Жизнь после смерти

Жизнь дерьмо — а мы с лопатой

Загородный особняк Богини Войны, расположенный в нескольких часах езды от мегаполиса по юго-восточному шоссе, светился, озаренный первыми, по-весеннему теплыми лучами восходящего солнца, окрашивающими подернутое сонной дымкой небо в розовые, нежно-голубые, багряные и золотисто-желтые цвета и пронзающими насквозь перистые, воздушные облака, едва взошедшие на прежде нелюдимый темный небосвод. Белый камень, коим было отделано роскошное двухэтажное здание в европейском стиле, отсвечивал, поглощая еще недостаточно яркий, но уже рассеивающий ночной туман, утренний свет; круглые мраморные колонны бежевого оттенка, узором напоминающие бледный сыр «Масдам», сияли. Розоватыми отблесками сверкали стекла длинных узких окон, открытых, дабы впускать внутрь комнат свежий прохладный воздух. Светлый, блистающий снаружи, вздымающийся ввысь, поближе к голубовато-алым небесам, изнутри особняк был темен, мрачен и неприступен. В раскрытых настежь, подобно черным голодным ртам, прямоугольниках окон было пусто, тихо и безлюдно. Утро было раннее, и обитатели сего великолепного жилища, начинающего непрерывный ток жизни только часам к одиннадцати, пока что спали, убаюканные просачивающимся в их спальни туманом.Однако, важно отметить, что, невзирая на пустоту большинства окон, в одном из них — третьем с правой стороны здания, на втором этаже — теплился огонек электрического света, не скрытого ни шторами, ни жалюзями. Раннее утро. «Голое» окно. Кабинет Богини Войны. Самое сердце загородной резиденции Вайшраваны. В просторном, прохладном помещении не наблюдалось ни намека на сонное умиротворение остальных домочадцев. Слепящим снопом мгновенных искр сияла хрустальная многоярусная люстра. Блики от прозрачных граней сотен крохотных хрусталиков, прикрывающих зажженные лампочки, падали на покрытый отполированным паркетом пол, длинный «язык»-стол, протянувшийся чуть ли не до двустворчатых дверей кабинета, ведущих в общий коридор, рассыпались отсветами по массивной, покрытой лаком, старой мебели из черного дерева, терялись, утопая в тяжелых и неестественных складках бордовых бархатных штор, кровавыми полосами спускающихся вниз. Большое кожаное кресло, смахивающее на место начальника какого-нибудь крупного офисного отдела, было одиноким. Еле слышно шумел работающий, нагревшийся от перенагрузки лэптоп. «Языкастый» стол был небрежно завален несколькими картами разного масштаба, распечатками, канцелярскими кнопками, которыми, по всей видимости, отмечали какие-то важные точки на важных картах. Рядом с трудягой-лэптопом остывал забытый кофе — бурда, сделанная впопыхах, на скорую руку, лишь бы скоротать уходящую ночь. Подле чашки валялось несколько авторучек, карандашей, лежал раскрытый блокнот с пометками. Во всем убранстве комнаты, обставленной с непревзойденным вкусом и по последнему слову техники, заметно выделялся своеобразный творческий беспорядок. Эдакий хаос повседневной рутины, ворвавшийся в ленивую дороговизну шикарной жизни.Отчаянно бряцая серебряными пряжками высоких, «армейских» сапог, скрестив холеные руки с отманикюренными ногтями на груди и раздраженно поджав губы со следами стершейся красной помады, словно запертое в клетке дикое животное, из угла в угол быстрыми, четкими шагами туда-сюда расхаживала высокая стройная блондинка. Жесткое, болезненно бледное, сосредоточенное лицо, заострившиеся черты. Чертовски усталый взгляд невыразительных, покрасневших от бессонницы глаз. Разметавшиеся по плечам локоны растрепанных светлых волос. Движения, походка девушки были отточенными, слаженными, как у запрограммированной машины, способной выполнять исключительно заданную задачу. Виина и правда ощущала себя машиной, роботом, пашущим на пределе своих механических возможностей. Двое или трое суток без сна, еды и по крайней мере пятиминутного отдыха сказывались как и на ее внешнем состоянии, так и на нервном, но молодая Богиня прекрасно понимала, что впереди ее ожидает еще бóльшее количество беспрерывных физических и умственных нагрузок. Три дня! Три дня она вместе с Курахой и Кадзумой лазила по самым убогим районам города, прочесывала самые мелкие улочки, выискивая открытые призрачные воронки и запечатывая их, три дня она усердно боролась с невиданными доселе полчищами аякаси, и все без толку! Нечисть накрыла мегаполис, подобно рою тысяч озлобленных пчел, вылезших из гигантского потустороннего улия, и не было им ни конца ни края. День за днем открывались другие, гораздо более широкие порталы, буквально «вываливая» на свет бесформенные массы чудовищ, пришедших на смену ранее убитым тварям. Засилье призраков становилось невыносимее, среди городских жителей участились случаи суицидов и нападений. И цифры безрадостной статистики несчастных случаев вкупе с бедствиями возрастали.Дойдя до растянувшегося во всю стену дубового шкафа со старинными фолиантами, Бисамон замерла, опустив голову, и устало потерла пальцами переносицу. На плечи незримым грузом давили гипертрофированное чувство ответственности, когда либо выложись на полную, либо убейся, и невероятное изнеможение, вызванное истощенным в постоянном стрессе организмом. Богиня Войны всегда была сильной. Сила - залог ее успеха, ее могущества, твердая ступень, возвышающая ее над прочими божествами бескрайнего пантеона богов. Вслед за силой главную роль играл ее непоколебимый характер, способный стерпеть и перенести очень, очень многое. Однако даже для самой сильной божественной воительницы наступали переломные моменты «спада» или, проще говоря, «упадка». В такие моменты Вайшравана теряла присущую ей инициативность и хладнокровность действий, боевой настрой и силу, извлекая из запасов «голую» твердость характера. Нечто похожее случилось с ней после предательства Кугахи. Тогда, несправедливо обвинив Ято в попытке погубить ее дорогие, горячо любимые орудия, обманутая и преданная коварным интриганом Кугой, затеявшая ненужную войну с Богом Бедствий, оскверненная, девушка была на грани вынужденного перерождения. Жутко уставшая, обессилевшая, как и сейчас, она, ведомая только желанием мести и характером, продолжала упрямо бороться за ложную правду. Теперь же положение вещей несколько видоизменилось: не было необходимости бороться за какую-то правду, какие-то ценности, с пеной у рта сражаясь с заклятым врагом, но сама борьба была неотвратима. За человеческие жизни, за безопасность беззащитных мертвых душ, которые являлись идеальным кормом для аякаси. Нет, Бисамонтен ни в коем разе не считала себя супергероиней, однако и про долг, про и обязанности Бога забывать не смела. Конечно, ее храм не единственный в городе - святилищ много, сотни, если не тысячи, но Бог-Воитель, Бог, который действительно может защитить кого-то, один. Вопрос в том, а хватит ли ей еще упорства для того, чтобы защищать? Сколько еще она продержится? Сколько еще призраков прибудет сюда с Дальнего берега? Когда это закончится?— Докладывай, — коротко проговорила блондинка, повернувшись к незаметно скользнувшему в кабинет Чоуки. Невзирая на разбитое состояние, голос молодой Богини не утратил стальных командных ноток.— В северном и восточном округах города образовалось еще с полсотни воронок, — монотонно отчеканил шатен, зашуршав стискиваемой в руках кипой бумаг. В свете люстры холодной вспышкой сверкнули стекла его очков. — Общее число призраков в районах Тиёда, Минато, Сибуя и Синдзюку примерно около семидесяти. Воронки в этих местах открылись ближе к полуночи, возможно, к этому часу появились новые порталы. Последнюю зачистку в Минато и Сибуе завершили Кинуха и Цугуха в одиннадцать часов вечера.

