14 часть
Я просыпаюсь в тёплых объятиях и непонимающе хмурюсь. А спустя всего пару мгновений я резко распахиваю глаза и дёргаюсь, порываясь встать, но рука Стаса крепко прижимает меня к своей груди, и я падаю обратно на его плечо. Мужчина сдавленно мычит что-то сквозь сон, недовольный таким пробуждением, и приоткрывает глаза.
— Чё суетишься? — спрашивает он, принимая более удобное положение и не спеша убирать руку с тощего бока. А у меня код тревоги в голове красный: мы целовались!
— Бля... — тихо выдаю я, снова пытаясь подняться, и снова преграда в виде руки учителя не даёт мне выбраться из постели.
—Кир, тише будь, — просит мужчина, явно не успев ещё проснуться.
С третьей попытки я всё же выбираюсь из объятий и бегу в ванную комнату. Мне срочно нужно уйти подальше от Стаса, потому что воспоминания прошедшей ночи ужасно смущали, а ещё мне нужно умыться холодной водой, чтоб побыстрее прийти в себя и окончательно проснуться. Гордиенко остаётся досматривать свой сон и ещё долго не выходит из комнаты. Вернуться обратно в свою мягкую кровать для него было блаженством. И как я только так долго спала на диване с моим-то ростом?..
— Доброе утро, — раздаётся хриплый голос. Я вздрагиваю, оборачиваюсь на Стаса, который проходит на кухню в свободной белой футболке и серых пижамных шортах, берёт со стола чашку и, набрав воды из фильтра, осушает в пару глотков. Весь его вид расслабленный и заспанный, оттого донельзя уютный. Я рядом с ним — комочек сжатых нервов. Я не могу перестать думать о поцелуе, о горячих руках на своём теле, о нежных успокаивающих прикосновениях, о шёпоте на ушко. Я краснею и прячу глаза. — Кирюш, на меня посмотри, — просит мужчина уже более твёрдым и настойчивым голосом. Не увидев ответной реакции, он вздыхает, убирает чашку в сторону и, преодолев расстояние между нами в пару шагов, кладёт ладонь на подбородок и вынуждает поднять голову. Наши взгляды пересекаются. Я пытаюсь отвернуться, но Гордиенко не даёт, лишь усиливает хватку, которая становится почти болезненной. — Ты жалеешь о том, что было ночью? — напрямую спрашивает Стас. У меня от такой прямолинейности из груди вылетает сдавленный вздох, и я выгибаю свои бровки домиком, а слов найти не могу.
Я целовалась ночью с мужчиной и получала от этого удовольствие. И меня заставляют признать это вслух. Я просто не могу.
— Стас, — отведя взгляд, цежу я. — Отстань, — добавляю я неловко, делая шажок назад.
— Да ладно, — усмехнулся Стас, и лицо его озарилось, будто он застал какое-то счастливое событие. — Ты стесняешься? — почему эта догадка вызывала у старшего столько радости, я категорически понять не могла. — Я поражаюсь тебе с каждым днём всё больше, — я зло взглянула на мужчину исподлобья, как будто тот стоял и оскорблял меня.
— Хватит так улыбаться, — рыкнула я недовольным голосом, скрестив руки на груди.
— А то что? — откровенно веселится собеседник. Я закатываю глаза, как будто я вела разговор с раздражающим ребёнком, который не понимает очевидных вещей, и шагаю вперёд, намереваясь избавиться от пристального внимания. Стас перехватывает мою за руку и прижимает к себе, заключая в тёплые объятия. Я замираю на месте от неожиданности, рвано выдыхаю воздух из лёгких, и мои брови вздымаются вверх домиком, когда я смотрю на учителя снизу вверх в силу небольшой разницы в росте. — Я обидел тебя? — нахмурившись, серьёзным тоном спрашивает мужчина. — Или я тебе неприятен? — добавляет он, пристально рассматривая зелёные глаза.
— Нет, — тихонько отвечаю я, сбитая с толку такой сменой настроения.
— Ты жалеешь о нашем поцелуе ночью? — с той же серьёзностью спрашивает Гордиенко.
— Нет, — понимая, что от меня действительно ждут честного ответа, произношу севшим голосом. Стас удовлетворённо улыбнулся уголком губ.
— Я хочу, чтоб ты знал, что я хотела этого. Давно хотела тебя поцеловать. Это не была случайность. И, если ты не против, я хочу сделать это снова, — Я мгновенно заливаюсь краской, меня как будто прошибает электрическим разрядом, и по коже ползут мурашки. Вместо ответа я легонько подаюсь вперёд, привстаю на носочки и утыкаюсь губами в губы напротив, растворяясь в этой желанной ласке.
Это было спонтанно, необдуманно и так странно, а вместе с этим приятно, что я теряюсь, не понимаю, как нужно реагировать, и просто прикрываю глаза и наслаждаюсь ощущением. Тёплые губы Стаса нежно касаются моих собственных, ладони мужчины смыкаются за моей спиной и прижимают к себе.
Я аккуратно отстраняюсь, прячу взгляд зелёных глаз, смотрю в пол, но всё равно улыбаюсь, как будто это был первый в моей жизни поцелуй с любимым человеком. Стас смотрит на меня, улыбается, чуть щурит голубые глаза, всё ещё не выпускает из объятий.
— Будешь завтракать? — по-семейному, так просто и уютно спрашивает мужчина, переместив одну руку на подбородок и легонько вздёргивая мою голову, вынуждая заглянуть себе в глаза.
— Да, — расплываюсь я в неловкой улыбке.
Я думаю, что меня никогда и никто так не комфортил, как Стас.
Я думаю, что моя улыбка совершенно точно дурацкая, но не могу надолго стереть её с лица.
Я облизываю влажные от поцелуя губы, и по телу бегут мурашки.
***
Я, сидя на пыльной бетонной ступеньке, часто бью подошвой кроссовка по полу и нервно затягиваюсь сигаретой. Костя с Даней смотрят на меня заинтересованно, но пока ничего не говорят, дают первой начать этот разговор, который я явно хотела затеять, хоть ещё и не понятно, на какую тему. Мы встретились в заброшке пятнадцать минут назад, обсудили все недавние события, повспоминали прошедшую стрелку, а потом я заикнулась, что хочу кое о чём им рассказать, но тут же затихла, словно сказала что-то не то.
— Короче... — выдавила я из себя наконец, бросая окурок в сторону и до последнего наблюдая, как красные искры разлетаются в сторону от каждого столкновения подожжённого фитиля с бетонной поверхностью.
— У кого короче — тот дома сидит и отращивает, Кир, резче давай, — закатывает глаза Бах, не любящий все эти долгие паузы и интриги. Бычук беззлобно ткнул его локтем под рёбра.
— Завались, ты же видишь, она нервничает, — цедит Костик.
— Короче, я со Стасом засосалась, — зажмурив глаза, словно ожидая удара, быстро протараторила я.
— Ты чего сделала? — переспросил Даня, нахмурившись, словно ему могло послышаться.
— Со Стасом поцеловалась, — вздохнув, обречённым тоном повторила я.
