5 часть
Я просыпаюсь от того, что меня сильно тормошат за плечи. Недоуменно открываю свои зелёные глаза, жмурюсь от света, вижу нависшего надо мной Стаса и не понимаю, какого хуя этот пидор от меня хочет. Выгоняет?.. Что, настолько негостеприимно?
— Какого хуя ты мне не сказала! — кричит он на меня, а я только больше запутываюсь в происходящем. Я приподнимаюсь на локтях, слежу за Гордиенко, который, добившись своей цели, а именно разбудив меня, начинает махать руками, активно жестикулируя, и ходить по комнате, продолжая кричать. — Ты могла нормально сказать! Ты, сука, почему внятно не объяснила, что вчера случилось! — Я морщусь, у меня пульсирует в висках от такого пробуждения, и в горле сухо, говорить тяжело. — Я же, блять, тоже человек, мог бы понять ситуацию, а ты просто нахуй припёрлась и просила впустить, — всё ещё ругается Гордиенко, постоянно бросая взгляды на меня.
Что? — тупо переспрашиваю сиплым голосом я, пытаясь приподняться повыше, подоткнуть подушку под спину и сесть. Стас замолкает, смотрит только с сожалением на меня сверху вниз, прикусывает язык, сжимает губы в тонкую полоску, подходит ближе. Пальцами берёт за подбородок, отчего я дёргаюсь, ожидая, что снова будет больно, но на удивление нежно поворачивает мое лицо на себя, внимательно рассматривая рваные ранки в уголках губ. Морщится, как от сильнейшей зубной боли, снова ругается матом сквозь зубы, убирает руки, одной ладонью трёт глаза.
— Кира, блять, Кира... — причитает вслух, немного пугая своим странным поведением. — Я только что узнал, что у тебя вчера дома случилось. Ну какого же хуя ты об этом ни слова не упомянула, — я наконец понимаю. Даже слегка усмехаюсь, сама не зная, почему, и тут же перестаю, потому что губы болят. даже не говорю ничего в ответ, не нахожу нужных слов. Скажу как есть, что Стас меня и слушать вчера не хотел, а времени не было совсем, чтоб долго разглагольствовать, то Гордиенко почувствует себя виноватым, а, может, даже разозлится, что его в итоге сделали вселенским злом, и за дверь выставит. Я не знаю, куда мне идти, если выгонит... — Я думал, ты не всерьёз всё это вчера, уверен был,блять, — снова ерошит волосы на затылке, ходит нервно по периметру комнаты, на меня не смотрит почти.
— Ментов ты вызвал? — подаю я голос, прерывая несвязные фразы учителя.
— Нет, — отвечает просто, без заминки, искренне.
— Хорошо, — Мне надо было это знать. Я хотела убедиться, что Стас бы не вызвал, зная, что они меня упекут в детдом, что не подставил так крупно. — И... откуда ты, ну, узнал? — непонимающе хмурюсь я. Неужели слухи так быстро распространились и до учителя?
— Пару минут назад пришли из полиции, расспрашивали, слышал ли я что-то, — отвечает Гордиенко.
— А ты слышал? — тут же становится интересно. Неужели, если ответ «да», то Стасу настолько всё равно, что он решил даже не вдаваться в подробности, когда я прибежала к нему ночью.
— Нет, я уснул в наушниках, — досадливо поморщился Стас, явно сожалея в этот момент об этой тупой привычке. Я кивнула, приняв эту информацию к сведению. — Понимаю, сейчас вопрос тупо прозвучит, но... как ты? — запинаясь, вопрошает Гордиенко, глядя с сожалением. Я рассматриваю его чёрные ресницы, брови, волосы, сравниваю мысленно с котом и думаю, что Стас красивый, когда волнуется. И не понимаю, как отношусь к нему. Я вчера вроде сама припёрлась, заявила с порога, что готова отсосать, Стас, как и обещал, оставил меня на ночь — всё так, как и планировалось, но внутри всё равно кошки скребутся от того, как грубо со мной обошлись этой ночью. Хотелось верить, что будет как в детской сказке с хэппи-эндом, что Гордиенко вдруг станет моим принцем-спасителем и обережёт от всех невзгод, не требуя ничего взамен. Но я живу в России, а не в сказке.
— Можно ничего не отвечать? — наконец отзываюсь я. Стас кивает понимающе.
— Можешь пожить у меня, сколько нужно, — говорит вдруг неожиданно, удивляя этим меня. Я таращу на него свои зелёные глаза, не моргаю совсем и на всякий случай переспрашиваю:
— Ты серьёзно сейчас? — Стас, прислонившись спиной к дверному косяку, соединяющему коридор и зал, подтверждает своё предложение кивком головы.