Оттараторив отчет без запинки, юноша глубоко вздохнул, аккуратно сложил бумаги на край стола и склонился над картой с увеличенным масштабом, внимательно изучая направления очагов распространения нечисти. Пестрое схематическое изображение плыло перед глазами, мешая сосредоточиться на деталях. Виски болезненно гудели. Кадзума тоже устал. Страшно устал, однако не имел права показывать хозяйке свою слабость. Собранный и предельно сконцентрировавшийся на насущной проблеме, синки во что бы то ни стало желал помочь Бисамон.

— Что там насчет Курахи?

Виина села во главе длинного стола, поставив локти на стеклянную поверхность, сплела пальцы в замок и оперлась на кисти подбородком. Потускневшие фиалковые глаза выжидающе смотрели на собеседника. Юноша выдержал паузу. Распрямился.Откашлялся. И вновь зашелестел бумажками. Зачем — непонятно, ибо никакого отношения непосредственно к Курахе они не имели. Просто муторный шелест скрывал волнение Чоуки, крайне обеспокоенного сложившимися обстоятельствами.

— Начиная с двеннадцати часов ночи и до сих пор Кураха патрулирует западную часть города, — объявил парень. — Никаких вестей от него пока что не поступало, остается ждать, когда он вернется.

Вайшравана недовольно наморщила лоб. Черт бы побрал этого грязного неудачника в трениках! Проблемы сыплются, как из рога изобилия, именно благодаря Ято! На пухлых губах Богини проступила невеселая усмешка: хорошо там, где нас нет, а где нет божка Бедствий — еще лучше.

— Где Ято? — строго поинтересовалась блондинка, откинувшись на высокую спинку «начальского» кресла. Вопросы один за одним следовали жесткие, быстрые, короткие, такие, от которых в принципе привыкшему к подобному синки становилось не по себе.

Пришло время присесть и ему. Излагая отчетную информацию, шатен, исходя из банальных правил приличия, не мог позволить себе рассиживаться перед хозяйкой, однако теперешний разговор переходил в иное русло. Более личное. Более свободное и одновременно скованное подводными камнями во взаимоотношениях двух Богов. Более сложное. Потому, Кадзума, с бешено колотящимся сердцем, расположился на обитом тканью стуле, вытянувшись по струнке смирно, словно провинившийся школьник перед лицом сурового директора, и сжал в кулаки опущенные на колени руки. Бездомную он не нашел. Дал обещание Юкине, но не нашел. Да и был ли у него шанс вообще отыскать «адскую девочку», соперницу Сэкки и похитительницу Ики? Знал он о ней немного, разве что общие приметы. Где она обитает — понятия не имел. Хотя, надо признать, сталкиваясь с оравой голодных призраков, Кадзума, будучи в форме орудия, рассчитывал раскопать самую незначительную, незаметную зацепку, ведущую если не к самой Норе, то хотя бы к ее следам. Увы, огромные возможности, проявляющиеся конкретно при нахождении в форме Чоуки, должным образом не оправдали его ожиданий. Пришлось принять горькую таблетку правды — светлые надежды подопечного юноши были разбиты в пух и прах. Из пуха родилось волнение и гложущее изнутри ощущение вины, из остатков праха рисовалась картина зараженного скверной, страдающего Бога Бедствий.

Синки молчал. Бисамон тоже. Два разных молчания — неуверенное и ждущее — смешались между собой, образовав прозрачный мыльный пузырь всеобщего угнетающего напряжения. Девушка мысленно отсчитывала минуты потраченного на бездельную болтовню времени, парень мысленно подбирал нужные слова, которые бы ненароком не разожгли в строптивой Вайшраване обновленную версию ненависти к недавнему врагу. Раз. Два. Три. Мыльный пузырь, беспощадный растратчик времени, рос и раздувался. Четыре. Пять. Шесть. Напряжение поглотило комнату. Затмило свет люстры. Вылезло в раскрытое окно. Семь. Восемь. Девять. Трест лопнул. Вдох-выдох, пора начинать.

— Помнишь, я рассказывал тебе о похищении Хиёри Ики? — Чоуки снял очки. Ослабил узел галстука. Темно-зеленые глаза точно так же глянули на обманчиво расслабленную фигуру в сером брючном костюме, восседающую в кресле. Бисамонтен, не меняя позы, утвердительно кивнула головой. — Помнишь, я говорил, что ее похитила Нора — бывшая синки Ято? Уж не знаю, по какой причине она спланировала столь рискованное дело, однако местонахождение Ики по-прежнему неизвестно.