— Оу... — неловко проронил Костя, почесав затылок.
— Нихуя себе, как это произошло? Ты его поцеловала? Он выгнал тебя из дома? Ударил? Что?! — перечисляет худшие исходы вслух Бах, паникуя от этого ещё больше.
— Нет... совсем нет, — покачала головой я, глядя на ребят снизу вверх и неловко поджимая губы. — Он... это он меня поцеловал. Точнее, я как бы хотела, но он опередил. Ночью. И сегодня утром мы тоже целовались. Бля-я-ять, — я закрываю лицо руками, тяжело вздыхаю, затем тру виски, словно у меня разболелась голова от всех мыслей, связанных с учителем.
— Так ты... была не против? И вообще, что? Он поцеловал тебя?! — Костя делает шажок вперёд, не замечая этого, заинтересованный такой новостью, и смотрит на меня пристально.
— Ебануться, — резюмирует Даня.
— Ты хотела этого? — уже тише спрашивает Костя, переварив всю информацию. Этот вопрос внезапно стал единственным важным для него.
— Да?.. Да, я хотела, — неловко произношу я севшим голосом. — И я захотела, чтоб вы знали. Сложно держать это в себе, — я кусаю губы, смотрю себе под ноги, сцепляю руки в замок и неловко перебираю пальцами.
— С нашей стороны было бы странно осудить тебя за это, — произносит Даня задумчивым тоном.
— Да уж, — хмыкнул Костя, поддерживая слова своего друга. — Хорошо, что вы со Стасом смогли поладить. Ты с ним, кажется, стала чувствовать себя лучше, чем когда жила с мамой, так что это правильно. Я рад за вас, — тщательно всё обдумав и взвесив в голове, говорит Бычук.
— Согласен, главное, чтоб тебе было комфортно, — поддакивает Даня, затягиваясь сигаретным дымом.
У меня невольно улыбка на бледных губах, и в глазах читается радость.
***
Я лежу на кровати Стаса в его объятиях и прикрываю глаза от удовольствия. Мужчина ласково гладит меня по лопаткам сквозь пижамную серую футболку и нежно целует в губы. Он улыбается и смотрит так по-доброму, что у меня сердце, пожалуй, впервые сжимается от нежности.
—Кирюш, — шепчет блондин на ушко, касаясь губами хрящика. У меня от этого мурашки по всему телу.
— М-м? — спрашиваю я, приоткрыв зелёные глаза. Я всё ещё не могу понять, как так вышло, что мы вдруг легли спать вместе и вот уже полчаса вместо сна нежимся в ласках друг друга.
— Я люблю тебя, — произносит Стас, заглядывая в глаза напротив. Я замираю, словно испуганный кролик при виде света фар, и зрачки мои глаз расширяются. Мне никто не говорил, что любит, с такой уверенностью в голосе. Да и вообще я давно не слышала подобных слов, тем более по отношению к себе. — Ты согласна стать моей девушкой? — добавляет Гордиенко, словно желая окончательно добить меня эмоциями.
— Стас, — ко мне способность говорить возвращается не сразу. — Ты это серьёзно? — спрашиваю я, непонимающе нахмурив брови и слегка приоткрыв губы.
— Абсолютно, — кивнув головой, заверяет учитель.
— Я... Я в отношениях никогда не была. Не умею, — испуганно произношу я, приподнявшись на локтях. Стас, тихо рассмеявшись такой растерянности, положил руку поперёк груди и одним движением вернул меня обратно в постель.
— Научим, — заверяет он, наклоняясь к лицу и проводя кончиком носа вдоль линии моих скул. — На то я и учитель, — добавляет он шёпотом. Такой каламбур немного расслабляет повеселевшую меня, и я успокаиваюсь, подставляя свои губы под очередной поцелуй.
— Хорошо, я согласна, — в приоткрытые губы мужчины шепчу я, когда они прерывают поцелуй, чтоб вдохнуть глоток воздуха. — И я люблю тебя, Стас, — добавляю я пристыженно, и кончики ушей начинают пылать. Я не привыкла признаваться в чувствах, да и все эти пафосные фразы не звучали раньше в моем лексиконе. Я скорее спешу углубиться в очередной поцелуй, спасаясь от смущения, которое меня настигло.
***
До окончания девятого класса остаётся какая-то неделя. И всего-то. Я нервничаю, потому что не знаю, что меня ждёт дальше. Я всё это время жила одной лишь мечтой — свалить бы из этого города навсегда и не возвращаться, но осталось совсем немного времени, а у меня даже чётко сформулированного плана на будущее нет. Да ещё и отношения со Стасом ... Я к учителю привязана до невозможного. Эти мысли о будущем пугают. Я начинаю курить больше и есть меньше. Гордиенко это замечает, ругается на меня время от времени, но сам почти дома не бывает: много бумажной волокиты на работе, всё-таки к концу подходит учебный год, осталось немного поднажать, а там можно и расслабиться.
Вечером того же дня мы сидим на кухне. Уставшие. За окном уже сумерки, на столе дымится горячий чай с лимоном, в пиале конфеты и печенье.
— Кир, — обращается ко мне мужчина, поддевая рукой тонкую кисть и сплетая пальцы.
— М? — коротко отзываюсь я, покусывая нижнюю губу и всё думая о том, а как мы будем дальше.
— У меня есть предложение, только условие — обдумай его серьёзно, ладно? — я слегка хмурюсь и усмехаюсь уголком губ. Ну что этот невероятный человек снова удумал?..
— Слушаю, — киваю головой я, подползая ближе к Гордиенко и зарываясь в его тёплые объятия. Мужчина, не задумываясь, целует меня сухими губами в висок и растирает вечно холодные предплечья.
— В этом году я подавал заявку на вакансию учителя старших классов по русскому и литературе в один питерский лицей, я и сам учился в нём когда-то, — Я вздёрнула голову, глядя на мужчину снизу вверх. — Сегодня мне позвонили. Меня готовы принять. Дослушай, кому говорю, — беззлобно рыкнул он на задёргавшуюся в объятиях меня. — У меня в Питере есть квартира, её когда-то подарили родители. Я знаю, что ты хочешь уехать отсюда, и я хочу того же, здесь невыносимо. Я смогу преподавать в лицее, ты сможешь получить образование за десятый и одиннадцатый класс в хорошей школе, будем так же жить вместе. Как тебе такая альтернатива, устроит? — Я нахмурилась, убрала руки учителя в стороны от себя и села напротив него, чтоб говорить, глядя в глаза.
— В Питер?.. И дальше учиться там? — Я покачала головой из стороны в сторону, поджала под себя ноги и закусила губу. — Я боюсь, Стас. Я не смогу. У меня знаний никаких, они не захотят меня даже брать в десятый, я толком не учился, — Стас, ласково улыбнувшись, вновь притянул меня к себе с чуть большей силой, потому что ощутил лёгкое сопротивление.
— Всё будет хорошо, малышка, я буду рядом, я помогу, — заверил меня мужчина, снова успокаивающе целуя в висок. — У тебя будет много свободного времени, чтоб подтянуть себя по всем предметам. Я всегда буду рядом, слышишь? Мы справимся вместе, — и мне вдруг стало так хорошо от представлений о такой жизни, что на губах проступила улыбка.