— У меня репетиторство через час, наверное, будет лучше, чтоб тебя не видели. Мы будем заниматься на кухне, просто в это время посиди где-то здесь, ладно? — обводит взглядом зал и дверь в свою спальню.
— Костя, да? Бычук, — догадываюсь я, вспоминая подслушанный в школе диалог. Стас выгибает бровь, смотрит слегка прищурено.
— Откуда ты?..
— Он никому не расскажет. Ну, что я тут. За это я ручаюсь, — вспоминая тот самый день в заброшке, заверяю я, поднимаюсь с дивана и разминая затёкшую шею.
— Вы же 9 «Б» ненавидите, — хмурится учитель, не понимая, с чего вдруг такая уверенность.
— Не все, — фыркнула я. — Мы с Бычуком в одной связке. Только никому, — тут же серьёзно произношу я. Всё-таки никто другой знать не должен.
— Ла-а-адно, — протянул несколько недоверчиво блондин, но спорить не стал. — Завтракать будешь? — осведомляется, вспоминая, что меня надо бы накормить.
— Нет, — подумав, качнула головой, шутку про «сытный ужин» проглотила вместе с комком рвоты, вставшим поперёк горла. — В больницу пойду, узнаю, как мама, — Стас снова виноватый взгляд отводит, смутившись.
— Денег дать на проезд? — интересуется сухо, но жалостливо — и на том спасибо.
— Нет, прогуляться хочу, — Я слепо верю, что днём меня Андрей не тронет, не посмеет: слишком много свидетелей кругом.
***
Я, преодолев дорогу за час с небольшим, устала уже хмуриться в лицо каждому прохожему, который пытался с интересом рассмотреть мои разбитые губы, которые я про себя иронично прозвала «улыбка Джокера». На самом деле, внимание привлекали не небольшие ссадины в уголках, а как раз запёкшаяся тёмная кровь посреди верхней и нижней губ, кожу на которых я остервенело грызла, пока пряталась от ментов в шкафу и пока пыталась прийти в себя вечером после произошедшего. И теперь навязчивые бордовые ранки стали интересны каждому третьему встречному-поперечному. Я натянула воротник ветровки повыше и ускорила шаг. Джинса стягивала стёртую на коленях кожу и добавляла дискомфорт к ходьбе.
Вытягиваю пачку «ротманса» на ходу, закуриваю. Теперь прохожие смотрят разве что с возмущением, но жалость с их лиц как будто стёрли ластиком — и это меня устраивает больше.
Вижу издалека городскую больницу, рассматриваю её осыпавшийся фасад, думаю, каким образом здание ещё не развалилось, фыркаю, выбрасываю бычок от сигареты, поворачиваю во двор. Крыша из шифера, окна старые, в деревянных рамах, зато одно крыло полностью новенькое, недавно только отремонтированное, и выделяется из всей больницы выбеленными стенами и евро-окнами. Смотрится чужеродно, странно, будто вырвали из одной картины и приклеили к другой. Я думаю, что вот так же и квартира Стаса смотрится в их хрущёвке — слишком свежая, напичканная евро-мебелью, светлая. И сам он какой-то непонятный, загадочный. Я привыкла, что мои соседи простые как пять рублей, и достаточно на них один раз взглянуть, чтоб понять, что каждый конкретный человек из себя представляет. С Гордиенко так не канало.
Мерзкий скрипучий голос интересуется у меня, куда собралась. Я объясняю полной медсестре, что к ним вчера должны были привезти маму, она долго ищет в своём журнале соответствующую информацию и наконец называет палату, даже не уточнив, кем я прихожусь, то ли забыв об этом, то ли совсем не имея интереса.
Я перепрыгиваю через ступеньку, поднимаясь на третий этаж, залетаю в отделение, угрюмо рассматриваю выцветший план эвакуации, чтоб сообразить, куда мне повернуть, и прохожу в нужный коридор. Мелкие плитки-мозаики уже поотлетали, оголив серый бетон под ногами. Побелённые стены наполовину выкрашены голубой краской, причём не особо ровно. Здесь темно, лампочки ещё не включены в пользу экономии, а единственный источник света — окно в конце коридора. Здесь узко и пахнет больницей, её специфический запах, наверное, знаком каждому.
Я нахожу нужную палату, стучусь в дверь.
Восемь металлических каркасов кроватей стоит вдоль стен — по четыре друг напротив друга. Пять из них застелены матрасами и бельём, что говорит о том, что они заняты. На стенах, выше к потолку, видны мутно-зелёные и чёрные следы от плесени, которую пытались вывести раствором хлорки, но в итоге стало выглядеть лишь небрежнее и грязнее. В углу ржавая раковина, отделённая невысокой перегородкой. В палате две старые бабушки стоят возле окна и заинтересованно обмениваются своими диагнозами, перебивая, чтоб рассказать, что ещё у неё болит и как давно она числится по больницам. Я сильно не вникаю, сразу нахожу глазами маму. Она лежит на дальней койке около второго окна и выглядит бледно-болезненной.