Виина презрительно фыркнула. Горбатого могила исправит. Что там за дребедень варится у Ябоку вместо мозга, неизвестно даже светлейшему Будде. Девушка помнила ту беседу тет-а-тет со своим священным орудием, абсолютно идентичную этой. Воспоминания о взбудораженном, нервно жестикулирующем Чоуки, вещающем про несчастья небезызвестной троицы, надолго врезались в память. Да, Богиня Войны хорошо запомнила эту историю, вот только из всех троих друзей сочувствовала одной Хиёри Ики. Ей было жаль невезучую девочку, на свою беду связавшуюся с далеко не лучшим из Богов и по вине последнего переступившую запретную для нее границу. Попавшую в закрытый, отмеченный полосатой лентой «Не переходите линию», загробный мир. Может, субъективное сострадание было проявлением двуличности воительницы, ее бессердечности, может, трезвой оценкой реальности. Не забираясь глубоко в дебри философии,личные проблемы и неприятности божка не вызывали у нее ни жалости, ни интереса. До тех пор, пока из личных его проблемы не переросли в катастрофу для всех людей. Похищение школьницы, неразбериха с чокнутой экс-синки — не касались ее ровно настолько, насколько являлись частной жизнью Ято. Едва частное превратилось в публичное, она, имея неоспоримые обязательства, возложенные на божество, должна была задействовать любые методы, которые бы помогли разобраться со зверствующей ордой аякаси.

— Где Ято? — настойчиво повторила риторический вопрос блондинка. Почему риторический? Потому что Ято может быть где угодно, а Кадзума всеми правдами и неправдами обязан не просто найти этого паршивца, а достать из-под земли, если потребуется.

Шатен, уткнувшись грудью в край стола, тем самым немного приблизившись к хозяйке (но все равно оставшись от нее на чересчур большом для задушевных бесед расстоянии), продолжил говорить:

— Я понимаю твое негативное отношение к Ято, Виина, — парень печально улыбнулся, — понимаю, что ты хочешь вытряхнуть из него кишки, ведь аномальное распространение призрачных воронок — его вина. Но вина косвенная. По большей части, обвинять в растущей численности аякаси следуют не его, а Нору. Девочку, что похитила Хиёри-сан. Сложно объяснить всю последовательность происшествий, но со слов Юкине я знаю точно: Бездомная нарочно открывает порталы и создает бури, чтобы помешать Сэкки и Ято отыскать Ики-сан. Согласен, — добавил он, видя плохо скрываемое раздражение Вайшраваны, — можно легко запутаться в этих перипетиях. И я, и Юкине, мы уже по уши увязли в этой чертовщине. Что до Ято — сейчас он не живет у Кофуку-сан, а прозябает, будучи зараженным скверной, возле старого храма Сугавары Митидзане, который находится неподалеку от центрального городского парка.

Виина резко поднялась из кресла. Подошла к окну. Узкие ладони легли на каменный подоконник. Бледное лицо, пылающее, как в огне, устремилось навстречу расцветающему буйством красок рассвету, порывам морозного утреннего ветра и зарождающемуся, как близнец похожему на предыдущий, дню. Выходит, подумала девушка, Бомжебог бесполезен? Найдет она его, не найдет, неважно, потому что ему самому требуется помощь? Каламбур.

— В каком он состоянии?

Кадзума задумчиво потеребил пальцем серебряную запонку на рукаве выглядывающей из-под пиджака рубашки, затем с горечью произнес:

— В плачевном. Скверна очень сильная, заражение протекает быстро. Спросишь, откуда взялась? От Ики-сан. Скверна исходит от нее. Видимо, Нора как-то воздействует на девочку, подвергая ее осквернению, а через нее по цепной реакции страдает и ее хозяин. С моего последнего визита к Юкине прошло три дня. Ято уже тогда на ногах не стоял. Что с ним сталось теперь — ума не приложу.

На этом разговор естественным образом завершился. Затянув галстук и надев очки, Чоуки освободил стул, осторожно, зачем-то стараясь не шуметь, придвинул его к столу и забрал принесенные с собой бумаги. Ближе к двери парень замер, видно ожидая от Богини каких-то приказов, однако Бисамонтен так и стояла, высунув голову в окно. В квадрате оконной рамы, на разгорающемся, красно-голубом фоне, ее фигура в сером костюме выглядела одинокой, тонкой, неземной — казалось, миг, и она совсем испарится. Исчезнет, навсегда покинув и этот кабинет, и этот мир. Покинув Кадзуму. Юноша зажмурился, отгоняя непрошенные мысли и избавляясь от секундного видения, которое живо нарисовало его воображение.

Глядя в никуда, абстрагировавшись ненадолго от всего сущего, Виина размышляла о том, как быть дальше. Что предпринять. Подводя итог, можно было сделать несколько неутешительных выводов: первый — Бог Бедствий погибает. По собственной дурости, пустозвонной беспечности. Второй — Хиёри Ики также пребывает на волоске от смерти. Катализатор — Ябоку. Третий — Сэкки, хваленое орудие божка, болтается где-то сам по себе, и неизвестно, какая участь ждет его. Незавидная, с таким-то хозяином. Четвертый — город трещит по швам от наплыва потусторонней грязи. По позвоночнику Бисамонтен побежали мурашки. Сегодня ей предстоит снова взяться за оружие и в сотый раз сыграть роль супергероя из комиксов манга.

****

По территории хорошо известного нам, ныне не используемого никем храма Тэндзина гулял, протяжно завывая, полувесенний-полузимний ветер. Полувесенний, потому что иногда его гул приносил слабые отголоски весеннего тепла и запаха мокрого асфальта после дождя. Впрочем, пахнуть мокрый асфальт мог и от неторопливо таящего снега. А полузимний, потому что в иных случаях ветряной храмовой танец нес легкий морозец, смешанный с ароматом гнилой листвы, погребенной под толстыми пластами грязи. И тот, и другой, ветры беспощадно рвали прохудившуюся черепичную крышу святилища, отчего расшатанная черепица заунывно громыхала, будто колеса приближающегося поезда, гнули потрепанные непогодой, дерьмовой экологией и временем стволы анорексичных деревьиц, раскачивали скрипящие, безвольно болтающиеся створки незапертых ворот. Мутноватая гладь святой воды, наверняка уже не святой вовсе, а всего лишь талой, рябила, расходясь большими кругами от центра к бортикам сосуда. Коричневые лужи, кое-где возникшие в трещинах на ветхой плитке, будто чернильные кляксы на девственно чистом листе бумаги, вторили волнообразованиям, происходившим в сосуде. Вдоволь наигравшись во дворе, ветры заглянули внутрь храма. Прозрачными всполохами промчались по промерзшим каменным стенам, прокатились по полу, хвостом собирая за собой всякий мусор, промчались мимо алтаря, слегка задев бронзовую статую Сугавары. Дикий танец двух противоборствующих сезонов — летнего и зимнего — сшибая углы, унесся прочь сквозь разбитые пыльные окна, дальше устраивать пляски на безграничном просторе пустынных улиц. Ветры ушли. Но святилище не было пустым. Ветхим, забытым — да, но не пустым. По крайней мере, не в эту минуту.