— Думаешь, получится?.. — спросила я.
— Уверен, что получится. Ты и я, и новый город. Оставим всё это в прошлом, начнём с чистого листа, — и я принимаю единственное правильное решение — соглашаюсь.
Я думаю, что, кажется, я вытянула счастливый билет впервые за всю жизнь.
Я думаю, что уехать из этого Воронежа — лучшее решение в моей жизни.
Я думаю, что я снова хочу по-настоящему жить, будто мне снова двенадцать, а впереди — только прекрасное безоблачное будущее.
Я люблю Стаса.
Стас любит меня.
Я хочу, чтоб наша история закончилась в этот момент. И чтоб дальше — только прекрасное далеко, как в песне.
***
Я, собравшись с мыслями, пару раз стучу костяшками по поверхности двери и остаюсь ждать отклика. Я кутаюсь в свою толстовку, словно стараясь упрятаться в ней и отгородиться от окружающего мира, и хмуро смотрю по сторонам. Разбитая плитка под ногами, потрескавшиеся бетонные ступеньки, ведущие вниз, пыльные перила — всё это настолько приелось глазам, что я и не замечала этого антуража последние несколько лет, а сейчас вдруг заострила внимание на каждой детали. В этом подъезде прошло слишком много моментов моей подростковой жизни, и почти все они имели негативный окрас. Уехать бы поскорее...
Дверь приоткрывается немного, не на четверть даже, и то меньше, и через образовавшуюся щёлку на меня тяжёлым взглядом замутнённых глаз смотрит мама. Волосы на голове небрежно собраны в пучок, сальные пряди поблёскивают на слабом свету, льющемся из коридора. Одной худой рукой она обнимает себя поперёк живота, прижимая грязный розовый в аляпистых пятнах халат к телу, второй держит дверь. На ногах облезшие серые тапочки со стёртой подошвой, которые противно шоркают всякий раз, когда она переминается с ноги на ногу. У неё болезненный вид. Вся бледная, высохшая, серая. Смотрит недружелюбно, не рада этой встрече. Я сглатываю ком в горле, чувствую себя неприятно. Из квартиры несёт запахом перегара и тяжёлого табачного дыма, а ещё затхлостью, будто эти стены давно не видели свежего воздуха. Я старалась дышать неглубоко и через раз, чтоб не стошнило.
— Мам, — говорю я, едва найдя в себе силы разомкнуть губы. Слово тону в булькающем звуке, и я, прокашлявшись, повторяю. — Мам, — голос звучит твёрже, отчётливее. — Я уезжаю завтра. В Питер. Наверное, навсегда. Пришла сказать, чтоб ты знала, — и застываю на месте, глядя на маму зелёными глазами, в которых как в эпоксидной смоле застыла жалость и грусть.
Я хочу, чтоб мама ответила хоть что-нибудь.
Женщина, поджав сухие губы, слабо кивает головой.
— Правильно, — голос у мамы хриплый и прокуренный, почти неузнаваемый. Не тот родной, каким я запомнила его, когда была маленькой. Чужой, словно и не её вовсе. — Хорошо, что уезжаешь. Здесь у тебя будущего нет, — и слова эти почему-то режут по живому. Я сильнее кутаюсь в кофту, в глазах появляется влага, которую я старательно сдерживаю, но глаз от мамы не отвожу. Я её, наверное, в последний раз вижу. Она даже не расстроена, как будто даже рада. — Да, правильно, — повторяет она снова, отведя взгляд, и снова головой качает пару раз. — Уезжай поскорее, а то в подъезде и так слухов много. Уезжай, — повторяет сухими губами снова и, не поднимая взгляд на меня, хлопает дверью, закрывая её перед моим носом.
Я руки сжимаю так, что ногти на внутренней стороне ладоней оставляют следы-полумесяцы, почти до крови. Я крепко-крепко зажмуриваю глаза, чтоб не расплакаться как маленькая, и глубоко дышу носом, чтоб успокоиться. Родная мама меня даже на порог дома не пустила.
Я чувствую остро как никогда раньше — надо валить отсюда навсегда, меня здесь ничего не держит.
Снизу доносятся голоса двух женщин, которые медленно поднимаются наверх, бурно обсуждая свежую сплетню. Тётю Машу и тётю Любу я узнаю издалека.
— Слышала, вчера ночью скорая приезжала? Дед Ваня из тридцать шестой-то помер. От рака легких, — нарочно громко, чтоб побольше людей услышали, говорит одна.
— Да ты что?! — натурально удивляется другая и начинает охать. — Ой, ужас какой... Я думала, выздоровеет...
— Да куда там, — причитает собеседница.
Я ухожу в квартиру Стаса. Не хочу больше в подъезде находиться. Атмосфера слишком угнетающая.
***
— Готова? Все вещи собрала? — спрашивает Стас, подойдя со спины и по-свойски приобняв меня поперёк живота.
— Шутишь? У меня вещей — раз-два и обчёлся, — фыркнула я, рассматривая один-единственный рюкзак со шмотками и пакет рядом с ним. — Я с пацанами схожу попрощаюсь, ладно?.. — обернулась через плечо я.
— Конечно, — тепло улыбнулся мне блондин. — Только недолго там, ладно?.. Хочу, чтоб мы сегодня засветло выехали, не хочется ехать в потёмках, — Я киваю понятливо пару раз.
— Не верится даже, — лёгкая улыбка коснулась моих губ. — Реально уезжаем...
— Давно пора было, — решительно произнёс в ответ мужчина. — Вообще не знаю, зачем сюда приезжал... Видимо, судьба привела, чтоб я тебя встретил, — я закатила глаза от такой романтики и негромко хмыкнула.
— Судьба у тебя с юмором, — Стас коротко рассмеялся, соглашаясь с этой фразой. — А реально, зачем ты приехал сюда, если у тебя квартира в Питере? — непонимающе нахмурилась я.
— Искал тут лучшей жизни, хотел залечь на дно, сбежать ото всех. Вот и залёг. А теперь понял, что зря бежал. Меланхоличное настроение испарилось, домой потянуло, — Гордиенко ещё раз бросил взгляд на часы. — Так, выезжаем часа через два, не позже. Переночуем в отеле этой ночью, а завтра к вечеру будем в Питере. Так что беги давай к пацанам, не теряй времени, в машине ещё наговоримся с тобой, — мужчина ласково целует меня в макушку, благословляя в путь-дорогу.
— Поняла, побежала, — шутливо отчиталась я и, не тратя время впустую, отправилась в заброшку, где договорились встретиться.
Даня с Костей уже на месте. Бах сидит на бетонной ступеньке, курят одну сигарету на двоих, о чём-то шепчутся между собой и смеются.
— Э, пидоры! — окликаю их я, и голос эхом отражается от стен.
— От той же и слышу, — растягивает губы в улыбке Бах. Костя ржёт с нам как с придурков, поднимается с места и обнимает меня. Бах поступает так же. — Чё, прям окончательно всё решено, уезжаешь? — уточняет на всякий случай парень.