— Привет, — здороваюсь негромко, сажусь на краешек, отчего пружина под моим весом прогибается. Господи, я надеялась, что эти пружинные матрасы остались в далёком совковском прошлом.
— Привет, — смотрит на меня мимолётно и переводит глаза на потолок, словно там интересней.
— Как ты? — чуть громче, чуть напористее, с ноткой раздражения. Ну какого чёрта она даже видеть меня не хочет? Неужели ждала своего этого дебильнутого?
— Ничего, — шелестит сухими бледно-бежевыми губами. — Прооперировали ночью, — добавляет, понимая, что ответ слишком короткий, а пауза — долгая. — Ты с полицией общался? — переводит взгляд, смотрит в упор с каким-то испугом.
— Нет, — качнула головой, сложила руки на коленях, сплетая ладони между собой в замок. — Ты заявление написала уже? — спрашиваю с надеждой, что она протрезвела и осмыслила произошедший пиздец.
— Ты что! — даже приподнимается с подушки от негодования, но обессиленно падает обратно. — Только скажи кому-то, что было, я не знаю, что с тобой сделаю, — шипит зло, глядя, как на врага народа. Я всё больше рот приоткрываю от удивления, думаю, что это шутка какая-то несмешная. — Я их еле убедила, что не знаю, кто это сделал. Андрей одумается, придёт, извинится. И у нас всё снова будет нормально, — говорит последнюю фразу с надеждой, отворачивается к окну и как будто забывает, что я пришла, что я всё ещё здесь, рядом.
— Ты со стороны себя слышишь? — хмурюсь, черты лица сразу становятся взрослее, строже. — Приди в себя уже! — повышаю резко голос, подрываясь на ноги. Бабушки у окна, слушавшие их заинтересованно, начинают кудахтать, чтоб вышла из палаты. — Он убьёт тебя! Не сегодня, так в следующий раз! Мама! — кричу, стараясь дорваться до воспалённого, не иначе, рассудка.
— Вон, или мы вызовем охрану, — слабым старческим голосом ругается одна из пожилых. Я пинаю зло ногой железную ножку кровати, на которой лежит мама, нежелающая меня слушать, и выхожу, истерично то ли смеясь, то ли задыхаясь в собственных вдохах.
У меня внутри всё горит от разочарования и непонимания.
Я думаю что любовь — это яд, в нужной пропорции самый смертельный и обезоруживающий.
Я думаю, что лучше не любить совсем, чем так.
Я выкуриваю по дороге домой ещё четыре. Голод притупляется. Не хочется ничего.
***
Я, поднявшись на свой десятый этаж, замираю напротив двери в собственную квартиру, которую даже не удосужились опечатать, а потом вспоминаю, что и дело-то не завели, мама показаний не дала. Интересно узнать, какой бред она несла, если её ножевое ранение как-то сняли с расследования. Снова разочарованно выдыхаю, думая, что потеряла к ней последнее уважение. Касаюсь дверной ручки, с надеждой дёргаю. Не поддаётся, заперто. Может, оно и к лучшему. Наверное, пожилая соседка позаботилась. У неё, кажется, были ключи. Я подхожу к третьей двери на этаже и нажимаю на звонок.
— Здравствуйте, — здороваюсь первой, выдавливаю из себя натужную улыбку.
— Здравствуй, Кирочка, — улыбается мне сочувственно, приобнимает с порога. — Ты за ключиком пришла? Я закрыла утром, подумала, так лучше будет. Я просто в шоке была, когда узнала, что у вас произошло... Меня ж не было ночью, я на дачу ездила с дедом, надо было вещи перевезти, — всплеснула ладонями, изменила интонацию, будто пересказывала сюжет страшного кино. Я активно закивала головой, мол, очень интересно, но давайте к делу.
— Да-да, спасибо за беспокойство, ключи можно? — женщина, шоркая тапочками, подходит к комоду со всяким хламом, стоящему в прихожей, и приносит связку ключей с дурацким значком в виде дельфина с отколотым плавником, который маме подарила подруга, ездившая в Крым в отпуск. — Спасибо, — забираю и сразу убираю в карман.
— Может, ты кушать хочешь? Давай оладушков сделаю. Или супчик сварить? Какой любишь? — я, поджав губы, чувствую себя по-дурацки, потому что буквально секунду назад была о бабушке Маше не лучшего мнения, а вот она уже готова бросить все свои дела ради меня. Качаю головой, неловко улыбаясь.