В сумеречном полумраке лишенного искусственного освещения пространства гармонию полнейшего забвения нарушали очертания двух, сильно смахивающих на «лужные» кляксы, фигур. Они не являлись посетителями, не были заблудшими душами, не походили на бомжей. Если бы не сдавленное шипение одного из этих пришельцев и не севший от холода голос другого, рано или поздно фигуры бы смешались с общим интерьером «внутренностей» храма.

Юкине беспомощно наблюдал, как стремительно угасает его хозяин. Ято дышал отрывисто, часто; из вздымающейся груди брюнета вместе с выдохами встрепанными птицами вырывались натужные, режущие слух хрипы, словно бы он недавно пробежал кросс. Иссиня-черные пряди непослушных волос облепили потное, белое, как полотно, лицо; веки полуприкрытых глаз, усеянные проглядывающими сквозь кожу синеватыми жилками, судорожно подрагивали, как у человека, который никак не может пробудиться от долгого сна. Худой, измученный, Бог Бедствий лежал на боку, сжавшись в позе эмбриона, хрипел и почерневшей от скверны рукой хватался за горло, задыхаясь. Каждый вдох мог оказаться заключительной строкой в истории Бога по имени Ято. Каждая мелочь могла привести к концу. Жалкой, бесславной смерти. Юкине был не в состоянии отвергать действительность. Трясущимися пальцами вцепившись в смоченный в святой воде шейный платок Ябоку, мальчик аккуратно обтирал влажной тканью впалые щеки юноши, покрытые миазмой, шею, ключицы, кое-как лечил любой не прикрытый одеждой участок его бьющегося в конвульсиях тела. И говорил. Негромко. Стесняясь прервать извечный покой храма, полушепотом нес всякую околесицу. О том, что они вместе непременно спасут Хиоки, что он, Сэкки, лично поквитается с Норой, что вскоре родная им обыденность вернется на круги своя, и они вновь заживут дружной семьей. Утопические слова-подбадривания лихорадочно формировались в воспаленном сознании психологически потерянного паренька, оформлялись в безоблачные картины будущего и рекой лились наружу, однако, очевидно, не достигали ушей их главного слушателя. Божок не отвечал. Шипел, стонал, бормотал нечто неразборчивое, будто в пьяном бреду, но не отвечал. А Юки, чья разговорчивость была обусловлена паникой, граничащей с безысходностью, самозабвенно втирал святую воду — из чана во дворе — в засохшие грубой коркой следы осквернения. За стеной выли ветры, за спиной бродил холод, сопровождаемый мурашками, перед глазами валялся стенающий Бог. Мальчонка ничем не мог ему помочь. Никак не мог умалить его страдания. Ни коим образом не мог изменить катящуюся в бездну ситуацию. Вода не исцеляла. Слова не несли в себе необходимой силы. Юкине осознавал: безнадежно. Сломленного — в прямом смысле — Ято спасет лишь церемония омовения. А как тут ее устроишь, если Хиёри нет рядом?

Три дня назад, когда началось заражение, Дайкоку настоятельно попросил Сэкки временно освободить занимаемую комнату на чердаке. Мужчина выразил свои соболезнования насчет случившегося, не забыв дать парочку словесных пинков в адрес неудачливого Бога Бедствий, и выставил их за дверь. Дескать, он бы и рад сохранить неокрепшую психику своего подопечного, столкнувшегося с неразрешимыми проблемами, и подсобить в нелегкой, но не представляет возможным рисковать жизнью собственной «Божки». Кофуку, конечно же, пришла в ужас от столь жесткого и безоговорочного решения Кокки; девушка расплакалась, умоляла Дайкоку одуматься и не «выбрасывать ребят на улицу», однако синки остался непреклонен. В темпе умирающих лебедей Юкине, с Ябоку на закорках, перекочевал в практически родное святилище Митидзане — своеобразное пристанище для бедных. С той поры парнишка перестал спать по ночам. Сутки напролет подросток просиживал подле загибающегося брюнета, изредка, днем, выбираясь на территорию храма за водой. Ночью же оживал его личный, самый страшный кошмар. Освещения в храмe не было. Наступала тьма. Всепоглощающая, липкая тьма, вкупе с которой к блондину приходили панические атаки. Юкине охватывал безудержный страх, застревавший комом в горле, и только тогда, когда он замерзшей рукой хватался за края спортивной куртки Ябоку, синки кое-как удавалось совладать с бушующими эмоциями. Слава Небесам, призраки не могли попасть на священную территорию, иначе бы он долго не протянул — непременно поехала бы крыша. Потому что в мгновения страха мальчишка вспоминал о связи «Бог-орудие» и представлял, каково будет божку, когда помимо физических мук Хийо его накроют еще и душевные колебания Сэкки. Цепная реакция, способная добить юношу окончательно.

Прополоскав испачканную фиолетовыми разводами тряпку в глиняной миске, которую парнишка чисто случайно нашел в помещении, Юки, содрогнувшись при очередном стоне хозяина, отложил свернутый вчетверо платок и с тяжким вздохом оперся спиной о стену. Взлохматил пятерней вихрастую челку. Взглядом прошелся по пыльному каменному полу, голым стенам, статуе Тэндзина. Из четырех «слепых» окон зал наполнял белый дневной свет, однако нельзя было сказать, что внутри храма было светло. Лучи света, направленные крест-накрест, не пересекали друг друга, а терялись в запыленном затхлом воздухе, оставляя большую часть помещения неосвещенной. Бездумно разглядывая останки былого сияния могущественного Бога Знаний, мальчик, не глядя на страждущую фигуру Ято, заговорил:

— Эй, ты меня слышишь? Знаю же, что да. Так вот, послушай. Мне надоело повторять тебе одну и ту же прописную истину по несколько раз — я, знаешь ли, все-таки священное орудие, а не попугай дрессированный. — Пальцами левой руки синки дотронулся до кандзи со своим именем. Линии иероглифа неприятно жгли кожу: — Мы спасем Хиёри и вернем ее домой. Вспомни, Ято: ты обещал заботиться о ней, оберегать ее. Уверенность и заносчивость в твоем тогдашнем обещании просто зашкаливали! Тогда какого черта ты не в силах преодолеть эту гребаную болезнь, преодолеть влияние Норы, да хоть порваться на японский флаг, но забрать Хиоки у этой проклятой психбольной?! Вспомни, Ято: ты разозлился, узнав о похищении, и едва ли не поломал всю мебель в нашей комнате, а потом с хладнокровием удава заявил, мол, не парься, все будет хорошо, мы выручим Хиёри. Опять-таки, уверенность и заносчивость били через край. Тогда какого черта ты, такой смелый и самоуверенный, хрипишь, словно старая бабка, доживающая свои последние часы?! Слушай меня, Ято, слушай внимательно! Мы вернем Хиёри домой, мы уничтожим Нору, но мы должны сделать это вместе! Сдохнем, но вместе будем расхлебывать эту кашу!