— Да, уже вещи собрали, — подтверждаю я, счастливо улыбаясь. Я вообще стала чаще улыбаться в последнее время.
— Круто, молодец, Кир, здесь ловить нечего, — ободряюще хлопает меня по спине Бычук. — Я тоже свалю после одиннадцатого подальше отсюда.
— Ну, а я туда, куда и этот, — пожимает плечами Бах, указав на своего друга.
— Пойдём наверх, покурим? — предлагаю я. Пацаны соглашаются, поднимаются на крышу.
Погода в этот день пасмурная и ветреная. Я зябко кутаюсь в толстовку, сажусь на брошенную посреди крыши бетонную плиту и закуриваю последнюю сигарету из пачки. Пацаны поступают так же.
Мы вспоминаем все моменты из школы, которые всплывают в памяти. Обсуждаем учителей и учеников, припоминаем самые интересные истории и время от времени ненадолго затихаем полностью, осознавая, что прощаются, наверное, надолго, может быть — навсегда. Питер от Воронежа далеко.
Несколько холодных капель дождя падают сверху, разбиваются о пол. Начинает моросить.
— Холодно. Может, пойдём уже?.. — робко предлагает Бычук, растирая замёрзшие руки.
— Конечно, — поддерживаю его я, ощущая, что вдоволь наговорилась с парнями.
— Да, прохладно как-то, — поддерживает Даня.
Мы втроём спускаемся вниз, выходим из заброшенного здания и направляемся к развилке, где наши дороги расходятся — Косте с Дане в одну сторону, мне в другую.
— Блять, сиги купить забыл в дорогу, мои кончились, — вспоминаю я, досадливо поджав губы. Я заглядываю в пустой коробок, словно намереваясь найти там припрятанную сижку, но, смирившись с положением, выбрасываю её в мусорку.
— До ларька минут двадцать идти в одну сторону, успеешь? — интересуется Даня.
— Блин, да уже выезжать через полчаса...
— Я бы свои отдал, но тут только две, вряд ли сильно спасут, — сочувственно пожимает плечами Бычук.
— А я его курю, свои дома забыл, — добавляет Даня. — Да на заправке купишь, чё ты паникуешь, — Я вздыхаю. Ну не скажу же я пацанам, что меня накрыла дикая ностальгия, и я внезапно захотела выкурить сигарету на том месте, где всё это началось — на лестничной клетке, свесив ноги вниз, просунув их через перила. Грёбаная я символистка. Да и Стас не в восторге будет, если я при нём буду покупать сигареты. Я при мужчине вообще стараюсь особо много не курить, Гордиенко это не очень нравится.
— Да есть попроще план, — вдруг вспоминаю я, поднимая голову и глядя на многоэтажку, которую мы уже оставили за спиной. — Я там пачку сиг припрятала, всё равно уезжаю, это последний шанс ими воспользоваться. Пойду заберу свой тайник, и всё, можно ехать со спокойной душой.
— С тобой сходить? — спрашивает первым Костя.
— Да не, щас сгоняю быстро — и домой сразу. Ну всё, пацаны, до скорого, — я крепко жму руку Дани, тот притягивает в объятия, хлопает по спине пару раз, затем прощаюсь с Костей.
— Хорошей дороги, — желает мне Бычук.
— Напиши, как доедешь, — добавляет Даник.
Я поднимаюсь по ступенькам наверх. Эхо шагов отражается от стен. В здании тихо, пусто. Я смотрю по сторонам, иду нарочно медленно.
Вот место, где я застала Костю с Даней.
Вот место, где мы пробовали снафф.
Вот наши пустые банки из-под энергетиков стоят в углу.
Вот куча бычков валяется, и следы от подошв. Здесь мы часто курили.
Это — наше место, и оно, пожалуй, единственное, по которому я буду скучать в Воронеже.
Я выхожу на крышу. Ветер ударяет в лицо, забирается под кофту. Вроде как обещали неделю дождей, а потом резкое потепление. Интересно, а в Питере сейчас солнце или так же пасмурно?..
Я вынимаю свою старую нычку — нетронутую пачку сигарет. Какое-то время кручу её в руках, рассматривая со всех сторон, хотя она точно такая же, как и десятки предыдущих, которые я скурила. Но я чувствую — эта особенная. Эта — последняя. Стоя посреди крыши, честно клянусь самой себе, что брошу сразу, как скурю последнюю сигарету из этих двадцати. Стас будет рад. Да и в новой школе, наверное, дела с курением обстоят жёстче, ведь это не моя воронежская шарага.
Я вскрываю упаковку, закуриваю, стоя посреди крыши. Делаю затяжку, выдыхаю, запрокинув голову и прикрыв глаза. Кайфово. Смотрю по сторонам и поверить самой себе не могу, что сваливаю. Хожу вдоль низеньких ограждений крыши, смотрю вниз, узнаю каждое местечко.
Вот как на ладони гаражи. Я там слонялась всё детство, искала подработку, курила, изредка вынужденно дралась на стрелках.
А с другой точки видно уже мою хрущёвку. Старенькая и обветшалая. И двор рядом с ней маленький, неухоженный, заросший сорняками.
А вот там вдалеке — школа. Бетонное здание, кажется, навечно впечатанное в маленький уголок периферийного Воронежа.
Я медленно ступаю дальше, останавливаюсь около торчащих из крыши толстых ржавых проволок. И ограждение рядом с ними всё рассыпалось крошкой. Самый ненадёжный участок всей крыши. Я осторожно подхожу чуть ближе, ступаю между проволок, останавливаюсь у края, отсюда лучше всего видно дорогу, которая ведёт из города на выезд. Затягиваюсь сигаретой. Ещё шаг вперёд — и пропасть. Чувство адреналина мне нравится, но я всё равно соблюдаю осторожность, даже придерживаюсь за одну из металлических проволок, чтоб подстраховать себя. Мыслей о суициде в голове больше не возникает. Наконец-то.
Я вздрагиваю, когда холодный ветер проникает под кофту, кутаюсь в неё сильнее и хмуро смотрю на небо над собой. Оно тяжёлое, серое, нависает как купол, не пропускающий солнце. И вдобавок продолжает моросить мелкий дождь. Бетон под ногами начинает блестеть от влаги.
Докуриваю. Бросаю бычок вниз, с высоты восьми этажей. Окидываю последним взглядом пейзаж. Разворачивается и делает шаг по направлению к двери, через которую зашла сюда. Стас меня ждёт, пора возвращаться домой. Туда, где мне ждут. Единственное место в этом огромном, почти бесконечном мире, где мне будут рады, где на меня не всё равно.
Моим домом стала даже не чужая квартира, моим домом стал парень из квартиры напротив. Станислав Сергеевич. Школьный учитель, питерский интеллигент и просто пидор. Я хмыкаю. Стас бы меня по головке за такую характеристику не погладил.
***
— Как думаешь, мы с ней ещё встретимся? — спрашивает Костя задумчивым голосом. Жалко было расставаться с подругой.