— Не голодная, спасибо, — не вру даже. Да, я не ела уже давно, но сигареты голод притупили, и как-то не до еды было в связи с последними событиями. Не сахарная, не растаю из-за пары дней голодовки.
— Ну как знаешь... как мама? — осведомляется, поправляя очки с круглыми линзами в роговой оправе, которые делают её глаза комически большими.
— Нормально, ночью прооперировали, — говорю уже менее радушным тоном, начиная внутренне закипать от любой мысли о родительнице. Слишком свежа обида на её предательство. Я не могу забыть, как она защищала его той ночью, и становится невыносимо больно, поэтому эту внутреннюю рану я мысленно заклеиваю огромным пластырем «забудь» и стараюсь больше не думать и не ковырять это воспоминание.
— Ну дай Бог здоровья, дай Бог... — причитает она, качая головой. На этом наконец прощаются и расходятся.
Дверь в квартиру Гордиенко вдруг открывается, отчего я крупно вздрагиваю всем телом от неожиданности и оборачиваюсь на звук. Стас вышел проводить Бычука, с которым, видимо, уже закончил, пока я гоняла по району, от больницы домой. Костя удивлённо таращится на меня, не ожидая меня тут встретить.
— Привет, — отмираю первой я, протягивая руку, которую Костя пожимает без всяких. Что же, глядя на этих двоих, Стас недоуменно переводит взгляд с одной на другого и не может уложить в голове, что они из двух противоборствующих классов. А ему-то в учительской по секрету рассказывали, что «А» и «Б» прямо с младших лет воюют! А преподаватели только этим и пользуются. Дело в том, что один класс лучше проявляет себя в гуманитарных науках, а именно класс наш, а второй хорош в точных — математика, физика. И чем больше они ненавидят друг друга, тем больше доказывают, что одни из них — ничтожество, а другие — цари, из-за чего лезут выше собственной головы, активно участвуют в олимпиадах, литературных вечерах и прочих культурных событиях, тем самым повышая репутацию школы. Стасу это кажется диким: директор и учителя буквально натравливают одних на других и наблюдают со стороны, как это сказывается на всей жизни школы. А дети растут и учатся ненавидеть. — Данька внизу? — интересуюсь я, почему-то уверенная,что где Костик — там и Данька. Бычук краснеет, взгляд отводит, мол — ну не при Стасе же, но кивает головой. — Ну пойдём покурим тогда, — решаю я, указывая головой на лестницу, намекая, что нам пора отделаться от компании учителя.
— Так, ну-ка стоять, — закатывает глаза блондин, обиженный тем, что его авторитет так нагло проигнорировали только что. — Костя, можешь идти, — кивает Бычуку. Парень, неловко пожав плечами, хлопает меня по плечу и уходит. — А ты и так пахнешь табаком, будто с утра пачку выкурила, — хмурится недовольно, указывает рукой на дверь. — И вообще, тебе надо сначала поесть, пока не свалилась в обморок, — отмечая общую бледность, произносит тем самым командным тоном. Я смотрю на него недовольно, вздёрнув бровь, мол «ещё чё скажешь?».
— Какого хера вы все пытаетесь меня накормить сегодня, — рычу как-то зло, делаю шаг назад, не оборачиваясь, идя спиной вперёд к лестнице.
— Кира, ты сейчас свалишься, — констатирует Стас, глядя, что до лестницы остаётся пару метров.
— Вообще похуй, веришь, нет, — как-то диковато скалясь, подражая улыбке. А в глазах — непреодолимая грусть. Стас вздыхает, привалившись плечом к дверному косяку, смотрит на меня неотрывно, не моргает даже.
— Тебе вещи перенести помочь? — ошарашивает вопросом, вводя в крайнюю степень непонимания.
— Какие вещи, куда? — осведомляюсь, тормознув и обернувшись через плечо. У меня в голове, конечно, вата пополам с опилками, но лететь вниз десять этажей я сегодня не планировала. Может быть, в другой день, и из окна.
— Поживёшь у меня, пока мама не вернётся хотя бы. Одежду, учебники перенести надо... или тебе удобнее каждый день ходить за ними туда-обратно? — ироничная ухмылка против воли возникает на губах. Я мнусь на месте, не зная, что ответить. Понимаю, что надо соглашаться и валить к Гордиенко, у него хотя бы безопасно... а безопасно ли? Не повторится ли вчерашний инцидент? А вот хер его знает.
— Я всё-таки схожу покурить, — ставлю перед фактом и ухожу.
Стас думает, что я держусь молодчиной.
Стас думает, что поступил со мной жестоко ночью.