«Сам по себе я мало на что способен», - про себя добавил паренек. Возможно, со стороны независимого наблюдателя, справедливые речи Сэкки выглядели крайне нелепо и глупо — Бог тут, понимаешь, гибнет, а он ему что-то втолковывает, еще и на совесть давит, однако блондин упорно не желал терять последнюю надежду. Как утопающий в порыве отчаяния хватается за соломинку, так же и он хватался за медленно исчезающую мысль о поливариантности судьбы. Вдруг, Ято и вправду сможет перебороть свою боль? Вдруг, он выдавит свою коронную усмешку а-ля «папа может, папа может все, что угодно», и случится некое озарение, типа «встань и иди»? Юкине пожал плечами. Невозможно. Безрассудно. Немыслимо. Бог Бедствий умирал. Хиёри, видимо, тоже. Шансы на спасение обоих равны нулю. И он, Сэкки, может лишь наблюдать. Понимать, ужасаться, болтать, уговаривать, злиться, стращать, использовать бесполезную воду, надеяться и наблюдать. Смотреть на гибнущее существо — отвратительное зрелище. Смотреть и понимать, что отвратительно гибнущее существо — твой хозяин, неотъемлемая часть тебя, некто, кто фактически
является твоим Создателем, давшим тебе имя и вторую жизнь, — невыносимо. Юки не обвинял Дайкоку за проявление черствости: Кокки до трясучки дорожил Нищебожкой. Заразись она скверной, бедняга бы спятил. Зла на Кадзуму он тоже не держал: тот был всецело поглощен делами и проблемами бесценной для него Бисамонтен и вряд ли смог бы присовокупить к плотному графику своих задач еще и разрешение чужих передряг. Друзья друзьями, но, переживая моменты безысходного ужаса, упадка сил, перекатывая внутри раскатами грома рвущуюся наружу истерику, паренек познавал значение распространенной пословицы: один в поле не воин. Он — не воин, он — грубое подобие этого самого воина.

В какой-то миг рокочущие извне завывания полувесеннего и полузимнего ветров стихли. Стекающийся внутрь храма изо всех щелей сквозняк застыл где-то посередине зала, собравшись в ледяной воздушный кокон. Убийственно медленно плывущее по течению будничности время замерло и предупреждающим напряжением осело в желудке. Реальность превратилась в статичную картинку, на которую Юкине взирал, как бы будучи перед экраном телевизора. Даже дышащий на ладан Ято очутился по ту сторону экранного стекла. Мальчонка, выпрямившись, удивленно моргнул и выдохнул. Облачко белесого пара растворилось без следа. Сэкки боязливо завертел белобрысой головой, неосознанно ожидая внезапной опасности, нападения и словно предугадывая, из темноты какого угла на него набросится неопределенное «нечто». Хотя святилище, как говорилось ранее, было воздвигнуто на священной земле, защищенное ото всякого зла. Весь обратившись в слух и зрение, юное орудие, затаив дыхание и, кажется, не сглотнув быстро скопившуюся во рту слюну, ждал грядущей беды. Чего-то еще более худшего, чем синюшный божок, за куртку которого он спешно ухватился.

Вскоре у входа в храм послышался топот чьих-то торопливых, резких шагов. Напряжение, прочным жгутом стянувшее кишки, не отпускало, но Юки чуток расслабился, зная, что кто бы сюда не вошел, они с Ябоку по-любому останутся незамеченными. Довольно скоро шаги переросли в изящное цоканье тонких каблучков, стремительно поднимающихся по ступенькам ведущей к крыльцу лестницы, а в отливающем на пол квадрате света, идущего из открытых дверей, заиграли загадочные тени. Впрочем, загадочность таинственных гостей развеялась сразу же, как только в зал величавой походкой грациозного царя зверей забрел лев. Живой, настоящий лев. С пышной, огненно-рыжей гривой и со шрамом через всю морду, задевающим один глаз. Взгляд другого, золотисто-желтого, неподвижно устремился на настороженного синки, вжавшегося лопатками в стену.

— К-Кураха?!

Вот уж кого-кого, а Богиню Войны он точно не ждал. Лев, как-то по-особенному, будто приветствуя мальчика, кивнул ему своей огромной головой и сел немного поодаль, многозначительно посмотрев на брюнета. Размеренное цоканье каблучков достигло цели, и в зале нарисовалась статная фигура горделиво задравшей подбородок кверху Вайшраваны, явившейся в полном боевом облачении. Непристойно-боевом, однако весьма внушительном и продуманном. Следом за ней возник и Чоуки. Встретившись взором с округлившимися глазами пораженного ученика, шатен низко поклонился, выражая перед ним глубокое чувство вины. Приблизившись к телу Бога Бедствий, юноша, натянув на руку рукав форменного пиджака, без лишних слов приподнял края его спортивки и футболки, обнажая спину брюнета. Собственно, озвучивать диагноз и справляться о самочувствии пациента не имело смысла — от плеч до поясницы ярким, сине-фиолетовым цветом цвела прекрасная в своем безобразии скверна. Кожа, погребенная под узором пятен, струпьями облезала и отслаивалась, в некоторых местах миазма засохла твердой коркой.

— Мне бы не хотелось жалеть его, — проговорила Виина, следившая за действиями Кадзумы, — ибо он не достоин жалости, но, вне зависимости от моего личного отношения к нему, до утра он не доживет.

Сэкки ощутил, как сдерживаемая внутри истерика соленой влагой защипала уголки глаз. Зачем они пришли? Какая причина сподвигла Бисамон навестить пребывающего на грани жизни и смерти недруга? Поздравить его с приближающейся кончиной?

— Прости меня, пожалуйста, — Кадзума отряхнул рукав и снял очки, механическим жестом помассировал следы от дужки оправы на переносице, — Юкине. С моей стороны было неправильным давать тебе обещание, которое я не смог выполнить. Я не нашел Нору. Нет вообще никаких намеков на ее присутствие в городе. Мы с госпожой побывали в самых разных районах, однако ничего, кроме воронок, мы там не обнаружили. Аякаси в масках, о которых ты упоминал, нам также найти не удалось. Бездомная далеко не глупа, раз так тщательно заметает за собой следы. Ощущение, как будто она исчезла совсем.