— Уверен. Сами к ней поедем, если она не вернётся сюда... да вряд ли вернётся. Да, к ней лучше поедем, — заверяет Бах.
— Да, съездим, если будет возможность. Хорошо, что она уезжает, ей этот город вообще не на пользу...
— Будто нам здесь офигенно, — ворчит Даня. — Я бы тоже уехал...
— Уедем через два года. Надо школу закончить, без неё в вышку на врача не возьмут... А тебе, чтоб пойти в физвоз, тоже 11 классов нужно закончить, так что не ворчи.
— Скорее бы уже... Кость! — резко обрывает свою речь на полуслове, кричит не своим голосом Даня. Они все это время шли по краю обочины, отделённой от проезжей части лишь линией разметки, и вдруг впереди идущая им навстречу машина вылетает на встречку. Даня это замечает первым, она буквально метрах в двадцати, а по встречке едет другая машина. Бах толкает парня на себя, ведь он шёл по левое плечо от Бычука, чуть дальше от края дороги. Громкий звук от двух столкнувшихся в лоб машин всколыхнул, кажется, весь район. В парней летят осколки стекла и мелкие обломки от корпусов машин, но оба целы, отделались лишь царапинами. — Пиздец! — громко ругается вслух Даня, широко распахнутыми от шока глазами осматривая аварию всего-то шагах в тридцати от них. Поднимается гул машин, оба встречных потока останавливаются. — Чё это, блять, было...
— Ахуеть, — часто дышит Бычук, так же находящийся в состоянии шока.
Начинается суета.
***
В кармане моем раздаётся звонок. Я останавливаюсь на месте, отойдя на два шага от края, лезу в карман, вынимаю гаджет. Стас, видимо, уже меня потерял.
—Кир, ты там скоро? — спрашивает он без предисловий.
— Уже лечу, Стас, — с улыбкой отозвалась я.
— Давай, жду. Тебя может на машине забрать? Ты где сейчас?
— Да не парься, уже подхожу к дому, — немножко сочиняет на ходу я. Мне идти минут десять, если перейдёт на бег — и того быстрее.
Я убираю телефон в карман. Сильный поток ветра вырывает из моей руки пачку сигарет, которую я едва ли сжимала в пальцах, и я раздражённо оборачиваюсь через плечо, замечая её в шаге от края крыши. Досадливая мысль о том, что за новой я уже не успею, заставляет недовольно насупиться и, недолго помявшись на месте, развернуться, чтоб забрать её.
— Дебилка криворукая, — шепчу я себе под нос беззлобно. Я уже была решительно настроена уходить. Ещё и этот раздражающий моросящий дождь... Воронеж словно пытается поскорее избавиться от меня и посылает плохую погоду. Я делаю пару быстрых шагов, останавливается у края, придерживаюсь за ржавый металлический прут, потому что размокшая кирпичная крошка в выбоинах на полу у края крыши не внушает чувство безопасности, наклоняюсь, резко подхватываю картонный коробок с сигаретами и, развернувшись, заношу ногу для шага, желая как можно скорее уйти.
Резкий громкий звук рассекает воздух. Земля под ногами по ощущениям содрогнулась вместе со мной. Я, не ожидавшая его, рефлекторно дёргаюсь всем телом, испугавшись. Я резко поворачиваюсь на то ли взрыв, то ли сильный удар и неловко оступаюсь. Нога скользит по влажной крошке, потому что бетон под ногами неровный, весь в выбоинах и заполненный этой размокшей кашей. Я хаотично машу свободной рукой, стараясь найти опору, и, бросив сигареты, хватаюсь второй рукой за торчащий в бетоне прут, делаю попытку подтянуть своё тело ближе к нему, подальше от края, но сырая крошка скользит под ногами, и я с замиранием сердца ощущаю, как близко оказалась рядом с краем. Старый ржавый металлический прут в руках гнётся и с треском ломается ещё до того, как я успевает предпринять хоть какое-то действие. Я теряю опору, а самый край крыши, на котором я стояла опорной правой ногой, рассыпается, будто кусок прогнившего дерева. Старые низкие ненадёжные камни, кое-где всё ещё ограждавшие край крыши, высохли за годы и превратились в пыль и требуху. Это всё происходит за каких-то пару секунд, словно прошёл лишь один миг, но для меня как будто прошла целая вечность между этим ужасно громким хлопком и ощущением падения.
— Нет! — кричу я не своим голосом.
Я не чувствую под ногами твёрдый бетон, и это ощущение пугает меня так сильно, что тело словно покрывается холодом изнутри и снаружи, и крик замирает в грудной клетке, не в силах прорваться сквозь вставший поперёк горла непроглатываемый ком.
Руками я всё ещё пытаюсь найти опору, но её уже нет. Я лишь царапаю воздух.
Я думаю, что совершила ужасную ошибку.
Мне страшно так, что дыхание спирает, и я не могу сделать даже крошечный вдох.
Я падает.
Я открываю глаза на одну крошечную секунду, и изображение всё размытое, словно погружённое в водоворот, и расплывшееся от слёз в глазах, которые появились из-за слишком быстрой скорости падения. Зелёные кусты смешались с серым бетоном, коричневой землёй... Я закрываю глаза. Единственное, чего я хочу— не видеть, как быстро приближаюсь к концу своего падения. Потому что в голове пульсирует одно сплошное: ты сейчас умрёшь. Я боюсь боли так сильно, что разрыдалась бы в голос прямо сейчас, если бы у меня было время, чтоб поставить эту секунду на паузу, взять хоть короткую передышку перед тем, как всё закончится.
Моя последняя мысль, за которую я цепляюсь: Стас. Имя пульсирует на задворках сознания, электрическим разрядом бежит под кожей. Стас — единственный, о ком вспоминаю я за секунду до финала своей истории. Остальное в мой жизни не имело никакого смысла.
Мой сосед из квартиры напротив — единственное, в чём был смысл существования.
Один миг — и удар всем телом о твёрдую землю.
Я больше ничего не думаю.
Я больше ничего не чувствую.
Мне больше не страшно.
Мне не больно.
***
Стас роняет на пол чашку, на дне которой ещё плескался остывший кофе, когда за окном раздался резкий и громкий звук удара, от которого даже окна в рамах затрещали. Мужчина дёргается рефлекторно, а затем резко переводит взгляд себе под ноги, где только что разлетелась на сотни осколков кружка. Он досадливо поджимает губы, берёт с кухонной тумбы бумажные полотенца, отрывает несколько штук и бросает сверху, чтоб жидкость не растеклась дальше.
Направляется в подъезд, чувствует смутное ощущение тревоги. Слишком громким был звук, слишком внезапно он нарушил тишину их района. Другие заинтересованные соседи тоже подтягиваются на улицу, узнать, что произошло. Стас быстро преодолевает ступеньки, отворяет тяжёлую дверь, ведущую из подъезда, смотрит по сторонам.
— Что случилось? — шевелит сухими губами, хмурится, смотрит по сторонам, чувствует себя как будто не к месту среди небольшой группы уже собравшихся людей, которые так же как и он пришли выяснять произошедшее.
