, чтобы начать беседу, а ради того, чтобы маленько разобраться, где та неуловимая граница между бредом и явью. Внутри его сознания события происходили так быстро, что он не поспевал за ними угнаться, а здесь... Как долго его не было здесь?

— Четыре дня, — отчеканил Сэкки. — Это уже после того, как Бисамон забрала нас к себе.

Вот так: четыре дня — агония в храме, три дня — отключка в... Итого: неделя. Неделя потерянного впустую времени. СТОП!

— Мы сейчас находимся в доме Бисамон?! — это что, шутка?! Сердце божка провалилось в кишечник. Бисамон впустила его к себе в дом? БИСАМОН? Пожалуй, жизнь юноши больше никогда не будет прежней. Вайшравана же ненавидит его, разве нет? Сколько же всего он пропустил за эти четыре дня?

— Нет, черт возьми, — вспылил Юки, — мы сейчас отдыхаем в царстве Идзанами!

Почему-то ему до дрожи захотелось приложить тугодумного Бомжебога головой об стену. Может потому, что мальчик никак не мог справиться с алеющим на щеках румянцем, может потому, что нервишки-то уже давно сдали. В общем, пока суть да дело, заткнув свое недовольство куда подальше, паренек принялся подробно излагать картину всех своих приключений. Рассказал про Дайкоку (Ябоку поклялся отомстить жестокосердечному громиле), упомянул про Кадзуму и поведал о невиданной доселе (по отношению к божку) добродетели Вайшраваны. Сэкки отчитывался, как на исповеди, не скрыв и не утаив ровным счетом ничего.

Ято долго не отвечал, неторопливо, по полочкам раскладывая слова синки, обмозговывая значение каждого. Юкине вырос. Значительно вырос, стал старше, как-то слишком быстро обрел черты волевого характера. И старт этим метаморфозам был дан датой смерти Хийо. Нет, конечно, мальчик и раньше рос и развивался в моральном плане, однако переломным сдвигом в его развитии стало превращение всеми любимой Хиёри в орудие. Но, помимо заметного возмужания его подопечного, Ябоку волновало еще кое-что: с какого такого перепугу Бисамонтен взялась ему помогать? Ненависть, обида, презрение — действующие механизмы ее отвращения к нему и снисходительности к его божественному рангу. Какой же аякаси овладел ее шатким разумом, что она согласилась «приютить» божка, да еще и Сэкки? Увещевания Кадзумы? Уговоры? Угрозы/шантаж? Вря-я-яд ли. Если уж эта многодетная Богиня возненавидела кого-то, ничто и никто не заставит ее поменять свою точку зрения. Однако факт остается фактом.

— Не понимаю, — сказал молодой Бог, — зачем ей эта морока с ненавистным противником? Кадзума... Убедил ее? Сомневаюсь. Он, без сомнения, мой должник, но он уже много раз доказывал обратное. Теперь уже не он, а я, скорее всего, обязан ему и признателен.

Белобрысый синки скептичечки выгнул бровь:

— Признай: тебе просто невыносимо думать о том, что своей никчемной жизнью ты обязан не Кадзуме-сану, а Бисамон, я не ошибаюсь? Ведь добротой Кадзумы-сана легко прикрывать любые неудобные для тебя ситуации, а с Бисамон все совсем иначе.

— Хватит! — нетерпеливо оборвал паренька Ято, хлопнув ладонями по одеялу. Бисамон не Бисамон, ему гораздо важнее спасти Хиоки. Самому. Собственноручно разодрать улыбающуюся физиономию Хииро, присвоив украденное орудие его законному владельцу. Он должен сделать это сам, без вмешательства помощников со стороны и без ненужных жертв. — Хватит, — устало повторил юноша, — я и так уже понял, что мне вовек не расстаться с этой великовозрастной мамашкой. Но не это главное, Юкине. С ней я рассчитаюсь потом. Главное то, что я встретил Хиёри.

Мальчонка аж подпрыгнул на стуле. Расширив глаза, он стремительно подался вперед, пристально вглядываясь в лицо собеседника: чай, не сбрендил ли хозяин?

— Как?.. — еле-еле выдавил парнишка.