Резюмирование личности Хииро вовсе не было восхищением — просто юноша привел этот факт как данность. Интересно, что именно Вайшравана на добровольной основе вызвалась посетить указанный им храм Сугавары Митидзане, причем ее приказ обсуждению не подлежал. То есть вместо ежедневного месива с призраками она, забыв про Бездомную, предпочла отыскать Ято и Юкине. Ясное дело, Чоуки немало удивился такой добродетели и не преминул осведомиться, что конкретно задумала его хозяйка, но все, чего он от нее добился, это короткое «Узнаешь». Парень терялся в догадках, что за план она придумала.

— В случае, если вы пришли сюда за тем, чтобы воссоздать из пепла вашу неотмщенную месть, Бисамонтен, я попрошу вас убраться отсюда восвояси, — движимый скоротечным душевным порывом, блондин, сопровождаемый глухим кашлем поперхнувшегося Кадзумы и недовольным рычанием Курахи, поднялся на ноги. Неловко пошатнулся, удерживая баланс на затекших от долгого сидения конечностях, и, обойдя беззащитно лежащего на боку Ято, загородил юношу собой, расставив руки в стороны. То был последний рывок, последняя ступень самоотверженности мальчика, безоговорочно преданного своему хозяину, каким бы он ни был: — Уходите. Уходите, если вы не видите, что мстить здесь уже некому.

Голос паренька был очень тихим, задушенным — сказывались усталость и постоянная нервотрепка — однако звон стальных ноток в его звучании не дрогнул и не сломился. По-детски круглое и пухлое лицо Юкине мгновенно преобразилось до неузнаваемости: черты обрели суровую жесткость, на лбу пролегла глубокая морщинка, губы сжались в плотную тонкую линию. Глядя ему прямо в глаза, изучая его твердую, не по-детски сильную душу, Виина внезапно прониклась чувством должного уважения к маленькому светлому существу, не побоявшемуся бросить вызов Богу, дабы постоять за хозяина. Некий теплый прилив нежности, сродни той, которую она испытывала к собственным синки, мягко коснулся ее сердца, прочно обволакивая его в скользкие стенки сочувствия. Последовавший за этим приливом поступок воительницы сразил наповал всех присутствующих. Прямая осанка и неприступность девушки пали, как падает величественная каменная крепость после долгой осады вражескими войсками, фиалковые глаза Богини замерцали тусклым сиянием побежденной твердыни. Бряцая боевой амуницией и шелестя ниспадающими до самого пола прядями струящихся за спиной волос, Вайшравана подошла к вставшему столбом Юки и опустилась рядом с ним на корточки. Орудие увидел печальную улыбку, обращенную лишь к нему одному. А когда мягкая ладонь Бисамон, без кожаной перчатки, ласково притронулась к его волосам, заботливо потрепав неряшливые локоны, то и вовсе растерялся, зардевшись не хуже спелого помидора.

— Думаю, следует прояснить некоторые недопонимания, возникшие между мной, тобой и Кадзумой, — сказала Бисамонтен. Расстояние между лицами двух собеседников разделяли несколько сантиметров, и горячее дыхание молодой Богини легко заскользило по красным щекам смущенного Сэкки. Ее ладонь переместилась на плечо парнишки. — Во-первых, сейчас есть намного более важные проблемы, чем твой бомж-из-трущоб. Наверняка ты в курсе, что по всему городу шныряют аякаси, каждый час всюду открываются потусторонние воронки и множество людей попадают в распоряжение голодных призраков. — Юки промямлил что-то нечленораздельное, соглашаясь с правотой Виины: — Во-вторых, мое присутствие здесь обусловлено не погоней за отмщением. Да, ты все сказал верно — я даже не могу отвесить хорошего пинка под зад этой рухляди. Но я понимаю твою боль. Ято и Хиёри Ики, они дороги тебе, они твоя семья, вследствие чего мне прекрасно знакомо твое отчаяние. Ты их теряешь. Ты не можешь им помочь. Не думай, что я говорю тебе это ради твоего унижения или ради того, чтобы посмеяться над тобой, но и не думай, что я брошусь бороться за тебя одного.
Я намерена искать пути решения проблем в их зачатке, в самой основе, которая валяется позади, защищаемая твоим телом, и в прилагающихся к ней следствиях. Очень сложно, да? Переводя на простой язык, ты должен ответить мне на единственный важный вопрос: тебе известно, где находится Ики?

— Госпожа Бисамон?.. — Чоуки аж задохнулся, утратив нерушимый образ сдержанного интеллигента. Прежние его догадки были разбиты в пух и прах. Что ж, видно, за прошедшие века он так и не привык к эксцентричности Богини Войны.

Сэкки тоже впал в ступор. Собственно, оно и неудивительно. Перегруженный жесткий диск его сознания напрочь отказывался записывать новую информацию. Сидящая напротив Бисамон, сжимающая рукой его плечо и на полном серьезе собирающаяся отправиться спасать Хиоки — такое ему и в бредовом сне не снилось. Мальчонка не мог подобрать соответствующую разговору реакцию: что ему сделать, вежливо отказаться от предложенной помощи, потому что Ябоку и Вайшравана не в ладах друг с дружкой, или радостно принять стремление Виины? Как быть-то? Происходящее слишком неправдоподобно.

Видя явное недоверие своего протеже, шатен, смекнув, что к чему, принял попытку разрядить затянувшуюся молчаливую атмосферу:

— Э-эм, Юкине, все то, что сказала тебе госпожа Бисамон, правда. Мы не шутим, мы не хотим тратить попусту время. Пойми, чем скорее мы найдем Ики-сан, тем больше у нас шансов спасти ее, а заодно и найти Нору.

Выбора у Юки не было. Либо они помогут, либо Хийо погибнет. Что же это, провидение Небес? Благосклонность судьбы?

— Ято упоминал про Такамагахару, — решившись, выпалил Сэкки. — Он как-то обмолвился, мол, Нора спрятала Хиёри в Такамагахаре, там ее и нужно искать. Но... Он не сказал, где именно. Он не назвал определенное место, не успел... Скверна... все произошло как-то внезапно... — Блондин замялся, обдумывая, не забыл ли чего: — А! Вспомнил! Перед тем, как отключиться, Ято сказал что-то насчет того, якобы Нора заразила Хиёри, а через нее пострадал и он сам.

Вайшравана и Чоуки непонимающе переглянулись между собой.

— Такамагахара? — переспросил юноша. — В общих понятиях, она огромна. В конкретных, во много раз больше, чем столица Японии.