— Кажется, авария, — неуверенно отзывается какой-то молодой человек. — Хотите пойти со мной, посмотреть? Выясним заодно, — предлагает мужчина. Сейчас Стас фокусирует на нём своё внимание, понимает, что сделал поспешные выводы и назвать его молодым не так-то корректно, ведь мужчине, судя по внешности, лет за сорок, но коротко стриженные волосы, гладкая кожа лица и повседневный прикид, состоящий из кроссовок, джинсов и простой белой футболки, поначалу ввели в заблуждение.
— Пойдёмте, — легко соглашается Гордиенко. На ходу мужчина набирает номер Киры, потому что странное чувство тревоги щекочет изнутри по рёбрам, но телефон оказывается недоступным. Учитель задумчиво поджимает губы и думает о том, что хорошенько отчехвостит мелкую засранку за то, что заставляет так за неё переживать, но успокаивающее «я уже на подходе к дому», сказанное девушке недавно, немного расслабляет. Наверняка они с Костей и Даней уже там, первыми побежали выяснять, что случилось и откуда шум. А телефон мог тупо разрядиться, с Бессмертных такое происходило регулярно.
Стас предпочёл бы доехать на машине, но он не заводил её с прошлого утра, а, значит, ей понадобится минуты три-четыре, чтоб прогреться и прийти в рабочее состояние, а пешая прогулка вряд ли займёт больше пяти минут, всё-таки звук раздался неподалеку, за углом улиц.
Мимо проносится машина скорой помощи с мигалками, а следом, спустя не больше двух минут, ещё одна.
Но, когда Стас оказывается на месте аварии, где жёстко столкнулись лоб в лоб две иномарки, он чувствует, как малейшая толика спокойствия, которую он внушал себе всю дорогу, исчезает, как только он видит перепуганных и белых, как мел, подростков.
Среди них нет Киры.
— Что случилось? — напряжённым голосом спрашивает Стас, а у самого руки дрожат и голос охрипший. Костя смотрит на него растерянно и двух слов вслух связать не может.
— Один погиб, его только что погрузили, — первым подаёт голос Даня. Он кажется отрешённым. Они с Костей никогда раньше не видели смерть так близко, и это потрясло подростков. — Мы рядом шли, на наших глазах всё случилось, — добавил он с запинкой, и было видно, что ему тяжело говорить, словно в горле пересохло и язык плохо слушался. Может, ему просто не хотелось сейчас говорить после увиденного, но он заставил себя.
— Блять, — еле различимо шепчет Гордиенко, уткнувшись лицом в ладони. Его всего потряхивало. Стас окинул его сочувственным взглядом. Обернувшись, учитель наблюдает, как рядом с ними проезжает ещё одна — уже третья — скорая.
Третья?
Почему их три, когда пострадавших двое?
Скорая заворачивает в сторону заброшенной многоэтажки. Стас не придаёт этому большого значения в первые минуты.
— Где Кира? — первым спрашивает Бах, опережая идентичный вопрос Стаса. Мужчина медленно переводит на него взгляд, словно до последнего думая, что ему послышалось.
— Что? — переспрашивает он.
— Кира с вами? Домой пришла? — Стас так крепко стискивает зубы, что желваки проступают под скулами. Он коротко прочистил горло, крепко сжал руки на груди, едва заметно повёл бровью и напряжённо ответил:
— Я думал, Кира ещё с вами, — Даня слабо качнул головой из стороны в сторону.
— Она ушла минут двадцать назад. В смысле?.. Станислав Сергеевич, что происходит... — хмурится Бах, весь места себе не находит после услышанного, топчется на месте и не может перестать смотреть по сторонам.
— Не понимаю, — честно отзывается Гордиенко.
— Звонили? — вскидывает на него взгляд карих глаз с какой-то растерянностью, отражённой во взгляде.
— Звонил, — коротко отзывается мужчина, набирает номер девушки ещё раз, и снова — абонент недоступен.
— Она за сигаретами в заброшку ушла, должна была уже быть дома, — произносит парень, чешет затылок, словно это поможет думать. — Да нет, по-любому должна была домой пойти сразу...
— В заброшку? — переспросил учитель, силясь держать себя в руках при учениках, но его всего потряхивает от напряжения. Вокруг гул машин, сирен, люди в форме мелькают перед глазами, Костя как будто вот-вот потеряет сознание от эмоционального потрясения, Даня еле на ногах стоит и пытается делать вид, что взрослый и может держать эмоции под контролем, а у самого кожа — белое полотно, и ноги чуть не подгибаются, а губы вместе с голосом дрожат, когда говорит.
— Да, вон та недостройка, — кивком головы указывает на неё. Стас замечает, как рядом с заброшкой останавливается третья скорая.
В голубых глазах словно вспыхивает холодный синий огонь вместе с осознанием, что третья скорая приехала совсем не на аварию. Что Кира домой не дошла. Что абонент вне зоны доступа. И всё это так быстро мелькает в мыслях, что Стас замирает на месте, не реагирует ни на шум вокруг, который словно весь погас, ни на Даню, который ругается матом, сильно выражения не выбирая, и трясёт учителя за плечо, пытаясь достучаться.
— Что? Что, блять, вы так туда смотрите? Чт... — осекается Бах и вдруг — уже осознанно — смотрит туда же, куда и Гордиенко. Заброшка. Скорая. Кира не пришла домой. — Не-ет... — голос скачет на середине слова. — Нет-нет-нет, — быстро-быстро тараторит подросток, делая быстрый шаг вперёд. Стас жёстко хватает его за плечо, дёргает на себя, останавливая.
— Здесь будьте, — и голос у мужчины будто не его вовсе.
— Почему?! — не выдерживая, срывается на крик Даня.
— Потому что я так сказал! — кричит на него Станислав, смотрит сверху вниз рассерженно и взволнованно, и Бах неловко шаг назад делает, испугавшись.
Даня начинает тупо раз за разом набирать номер Киры. Автоответчик раз за разом напоминает о бесполезности этого действия.
Киры там нет, — говорит себе мужчина, всё равно срываясь на бег.
А если она там — то скорая не к ней, — твердит себе учитель.
А если и к нему — то она просто порезалась. Да, порезалась, он же такой неловкий, — убеждает себя он.
А у самого ноги от шага к шагу всё более ватные. Он бежит по земляной неровной дороге, ветки деревьев закрывают вид на заброшку, не видно первых этажей, и лишь между ветками кое-где мелькает жёлтая машина реанимации.
Реанимация не приезжает на порезы, — думает учитель, и дыхание сбивается. Замедляется, пытается отдышаться, а по телу — холодный пот.
И, наконец, оказывается рядом с машиной. Та закрывает весь обзор на врачей, которые работали чуть поодаль. Идёт к ним, решительно настроенный узнать о произошедшем, убедиться, что Киры там нет, потому что ее там точно быть не должно. Наступает на пачку сигарет, которая валялась под ногами, и замирает на месте. Делает шаг назад, садится на корточки, берёт раздавленную его же подошвой кроссовка пачку. Он не почувствовал пустоты, когда наступил на неё. Открывает — и, действительно, только одной в комплекте не хватает. И пальцы начинают дрожать. И перед глазами будто темнеет. И сердце бьётся внутри так громко, что оглушает.
Сигареты, которые курит Кира.
Рядом с заброшкой, где двадцать минут назад была Кира.
И только одна — выкуренная.
Кира бы никогда не выбросила полную пачку и вряд ли могла бы случайно обронить — у неё все кофты с карманами на застёжках.
Несколько быстрых резких шагов по ощущениям — как погружение в ледяную прорубь. Не хочется, страшно, но деваться некуда, и чем быстрее — тем лучше.
И замирает, прикованный к земле эмоциями.
— Жалко, такая юная, — вздыхает девушка-фельдшер, встаёт с колен, что-то быстро-быстро записывает.
Худое тело Киры не узнать невозможно. Даже с ракурса Стаса.
— Мужчина, что вы здесь делаете?! — рыкает на него недовольно старший врач, мужчина лет сорока, закрывает собой тело, делает пару шагов вперёд.
У Стаса внутри обрывается все.
У Стаса в одну секунду будто мир ушёл из-под ног.
У Стаса такой взгляд, что мужчина перед ним смягчается.
У Стаса сердце разрывается, и ему впервые настолько больно, как сейчас.
Кира похожа на сломанную куклу, сложно описать ее иначе. Неестественно выгнутые руки заставляют всё внутри перевернуться. Она не выглядит такой, как показывают в кино. Ни одна кость не выпирает наружу сквозь кожу, хоть и одного взгляда достаточно, чтоб понять — сломаны многие. Глаза закрыты, на бледной коже лица яркими дорожками застыла кровь. Она во рту, в волосах, застыла под носом. И она весь — такая хрупкая и маленькая на фоне земли в своей изломанной позе и с навсегда закрывшимися глазами.
— Она мертва? — срывается с губ. Стас свой голос не слышит, будто не он вовсе говорит, а кто-то рядом. Он потерял связь с собой в эту самую секунду.
— К сожалению. Вы ее знаете? Можете опознать личность? — Стас может. Стас знает.
Стас закрывает глаза.
Раз — и все цвета гаснут.
Два — и мир вокруг становится будто серым и выцветшим.
Три — всё вокруг внезапно потеряло смысл.
Четыре — тщательно отстраиваемый годами мир рухнул, будто Стас и не жил никогда.
Он впервые испытывает такую сильную боль, которая словно изнутри пытается разорвать тело.
У Стаса всё как в тумане. Он будто наблюдает со стороны и сделать ничего не может. Он впервые настолько беспомощен.
Киру накрывают белой простыней. Погружают в машину.
Даня кричит так громко и отчаянно, что пробирает до дрожи. Ослушался, пришёл.
Стас сказать слова вслух не может. Его эта новость парализовала. И вся разрывающая боль сидит внутри и так хуёво её чувствовать на каждом колючем вдохе, на каждом болезненном выдохе, на каждой попытке пошевелиться. И он задыхается. Он впервые задыхается от чувств.
Так просто. Так сложно. Киры больше нет. Так бессмысленно. Так страшно. Так больно.
Киры больше нет.
Стас не помнит, как и когда оказывается дома. У него сплошной туман перед глазами, и в голове тупая пульсация.
На ощупь находит дверную ручку, дёргает на себя пару раз, закрывает за собой дверь, проходит в зал, приваливается спиной к стене и чувствует, как к горлу подходит ком. Долгим нечитаемым взглядом обводит каждую деталь. Собранные в рюкзак вещи Киры, заправленный диван, полки, телевизор. И впервые наружу вырывается отчаянный крик, который так долго таился в грудной клетке. Он кричит, запустив пальцы в волосы, сжимает пряди с силой и не видит перед собой ничего из-за слёз, задыхается в собственном отчаянии и думает, что ему никогда не станет ни капельки легче. Что он захлебнётся и останется в этой боли навсегда.
Оседает на пол, затыкает рот обеими ладонями, стараясь затолкать этот неконтролируемый крик обратно, но не получается. Дикими глазами мечется взглядом по комнате, не может найти себе места, его всего ломает как наркомана, он то подгибает ноги под себя, то снова выпрямляет их и снова царапает подошвой неснятой обуви пол. Не хватает воздуха. Боли внутри так много, что кислороду места не осталось.
А приходит в себя уже посреди беспорядка. Он не помнит, в какой момент это случилось, но начинает понимать, что вокруг — разбросанные и разорванные книги, страницы которых всё ещё летают по воздуху, подушки и простынь с одеяла скомканы и лежат где-то в углу, вещи с полок свалены на пол, и вокруг — сплошная свалка. И он узнаёт этот почерк.
— Ты что здесь устроила? — смотрит на хаос широко распахнутыми глазами, явно не ожидая увидеть такой переполох.
— Моя комната, делаю, что хочу, — пожимает плечами, не чувствуя ни капли вины.
— Убирать тоже сама будешь, — отзывается Гордиенко, присаживаясь на корточки и подцепляя с пола книжку по химии за девятый класс. Одна из картонных сторонок отвалилась и валялась рядышком.
Теперь Стас понимает ее. Понимает как никогда раньше.
Но слишком поздно.
Страница из Булгакова, которую он в порыве истерики разорвал в клочья, падает уголком на носок его кроссовка. Кира любила эту книгу. Стас медленно опустился на колено, подобрал страницу и тут же разорвал её на сотни мелких кусочков, потому что эта страница — та самая, с подчёркнутой карандашом фразой, которую Стас сам обвёл, потому что любил её ровно до этой секунды.
«Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!».
У Стас внутри что-то с громким хрустом разбивается снова и снова.
Наверное, сердце.
Он отползает к стене, опускает на неё затылок, дышит часто и загнанно. В голове яркими вспышками — воспоминания.
— Кира, ты сейчас свалишься, — констатирует Гордиенко, глядя, что до лестницы остаётся пару метров.
— Вообще похуй, веришь, нет, — как-то диковато скалится, подражая улыбке. А в глазах — непреодолимая грусть. Стас вздыхает, привалившись плечом к дверному косяку, смотрит на неё неотрывно, не моргает даже.
Стас рычит в голос, сжимает руки в кулаки, и с силой бьётся затылком об стену несколько раз, словно стараясь вытрясти все эти флэшбеки из памяти.
— Ты громче, чем слон в посудной лавке, — недовольным голосом заявляет заспанный Стас, стоя в проходе. Он кивком головы указывает себе за спину. — Минус два на улице, в дом зайди, — говорит негромко, отходит на шаг назад, ожидая исполнения приказа.
— Может, я тут пытаюсь прыгнуть, — выпускает наружу колкие иголки, хмурится недовольно, мнётся в метре от учителя, мёрзнет, но упорно игнорирует просьбу. Стас уже ёжится от холода, проникающего в квартиру.
— Тогда тем более вернись в постель, — закатил глаза старший, сбросив всё на юношеский максимализм и отсутствие здорового юмора у девятиклассницы.
— Что, даже самоубийство мне запрещаешь? — скалится Бессмертных из вредности, но, выдохнув в сторону, выпуская остатки дыма из лёгких, как обычно делают перед тем, как опрокинуть в себя стопку залпом, всё же заходит внутрь.