— Очевидно, что раз ты чист и не мутируешь в призрака, то осквернение идет от второго орудия, — добавила девушка. — Однако я впервые слышу, чтобы кто-то воздействовал на синки, намеренно заражая его...

Молодая Богиня осеклась. Нет, она солгала. Далеко не впервые она сталкивалась с подобным. Ведь Кугаха тоже намеренно осквернял ее орудия... Взаимосвязь? Абсолютная. Словно к божку бумерангом вернулись те страдания, которые пережила она, обманутая и преданная. И Кадзума утром уже говорил об этом. О воздействии. Вздохнув, воительница похлопала Юкине по плечу. Мальчонка шмыгнул носом.

— А... что с Ято? — неуверенно спросил Юкине. Машинально. Вновь почувствовав опору, не-одиночество, паренек снова схватился за соломинку надежды. — Он же умрет, да? Еще раньше, чем вы найдете Хиоки. Что мне делать? Он лежит здесь на протяжении трех дней, это единственный пустой храм, где есть святая вода, но она ему не помогает. Ему ничего не помогает. Я... я... пытался разговаривать с ним, обещал, что все устаканится, но он не слышит меня. Неужели для него все так и закончится?

Вот теперь синки сорвался. Щиплющие уголки глаз слезы неудержимым потоком хлынули наружу, крупными каплями скатываясь с бледных щек и беззвучно падая вниз. Встретившись с мерзлым камнем, капли разлетались крохотным фонтанчиком брызг. Сколько бы он не смирялся с неотвратимой смертью Ябоку, он всем сердцем не хотел, чтобы Бог Бедствий умирал. Как ни крути, он и Хиоки — его семья, его настоящее и будущее, все, что у него есть. И не будет в его жизни других таких безработных ленивых раздолбаев и замечательных добрых девушек, как эти двое. Громкий плач эхом раскатывался по залу, звуковой волной натыкаясь на стены, ударяясь о потолок и вылетая на улицу сквозь окна и вход в святилище. Прерывистые рыдания парнишки гулким звоном отдавались в ушах и сердцах присутствующих. Скорчившегося брюнета, который, похоже, был без сознания, буквально вывернуло наизнанку. Широко распахнув невидящие глаза, молодой Бог непослушными пальцами начал цепляться за грязную белую футболку. Вместе с рыданиями храм наполнил булькающий хрип.

Зрелище не для слабонервных. И Бисамонтен уловила сильную перемену в дрогнувшей душе Кадзумы. Шатен жалел ученика, переживал за него очень сильно, настолько, что ей на мгновение стало трудно дышать. Даже Кураха, растроганный разыгравшейся трагедией, ненавязчиво ткнулся мордой в бок блондинки, как бы уговаривая ее проявить великодушное сострадание к Богу Бедствий.

— Кадзума, — деловито подозвала она Чоуки, — забирай их в наш особняк. Я и Кураха пока что осмотрим город, а ты доставишь Бога Бедствий и Сэкки к нам. Следи, чтобы Ято ненароком не отбросил коньки. По прибытии распорядись, чтобы его поместили под постоянный надзор в любую свободную комнату. Возражения не принимаются.

Скрипнув зубами от раздражения, Бисамон развернулась на каблуках и направилась к выходу. Теперь настала очередь Кадзумы и Юкине переглядываться.

— Ну, Ято, — прошептала Виина, выйдя во двор, — я тебе это еще припомню, мерзавец. По гроб жизни должен будешь.

****

Ято плыл, гонимый водами багряной реки. Тело его, тяжелое, чужое, отторгаемое возмущенным сознанием, подобно лодке качалось на обжигающих вспышками боли, кроваво-красных волнах. Стремительное течение с бешеной скоростью несло его к зияющей вдалеке пропасти, к точке невозврата, за которой начиналось абсолютное ничто — му. Юноша не сопротивлялся этому течению, барахтаясь и бултыхаясь, лишь бы любой ценой достигнуть суши, руки-ноги не подчинялись ему, вверив его тело смертельному потоку. Он плыл. Плыл, не чувствуя влаги на треснувшей коже, потеряв счет времени и пространственную связь с окружающим его ничем. В самом деле, брюнет не смог бы описать то место, где находился, даже если бы сильно этого захотел. Ему было известно лишь одно: это место внутри него самого. Его душа, если угодно дать такую трактовку. И здесь, внутри его души, есть только он и переливающаяся пурпурным сиянием мертвая река. Снаружи, с периодичностью расписания автобусов, на него накатывали волны кровавых вод, изнутри — сжигали волны бесконечной, размеренно-утомительной боли. Больно! Больно! Черт возьми, как же больно! Эти слова вертелись на пересохшем от постоянной жажды языке, слетали с растрескавшихся губ, разрывали барабанные перепонки, но эха от них не было. Никто не слышал их, кроме Ято. Никто не кричал, кроме него. А он вообще еще существует? Он еще жив? Или там, в потоке, плещется его труп? Однако возможно ли умереть, будучи в собственном воображении? В нереальной реальности, доступной лишь его мозгу? Больно. Нестерпимо. Болезненные импульсы пробивали его насквозь, замедляя почти не слышный стук сердца, тлеющего на каких-то адских углях, проникая в кровь, растекающуюся по вздувшимся синим венам, и искрами воспламенялись в саднящем затылке. Странно, конечности будто бы атрофировались, утратили чувствительность, но боль все равно нерушимыми оковами стягивала все его существо. Неужто вот так выглядит его душа? Неужто она настолько пуста, что в ней чернеет одинокая пропасть, и больше ничего?