— Ты сейчас серьёзно? — наконец реагирует учитель, глядя более осознанно и менее заспанно. Щурит свои голубые глаза, хмурится, напрягается от этих слов. Антон усмехнулся, оценив реакцию. — Антон, я очень надеюсь, что в тебе говорит желание разозлить меня, — Шаст фыркает, но не может не согласиться, что все его фразы вызывают рациональную злость у Попова. Он вообще не помнит, когда был с ним искренним.
— Забудь, — ответила девушка, стаскивая с себя кофту и бросая её на кресло.
Нет. Нетнетнетнет.
— Всё нормально? — спрашивает негромко, подавая руку, чтоб помочь встать. Рядом с подростком лежат два погашенных бычка от сигарет, и блондин смотрит на них неодобрительно, но вслух не говорит ничего. Кира, вздохнув, прячет телефон обратно в карман и крепко обхватывает пальцами ладонь учителя. На его фоне кисть у девушки почти болезненно-бледная, тонкая, худая и длинная, будто катком по ней проехались.
— Пока не знаю, — неопределённо отвечает она на вопрос.
Кирюш, — перебивает учитель. — Твой порез на руке, — говорит неуверенно, словно понимая, что чушь несёт. Он просто хочет знать наверняка.
— Я же сказала — это Андрей. Я не сама... ты реально так подумал? Я бы не стала резать вены, — фыркнула, находя в этом разговоре что-то забавное даже. — Я бы сразу сиганула с крыши, так что не переживай, — Стас напряжённо сжал горлышко бутылки рукой, намереваясь наполнить рюмку юноши.
— Я бы сразу сиганула с крыши, так что не переживай
Стаса никогда так сложно не давалось просто дышать.
Стас думает, что он нужен был Кире намного больше, чем думал.
Стас думал, что Кира никогда не говорила о самоубийстве всерьёз.
Стас хочет застрелиться, настолько плохо перебирать эти воспоминания в голове, и они режут его без ножа, режут, режут...
***
Расследование о деле юноши Киры Бессмертных зашло в тупик. Дождь в тот день смыл все следы с крыши и разобраться в том, было ли это самоубийство или несчастный случай, было почти невозможно.
Стас с трудом надевает на себя официальный костюм ранним утром четверга. Он не смотрит в зеркало, ему всё равно, как он выглядит. Он чувствует колючую щетину на лице, но нет ни малейшего желания заниматься бритьём. Он перестал готовить себе, хоть и любил это, и в основном вообще не ел. Бардак в зале так и не убрал. Сухо общался со следователями, которые приходили выяснять обстоятельства, но так ни к чему и не пришли.
Он впервые выходит из дома спустя три дня. Солнце режет по глазам, он щурится, опускает взгляд, садится за руль, едет медленно, всю дорогу курит одну за другой, не айкос, а тяжёлые ротмансы, потому что лишь крепкий никотин придавал сил держаться на ногах. Он нормально не спал со дня, когда Киры не стало.
На похороны приходит весь класс. Стас хмуро смотрит перед собой, видит спины выпускников и некоторых учителей и собирается с мыслями прежде, чем подойти к ним.
Костя стоит рядом с Даней, они совсем не говорят, просто держатся рядом. Бах выглядит совсем плохо, и, кажется, он подвыпивший. Макар пытается сказать что-то о том, что какого хера Костя трётся рядом с «А-шкой» Бахом, хотя это так глупо, учитывая, что они уже окончили школу несколько дней назад, на что Даня срывается на крик и выглядит при этом настолько агрессивным, что Макар тупо уходит в другую часть небольшой толпы, не желая нарываться на неприятности.
Стас видит Киру впервые за три прошедших дня. Он оплатил все расходы на похороны, он был единственным, кому было не всё равно, ведь даже родная мать не удосужилась заняться организацией.
Бледное лицо, отмытое от крови, безжизненное и такое родное. Стасу хватает одного взгляда, чтоб глаза наполнились слезами. Кира одета в красивое платье, и цвет ее белого платья сливается с кожей. Ресницы кажутся такими контрастно черными, а губы почти незаметные, сухие и такие же бледные, как и всё тело. Стас когда-то целовал эти губы.
Стас понимает, что в нём нет сил оставаться здесь дальше. Он только приехал, но больше не может выдержать. Он плачет. Его сердце разрывается. Он не может больше видеть это лицо. Эти руки. Он хочет помнить Киру такой, какой она была при жизни. Стас разворачивается и уходит, не дожидаясь конца церемонии прощания, садится в машину и срывается с места, оставляя чёрные следы от колёс на дороге перед кладбищем.
Стас не берёт с собой никаких вещей. Вообще. Он забирает только кошелёк с деньгами и картами и документы, садится в машину и уезжает из этого города навсегда. Воронеж сломал его. И Стас никогда не сможет вернуться к прежней жизни, он явно чувствует это каждой клеточкой тела.
Он сбегает в Питер.
Он ненавидит Воронеж.
Он любил Киру как никого другого.
Он не знает, как ему жить дальше. Он просто не знает. Он вернётся домой, к родителям, и будет заново собирать самого себя по кусочкам, но понимает, что в этом пазле никогда не найдётся одна потерянная деталь, без которой пазл навсегда останется незавершённым. Он никогда не станет прежним собой без Киры.
***
Тяжёлый табачный дым поднимается к потолку. Мерное тиканье старых часов нарушает тишину комнаты. Женщина смотрит перед собой затуманенными зелёными глазами на подоконник, где в рамках стоят две фотографии, перевязанные чёрными лентами. На одной — человек, которого она любила, на второй — её дочь, которой на этом фото около четырнадцати лет. У неё нет ничего более свежего, чем эта старая фотография из потрёпанного фотоальбома. Подоконник покрыт пылью. Она сидит на поскрипывающем стуле, слегка покачиваясь, и курит «Родопи». Бросив очередной окурок на помятую консервную крышку, используемую вместо пепельницы, женщина вздыхает, отворачивается, сухими и слабыми руками сжимает грязный махровый ремешок от аляпистого халата, в котором было так удобно ходить по дому.
Под столом — четыре пустых бутылки водки, скопились за последние несколько дней.
Раздаётся дверной звонок.
Она быстрым движением собирает жирные у корней волосы в хвост, обе рамки с фотографиями опрокидывает изображением вниз, закрывает штору, пошатывающейся походкой идёт к двери.
Пришли собутыльники, которых она встретила недавно, и они принесли с собой начатую бутылку. Хорошо, что пришли. Она ждала их.
А на кухне пахнет затхлостью и неуютно мигает лампочка. На дворе — туманный вечер. Пидор из квартиры напротив, кажется, съехал, она слышала такие слухи с утра. Хорошо, что он оплатил похороны дочери, иначе пришлось бы туго. Кира похоронен а на хорошем кладбище, ухоженном и чистом, и она даже с гордостью упоминает этот факт за очередным тостом.
И жизнь у неё продолжается, и вся ночь — впереди, и водки ещё — полбутылки.