Изредка, в окружающей его тьме, словно фотографии, появлялись некие очень яркие, мгновенные образы, от которых внутренний болевой поток циркулировал еще неистовее. Когда образы, напоминающие быстрые кадры сотен последовательных фотографий, возникали, Ято вдруг отчетливо понимал, что он здесь не один и что испытываемая им боль не была его личной. Что приближаться к пропасти, к му, должен не он, а кто-то другой. Молодой Бог переживал чью-то реальность, чьи-то воспоминания, чье-то отчаяние, и это «чье-то» как раз и заставляло его страдать. По первости Ябоку мысленно противился чужой воле, закрывал глаза, дабы не видеть мелькающие кадры, и отказывался понимать значение образов, однако позже, устав от неравной борьбы с кем-то, кто утащил его вместе с собой в пучину мрака, постепенно стал узнавать являвшиеся ему воспоминания. То есть как узнавать — не сами воспоминания, но человека, кому принадлежали и боль, и отчаяние, и эмоции, передающиеся Богу Бедствий. Течение реки продолжало нести его к забвению, волны порой захлестывали его с головой, однако перед юношей простиралась уже не мрачная пустота, а целый мир, гамма чувств и ощущений, созданных тем человеком. Брюнету было страшно. Он боялся ранить кого-то, кого-то убить, чем-то заразить, причинить непоправимый вред. Далее, вслед за страхом, его навестило чувство неискупимой вины перед кем-то, как будто он совершил какой-то абстрактный смертный грех, который навсегда останется на его совести. После этого ему вдруг жутко захотелось расплакаться. Что, собственно, он и сделал. Не имея ни малейшего понятия, почему он плачет, парень ревел навзрыд, безостановочно прося у кого-то прощения и корчась от очередных приступов. Образы меркли, загорались и снова меркли, поглощенные мраком, а Ято захлебывался слезами. Не своими. И болью. Не своей. Тогда чьей?

Постепенно река привела его к далекой пропасти. Тут багряные воды, пересекая неровные, будто вырубленные топором края бездны, с грохотом стекали вниз и исчезали. Дна не было, поэтому гул от своеобразного водопада ближе к черноте стихал, а потом пропадал вовсе. Ябоку не мог взглянуть на маячившее впереди ничто, он просто знал, что там — конец. Если он упадет туда вместе с рекой, уже не вернется. Тьма сожрет его с потрохами. Однако пытаться спастись бессмысленно — он был уже на самом краю. И в самый последний, возможно, предсмертный миг, юноша наконец-то вспомнил, кто был рядом с ним, здесь, в его душе. Из груди вырвался судорожный вздох, несший с собой одно-единственное, родное имя, затем Бог Бедствий провалился во тьму. Черная пасть бездны закрылась, унося его за грань всего живого. Звучащий гул некоторое время еще хранил отголоски произнесенного имени, но потом, следуя расписанию, обрушился по пятам за божком.

****

На крыше старшей школы Сиратори не было почти ни одного ученика. Несмотря на продолжительную перемену в середине учебного дня, никто не торопился сюда, чтобы подкрепиться захваченным с собой из дому бэнто, поболтать с друзьями, обсуждая самые свежие сплетни из школьной жизни, или же отдохнуть, полюбовавшись открывающимся с крыши чудесным видом на пейзаж мегаполиса. Оно и понятно, погодка сегодня отличилась той еще дерьмовостью. Ни тебе солнца, ни теплого ветерка, ни талого снега, в общем, никакого намека на приближающийся март месяц. Впрочем, безрадостные погодные условия, отсутствие рядом компании веселых одноклассников и одиночество вовсе не смущали облокотившегося на перила и устремившего вдаль задумчивый взгляд Коуто Фудзисаки. Стоя в позе великого мыслителя, светловолосый рассеянно созерцал живописность окрестностей школьной территории, попутно размышляя над тем, что творилось за ее пределами. Последние несколько дней юноша был крайне недоволен поведением Мидзучи. По его мнению, она шибко переигрывала, устроив в городе черт знает что. Тонны аякаси, воронки, бури — она слишком бесцеремонно превратила будни простых обывателей в настоящий хаос. Слишком осмелела, почувствовав вкус самостоятельной свободы и вседозволенности. Фудзисаки не спрашивал ее, куда синки исчезала каждую ночь, не ограничивал ее в выборе любимых питомцев и не интересовался, как там продвигается ее план мести Хиоки, тем самым совершив грубейшую ошибку. Хотя, конечно, у него имелось железное оправдание: наступила пора промежуточных школьных экзаменов, тотального цейтнота и многочасовых посиделок в библиотеке, и парень, увлекшись делами насущными, пустил все на самотек. Право, злопамятность и ненависть его любимицы не имели границ! Правда, меньше всего Коуто сокрушался насчет бедной «Хиёри-тян», скорее, его волновала проблема невозможности использования кисти Ада. Сейчас было весьма опасно и неосмотрительно возобновлять эксперименты с этой замечательной вещицей, поскольку повсюду шныряли ищейки Богов, вставших на защиту людей от нечисти. Да и ситуация в целом ему не нравилась. Юноша привык действовать скрытно, исподтишка, используя по-максимуму любые доступные ему средства, но при всем при том оставаясь в тени, подобно серому кардиналу. Привык тщательно продумывать свой ход на сто шагов вперед, принимая во внимание любые погрешности и возможные недостатки и продвигаясь по пути наименьшего риска. Мидзучи же рубила с плеча. Слепо поддавшись своей основной цели, она напрочь позабыла о какой-либо конспирации, о последствиях ее необузданности и о самом главном — о Ябоку.

Да-да, папочка всегда беспокоится о своем посредственном недалеком Ябоку. В частности, светловолосый был в курсе недавнего осквернения Бога Бедствий. Откуда? В те редкие ночи, когда Нора все-таки приходила домой, девочка охотно делилась с Отцом о том, какие дальнейшие пытки она устроит пойманной ею Ики. С нескрываемым садистским наслаждением Мидзучи в двух словах описывала нечеловеческие страдания бедняжки. Это-то и стало для Бездомной роковой ошибкой. Делая вид, будто ему все равно, какие игрища проделывает его любимица, юноша тем временем предельно внимательно выслушивал ее повествования, и вскоре пришел к такому умазаключению: Нора не знает меры. Ей бы убивать, убивать в сотню, в тысячу раз больше, доказывая былую верность и преданность Ябоку и прикладывая все усилия, чтобы вернуть блудного сына домой, но вот в этом и крылось ее заблуждение - желая убить Хиоки, мучая ее, она практически довела Бога Бедствий до гроба. Фаталити! Непростительная оплошность вроде бы хитроумной и смекалистой синки. Она чересчур упивалась своей победой, наивно полагая, что, заставив божка подыхать, как собака, она насильно притянет его к себе. В корне неверное предположение. Лично ему, Фудзисаки, было глубоко плевать на неприятности, постигшие «Хиёри-тян», в конце концов, рано или поздно он бы самостоятельно разобрался бы с ней, вырезав эту человеческую опухоль из жизни Ябоку. Однако Мидзучи если и не заслуживала наказания за своеволие, то, по крайней мере, папочке нужно было четко дать ей понять, возле какой остановки пора притормозить. Пускай гибнет Ики, пускай Бездомная хоть на куски ее распилит и зажарит в растительном масле, его творение, его глупый сынишка, создавший для себя смехотворный сказочный мирок из детских книжек, ему еще пригодится.